ащими кверху усами. Рига кишела шпионами. Судя по событиям на фронте, недалек был день, когда Видземе предстояло познать участь многострадальной Курземе. Сердца латышских крупных усадьбовладельцев, фабрикантов, домовладельцев и торговцев сжимались в недобром предчувствии того, что немецкие завоеватели присвоят их имущество, будут хозяйничать в их домах, а все доходы с отобранных фабрик и магазинов пойдут в карманы завоевателей. Те, у кого источники благосостояния находились в Курземе и кто теперь томился в Риге и Видземе, мечтали о возврате своего состояния и с нетерпением ожидали, когда же, наконец, царская армия перейдет в наступление и освободит Курземе от войск Вильгельма II.
Латышские богачи еще не забыли революционной бури 1905 года и дрожали от страха и черной ненависти при мысли о том, что и эта война, так же как русско-японская, может закончиться революцией. Они не желали терять ничего из того, что принадлежало им сегодня, каким бы путем оно ни было приобретено. Они жаждали военной добычи, облизывались в предвкушении ее, и не было предела их алчности. Латышская буржуазия и ее представители в Государственной Думе в лице Голдманиса и Залитиса любой ценой старались заработать себе экономический и политический капитал, выслужиться перед самодержавием, пусть даже за счет всего латышского народа. Головы людей, подобных Голдманису и Залитису, кружили мечты о высоких государственных должностях под сенью двуглавого орла. Возможно, они уже воображали себя в дворянском звании с грудью, увешанной орденами.
Вскоре стало известно об успешных боях двух латышских ополченских батальонов с превосходящими силами германской кавалерии в апреле 1915 года под Плунгянами и Елгавой. Это явилось великолепным предлогом для развертывания шовинистической шумихи, и латышская буржуазия не замедлила этим воспользоваться. Ссылаясь на успехи ополченских батальонов, буржуазная печать «патриотически» завывала: если латышам разрешат создать добровольческие воинские части, то неприятель очень скоро будет изгнан из Курземе! Голдманис с Залитисом, побуждаемые латышской национальной буржуазией, поспешили обратиться с соответствующим предложением к высшему военному командованию. И вот, 29 мая 1915 года верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич дал согласие на организацию латышских добровольческих подразделений. Через несколько недель, когда были разработаны условия организации добровольческих батальонов, члены Государственной думы Голдманис и Залитис обратились к латышскому народу с крикливым, фарисейским, насквозь националистическим воззванием:
— «Собирайтесь под латышские знамена!
…Спустя 700 лет снова решается наша судьба… Верьте в несокрушимую мощь России, верьте в светлое будущее латышского народа. Объединимся под своими народными знаменами, осененными двуглавым орлом!.. Теперь или никогда!»
Карл прочел в газете воззвание, состряпанное латвийской буржуазией, и так же, как многие другие юноши, забыл, что за этим призывом скрывается голый коммерческий расчет состоятельных соотечественников: кровью народа заслужить признательность самодержавия и после войны получить из рук царя какое-то подобие автономии, что даст возможность национальной буржуазии совершать выгодные политические и коммерческие сделки. Карл понимал, что если не сейчас, то вскоре его мобилизуют и он рано или поздно угодит на фронт. К тому же иллюзорная перспектива изменить судьбы народа, при условии если латышские воины выступят с оружием в руках в открытой борьбе против извечного врага, была настолько заманчива, что юноша не мог не поддаться соблазну.
«Теперь должна решиться судьба моего народа… — думал Карл. — Могу ли я в такой момент оставаться сторонним наблюдателем? Нет, не могу и не имею права».
В один из вечеров, когда все сено было убрано, Карл заявил отцу:
— Я поеду в Ригу.
— Зачем это? — спросил капитан.
— Запишусь в латышский стрелковый батальон.
Старый моряк долго молча смотрел на своего пышущего здоровьем сына.
— Ну что же… что же я тут могу сказать… — произнес он, наконец. — Твое личное дело. Мог бы, конечно, продолжать учиться. Но делай как знаешь.
Альвина в своем материнском эгоизме и слышать не хотела о намерении Карла. Заглядывая сыну в глаза, она напомнила ему о планах на будущее. Неужели он разочаровался в них, и солдатский ранец значит для него больше, чем циркуль инженера?
— Если тебе дома кажется слишком тихо или скучно, разве не можешь ты последовать примеру Ингуса? Поезжай к нему, устройся на судно. По крайней мере, жив останешься.
Карл молча улыбался.
Эрнест подтрунивал над братом:
— Медаль получить захотелось. Мечтает стать вторым Крючковым[36]. Ненормальных людей всегда хватало, теперь и у нас завелся один такой.
— Я с тобой и разговаривать не хочу, — огрызнулся Карл. — Иди набивай папиросы шелком и гнои ногу!
— Ты свои раньше сгноишь, — не унимался Эрнест. — Там, на фронте, немцы уже приготовили тебе лекарство.
В конце концов, Эрнесту было безразлично, какая участь ожидает брата. Если Карл уедет, он здесь, дома, опять почувствует себя свободнее и никто не будет стоять у него на дороге. Сармите останется одна, и тогда… Да, пусть проваливает на все четыре стороны.
Совсем по-иному отнеслась к сообщению Карла Эльза.
— Ты же окончил реальное и сможешь поступить в военное училище, — рассуждала она. — Прапорщикам на военной службе совсем не так плохо. Свой денщик…
Лицо ее радостно засияло, когда она представила себе брата в офицерском мундире. Когда он приедет в отпуск, они оба пойдут гулять, и солдаты будут козырять. Никто не посмеет упрекнуть тогда, что она гуляет с офицером.
Два дня Карл держал мать в немой осаде, ни о чем не спрашивая и не слушая, что говорят ему другие.
— Ты сумасшедший, больше ничего, — заявила, наконец, Альвина, — Ну иди, если хочешь, а то потом упреков не оберешься.
На третий день старый Зитар запряг лошадь. Вместе с Карлом уехал и Ансис Валтер. Ему тоже пришлось выдержать борьбу с матерью, но он легче добился ее согласия. Эльза и Сармите проводили их до большака, а Янка забрался в телегу и проехал с ними еще некоторое расстояние. Каждая из девушек поцеловала своего брата и пожала руку его товарищу. И Карл впервые почувствовал в голосе Сармите какую-то особую теплоту и увидел в ее глазах вопросительно-ласковую нежность, когда ее натруженная рука в прощальном пожатии коснулась его руки.
— До свидания…
Ему ли она улыбнулась, или это был отблеск не успевшей исчезнуть улыбки, предназначавшейся брату?
Вот они стоят у перекрестка — две сестры, две чужие друг другу девушки — и машут платками. Сияющая и гордая улыбка на лице старшей; в глазах второй сверкают две прозрачные капельки, и ты видишь только ее, чужую, не замечая родной. И еще ты видишь, что от дома следом за девушками идет Эрнест, твой брат. Вот он остановился около Сармите, что-то говорит ей, затем все трое исчезают за поворотом дороги.
Какое-то темное и зловещее предчувствие сжимает сердце Карла.
— Карл, вот мы и едем! — прервал Ансис его беспокойные размышления.
— Да, едем, — кивнул головой Карл. И вдруг этот парень из Курземе показался ему близким и родным: ведь он брат Сармите, и что-то в нем напоминает ее. — Попытаемся попасть в одну часть, Ансис. Добровольцам, вероятно, предоставят право выбора.
— Наверно, предоставят.
Еще одна верста, и Янке нужно возвращаться домой.
— Ты, смотри, пиши, да пообстоятельнее, — наказывал он Карлу при прощании. — И разузнай, как там, может быть, можно…
— Разузнаю, Янка, — наклонившись к братишке, он шепнул ему на ухо: — Передай привет Сармите… от меня. Только… — И он многозначительно приложил палец к губам.
Янка понимающе кивнул головой. И оттого, что Сармите еще получит привет, ей одной известный и понятный, на сердце у Карла посветлело, и он даже замурлыкал какую-то песенку.
Организация латышских стрелковых батальонов шла полным ходом. Первые крупные партии добровольцев были уже отосланы к месту формирования близ устья Даугавы, и из разных полков русской армии прибыли офицеры и инструктора — унтер-офицеры.
Во второй половине дождливого августовского дня даугавский пассажирский пароходик привез в Милгравис сорок два будущих стрелка. Среди них были и Карл Зитар с Ансисом Валтером. Средних лет фельдфебель сопровождал партию — самую пеструю и разнородную, какую только можно было себе представить. Рядом с усатыми мужами шагали молодые парни с детскими лицами; по соседству с городскими костюмами и мягкими хромовыми ботинками виднелась домотканая крестьянская одежда и тяжелые сапоги с высокими голенищами; гибкий, торопливый говор рижан мешался с тяжеловесным диалектом отдаленных округов. Зeмлeпашцы, фабричные рабочие, учащиеся, служащие — простонародье и интеллигенция стали плечом к плечу и без всякой строевой подготовки тяжело и вразвалку шагали по мягкому песку дюн.
Угрюмым и пустынным казался в этот дождливый день Милгравис — затерянный в песках, окруженный со всех сторон водой и лесом. Над рядами маленьких домиков гордо возвышался когда-то белый, а теперь покрытый желтовато-серыми пятнами корпус Зиемельблазмы[37], где разместились некоторые роты новых батальонов. За высокой дюной тянулась к небу громадная труба. Это недавно построенная Милгравская верфь — бывшая верфь Цизе; теперь здесь место формирования стрелковых подразделений. Сюда и привел усатый фельдфебель свою группу добровольцев.
Тихо темнели перед лагерем глубокие воды гавани. Карлу Зитару был знаком здесь каждый уголок, так как он в школьные годы несколько зим прожил в Милгрависе. Когда-то здесь дымили пароходные трубы, гремели судовые лебедки, повсюду слышался разноголосый производственный шум. К бортам пароходов приставали бревенчатые плоты; брусья, бревна, шпалы, сверкая белизной, исчезали в трюмах морских гигантов. У противоположного берега стояли черные угольщики, над их палубами клубились облака угольной пыли, и вдоль всего побережья тянулись непрерывной цепью груды угля. Когда-то там, под горой, перед отплытием на юг стоял «Дзинтарс», а в рукаве Саркандаугава