— …Сармите, маленький Сармулит, ты не сердишься на меня?
Она отрицательно качает головой, и тогда он видит пару сияющих глаз и немного шаловливую улыбку. Удивительно, откуда у него появились такие нежные ласковые слова? Никогда прежде он так не говорил.
— Сармите…
— Да, Карл…
Он еще раз целует девушку, и они молча сидят, сблизив головы, как две озябшие птицы, до тех пор, пока из-за дюн не раздается утреннее пение петухов. Сармите высвобождается из объятий Карла, вскакивает и приглаживает волосы.
— Надо идти домой, скоро все проснутся.
— А завтра вечером… Сармите? Еще только три вечера…
— Жди меня. А теперь — до свидания.
Еще один, последний, поцелуй, крепкое рукопожатие — и она бежит через дюну, оглядывается, улыбается и исчезает из глаз Карла. А он, словно охмелев, блуждает по берегу моря, разговаривает сам с собой, улыбается своим мыслям и по-мальчишески швыряет далеко в море гальку. В его жизнь вошло что-то новое, небывалое.
Никто не узнал об их прогулке. Может быть, о чем-то догадывался Янка, но и он сделал вид, что ничего не заметил. Еще один вечер и еще один, затем старый Зитар истопил баню, чтобы воин вымылся, прежде чем отправиться на поле боя.
И в понедельник утром Карл уехал.
Янка продолжал учиться — этой осенью он пошел в последний класс прогимназии. Карл после отпуска вернулся обратно в батальон, все еще находившийся на Острове смерти. В сентябрьском наступлении германская армия применила отравляющие газы и полностью уничтожила целый пехотный полк. Второй Рижский батальон восемь дней находился под газами и потерял множество людей. Под ураганным огнем противника, в отравленном воздухе, не снимая с лица противогазы, дрались и умирали стрелки. И назло немецкому упорству и непрекращающимся атакам Остров смерти держался, представляя собой маленькое, но опасное жало в теле германской армии, заграждая путь в обход Риги и угрожая войскам Вильгельма II прорывом фронта. Три недели на Острове, три в резерве — так прошло все лето 1916 года на этом уголке Северного фронта, справедливо названном вторым Верденом [45].
После кровавых и безрезультатных июльских боев под Кекавой, где царские генералы принесли в жертву боевому эксперименту жизнь и здоровье тридцати тысяч солдат [46], моральное состояние армии заметно упало, и на всем фронте почувствовалась усталость. Кое-где уже поговаривали об измене. Рига кишела шпионами, в штабах армии и в военных учреждениях сидели предатели, и в тылу двенадцатой армии образовался второй, невидимый, неприятельский фронт, более безжалостный и опасный, чем тот, что наступал с юга и запада. Щупальца предательств тянулись кверху, добираясь до царского двора и ставки верховного главнокомандующего.
Наконец, латышские стрелковые батальоны отвели в тыл, чтобы после отдыха переформировать в полки.
Как-то в послеобеденное время, занимаясь в своей комнате уроками, Янка Зитар услыхал далекую песню. Ее пели сотни людей, пели слаженно, громко, и эхо отдавалось на всех городских окраинах. Янка захлопнул книгу, оставил открытой тетрадь и выбежал на улицу.
Копья на солнце сверкают,
И трубы гремят далеко…
В Ригу седую вступает
Полк отважных латышских стрелков.
Земля гудела под мерным шагом тысяч ног. Где-то по главной улице шла серая колонна, покачивались ряды штыков, ритмично поднимались и опускались ноги, размахивали руки, в лучах осеннего солнца поблескивали котелки. Рота за ротой, взвод за взводом, с офицерами на конях, с обозами позади, — так после целого года отсутствия возвращался к месту своего формирования латышский батальон. Уходили веселые, беспечные юноши, возвращались закаленные в боях воины. Многих уже не было среди них, в рядах виднелись незнакомые лица. Но Янка узнавал их, знакомых и незнакомых. Что-то всколыхнулось в груди, и, не зная, как улыбнуться этим сотням возвращающихся, он, счастливый, стоя на панели, приветственно махал рукой.
Вот шагает рядом со своим отделением Ансис Валтер с «георгием» на груди и двумя унтер-офицерскими нашивками на погонах. А вот впереди роты выступает высокий офицер, совсем еще юный, левую руку он заложил за борт шинели. Из-под фуражки выбиваются пряди густых светлых волос. Он, сдержанно улыбаясь, смотрит вперед. Это же Карл! Янку ничто уже не может удержать на панели. Он бежит навстречу, машет брату рукой, но тот его не замечает, и тогда он подскакивает к Карлу, хватает за руку.
— Здорово! Ты что, ослеп, что ли?
— А, ты… — улыбается Карл, не останавливаясь. — Здорово, здорово! Ты опять в Милгрависе? Там же, где всегда? Я вечером зайду к тебе, будь дома.
Янка еще немного идет с ним рядом, но чувствует, что нарушает строй, и на перекрестке, где рота поворачивает к своим квартирам, останавливается у забора и глядит вслед удаляющимся стрелкам: большая часть их идет в Зиемельблазму, пулеметчики и разведчики отправляются в дом волостного правления. Гремит оркестр, слышатся песни, на тихой окраине пробуждается новая жизнь. И Янка предвкушает: наступят прекрасные, незабываемые дни.
…У стрелков начался отдых и одновременно тяжелый труд. Батальон пополнился новыми маршевыми ротами, увеличилось количество штыков, и образовался полк, один из тех, которые впоследствии выдержали большое количество сражений и понесли большие потери. Теперь Карл Зитар командовал ротой. Каждый раз, когда он со своей ротой выходил на утреннюю прогулку или на учение в сосняк, Янка сопровождал его. Напрасно Карл отсылал его в школу.
— Не беспокойся, я наверстаю пропущенное, — заявлял Янка.
Разве можно теперь сидеть в классе и слушать, что говорит учитель, когда на улицах звенят песни стрелков, доносящие сюда дыхание войны с Острова смерти! Нет, на это он неспособен.
Чтобы не мешать брату обучать роту, Янка отыскал себе друзей среди молодых стрелков. В полку были три мальчика-подростка. Янка подружился с ними с первого дня и весь досуг проводил в казармах. Слушал рассказы стрелков, ел солдатские щи и вместо геометрии изучал винтовку.
Напрасно старались учителя удержать мальчиков. Ребята целыми днями не являлись в школу. Их не огорчали ни классные взыскания, ни нотации. В эти дни авторитет учителя сводился к нулю. Он казался просто ничтожеством по сравнению с бравыми парнями, марширующими по улицам. Стоило лишь раздаться звукам военного оркестра и чеканному шагу марширующих солдат, как все мальчики кидались к окнам и высовывались на улицу. А однажды, в день, когда вновь созданный полк пошел на парад, из класса во время занятий дезертировала половина учеников. Не помогли ни окрики учителей, ни угрозы, ни увещевания — мальчишки, схватив книги под мышку, надели спрятанные в партах фуражки и без оглядки ринулись по лестнице.
Разве может парад пройти без них! Парад, на котором будут раздавать ордена и георгиевские кресты и зачитывать списки повышенных в чинах! Пусть исключают из школы, пусть пишут записки родителям и наказывают сколько угодно — никто не имеет права лишить их этого удовольствия.
Учителя еще мирились, пока с уроков сбегали отпетые озорники, но когда за поведение пришлось поставить тройку Янке Зитару, лучшему ученику класса, задумались и самые строгие педагоги.
— Это эпидемия!
Все зло заключалось в том, что с этим нельзя было бороться, так же как нельзя прекратить войну и запретить озорные песни, задевавшие за живое достоинство многих почтенных обывателей. Стрелки, например, не могли пройти мимо дома пастора без того, чтобы не пропеть:
Разве, братцы, не чудно, не чудно, не чудно —
Влезли к пастору в окно, да, в окно — да!
Поди жалуйся на них начальству, если хочешь, — все равно не поможет.
— Когда полк уходит на позиции? — спросил Янка у Карла.
— Неизвестно. Такие приказы получают в последний момент. Думаю, не раньше ноября.
— Я тоже пойду с вами, — заявил Янка. — Я это сделаю во что бы то ни стало.
— Не знаю, как тебе это удастся, — усомнился Карл.
— Уж как-нибудь сумею, не беспокойся, тебя не затрудню, — в голосе Янки прозвучала плохо скрытая обида.
— За что же ты сердишься на меня? — улыбнулся Карл.
— За то, что ты не настоящий парень.
— Ну?
— Да, именно, — вскипел Янка. — Помнишь, мы прошлым летом говорили с тобой? Уезжая, ты мне обещал узнать все и устроить, чтобы и я тоже мог… А сейчас ты делаешь вид, будто ничего не знаешь.
— Янка, милый, да ведь это не от меня зависит. Я не имею права принять тебя в свою роту, а приказать полковнику не могу.
— Если бы ты замолвил словечко, он бы принял. Тебе жалко. Или, может, ты стесняешься, что у тебя, офицера, будет брат рядовой?
— Не говори глупостей.
— Почему ж тогда ты не хочешь помочь мне?
— Потому, что неладное ты затеял. Мне ничего другого не остается, как продолжать войну, а тебе это ни к чему. И еще потому… — голос брата стал тише, задушевнее, — еще потому, что нельзя наших дома оставлять без сыновей. Ингус уехал, я могу не вернуться с фронта, а Эрнест… Ты отлично знаешь, чего стоит Эрнест. Успокойся, Янка, ты ничего не теряешь, оставаясь дома. Достаточно и той крови, что мы волей-неволей проливаем на радость царю-батюшке, — он мрачно усмехнулся.
Янка замолчал, но от своего намерения не отказался. Возможно, брат и прав, но это еще не причина, чтобы позволить отговорить себя.
«Если у Карла такие взгляды, — решил Янка, — я ему больше ничего не буду говорить, а поступлю так, как сочту нужным. Хоть бы полк скорей отправлялся на позиции. В ноябре? Торчи еще целый месяц в школе».
В полку служили три мальчугана того же возраста, что и Янка. Возможно, по этой причине и не угасала в душе Янки тоска по фронту, а постоянно подогревалась. Почему они служат, а он не может? Почему их приняли, а его не примут? Ерунда! Нужно только захотеть, и все будет в порядке. Полковник совсем не такой сердитый, как кажется. Те трое тоже ходили проситься в штаб, а старый командир, как лев, на них накинулся: «Нет и нет! Дети не воюют!» Но разве они испугались? Ничуть! Спокойно отправились вместе с батальоном на позиции. Их отослали по этапу обратно в Ригу. Они опять бежали на фронт, разыскали стрелков у Даугавы и, когда батальон ночью переправлялся на Остров смерти, тайком присоединились к нему. Они под огнем противника провели на Острове три недели, и наконец полковник сдался, махнул на них рукой и разрешил остаться. Упорством, и только упорством, можно чего-нибудь добиться.