— Если так будут везти всю дорогу, мы и к весне не доберемся, — рассуждали пассажиры.
— К какому-нибудь концу придем, — мрачно отшучивались другие.
Весь долгий день они томились на месте. Смотреть было не на что — голая равнина, редкая березка на краю степи и серое осеннее небо. Парни раздобыли дрова, и беженцы развели у полотна костры и варили картофель. Вечером возвратился паровоз с остальными вагонами, и ночью эшелон отправился дальше.
И странно, всякий раз, когда поезд останавливался, людей охватывало беспокойство, они не могли уснуть, но стоило эшелону тронуться, как все успокаивались и беспечно засыпали в темных клетках. Движению присуща успокоительная сила, и чем быстрее передвигался состав, тем спокойнее чувствовали себя беженцы.
В Барнауле беженцам сообщили, что они могут получить по фунту хлеба на человека, но для этого поезд должен задержаться до вечера. Они отказались от хлеба, хотя у некоторых осталось всего несколько сухарей.
И поезд отправился дальше. Урчали пустые желудки, во рту скапливалась слюна, и, обманывая себя, люди пили много чая. Необходимость примиряет со всем и заставляет преодолевать даже застенчивость. Одного только стыдились люди: обнаружить перед другими свой голод. Во время еды они забирались в самые темные углы вагона. А те, кто сидел на верхних нарах, поворачивались к соседям спиной, чтобы никто не видел, что и сколько они едят. У кого не было уже ничего, делали вид, что едят, долго жевали, чмокали губами и даже пытались изобразить отрыжку. У кого еды хватало, те скрывали свою состоятельность. Бренгулис, который вначале был недоволен нижними нарами, теперь сообразил, в чем их преимущество: там, внизу, всегда царила темнота, и если залезть подальше в угол, можно спокойно жевать полным ртом все, что бог послал. У тебя есть сало, масло, мед, белые сухари и целый мешок пшена. Откровенно говоря, ты бы мог ехать не волнуясь, если на какой-нибудь станции поезд и задержится подольше. А когда ты съешь все, то под рубашкой, в нательном мешочке, у тебя хранится несколько золотых червонцев. Но все же и ты не можешь хладнокровно видеть, как на другом конце вагона соседи забалтывают в теплой воде щепотку муки, и получается нечто похожее на коровье пойло. Довольно неприятная картина. Но еще неприятнее слушать, как маленький мальчик на верхних нарах говорит сестре:
— Айинь, я хочу есть. Нет ли у тебя сухарика?
Она совсем тихо что-то отвечает, шарит в мешке, но ты знаешь, что там ничего нет. И мальчик большими блестящими глазами смотрит на соседей, когда те сосут намоченные в чае сухари. Взрослые в таких случаях отворачиваются, делают вид, что не замечают, но ребенок не понимает, что смотреть неприлично. Ну что тут делать? Ты роешься в своем мешке и, прячась от других, пододвигаешь мальчугану несколько сухарей и сразу делаешь вид, что ничего не произошло. Стыдишься, но чего? Того, что у тебя еще есть право на жизнь, а у других его нет? Или того, что ты живым и здоровым пройдешь через испытание, а другие погибнут?
На полпути между Барнаулом и Новониколаевском, на станции Черепаново, поезд простоял целый день. Утром на тормозной площадке санитарного вагона лежал новый покойник — женщина. Она умерла ночью, и фельдшер вынес ее, чтобы родные похоронили. Делать гроб не было времени. Родные завернули покойницу в простыню и зарыли в кустах недалеко от железнодорожного полотна. После этого поезд шел без задержек до самого Новониколаевска. По утрам те, у кого в санитарном вагоне лежали близкие, шли к тормозной площадке. Вторым покойником оказался маленький мальчик, третьим — какой-то одинокий старичок из Малиены[14]. Освободившиеся после них места в санитарном вагоне занимали новые больные.
На четвертый день поезд прибыл в Новониколаевск и опять простоял на станции весь день. Беженцам выдали по фунту картофеля, немного сахара и. кофе. Рядом со станцией находился базар. Беженцы понесли продавать остатки вещей. Янка Зитар утром вышел посмотреть большую станцию, но картина была настолько безотрадной, что он поскорей вернулся в вагон и весь день проспал. Большая узловая станция Сибирской магистрали оказалась забитой составами. С Поволжья, где в этом году была страшная засуха, на восток мчались эшелоны с голодающими. У каждого вагона валялись кучи отбросов, блуждали бродячие собаки, копошась в этой клоаке. Повсюду тянулись бесконечные ряды вагонов, дальше виднелись депо, фабрики, вихри пыли и, насколько хватало глаз, стоял дым. В таком воздухе вянут цветы, гниют деревья и ржа съедает железо. Здесь никому не хватает воздуха, человек перестает мечтать.
Вечером поезд тронулся. Казалось, на большой Сибирской магистрали путешествие должно идти успешнее. Паровозы более мощные, реже меняются бригады. Ох, уж эти злополучные бригады! Они были самым большим бедствием для беженцев: всюду, где они менялись, люди заранее готовились к томительному ожиданию. Только один раз, в Каргате, поездная и паровозная бригады сменились за четыре часа, поэтому многие беженцы, отправившись на базар, не успели вернуться и отстали. На следующий день они догнали эшелон пассажирским поездом.
Днем и ночью мимо окон вагона проносился грустный пейзаж Барабы — похожая на море, необозримая болотистая степь, усыпанная мелкими карликовыми березками и чахлым кустарником, заросшая грубой осокой и камышом. Изредка показывалось стадо, поднималась в воздух стая птиц, и опять часами не видно было ни одного живого существа. Местами виднелись большие выгоревшие от степного пожара площади, где земля чернела, как уголь. А ведь где-то здесь, в этом болотном царстве, жили люди, месяцами отрезанные от всего остального мира; они пасли скот и ждали, когда зимняя стужа натянет ледяной покров на топкую Барабу и можно будет проехать в степные города. Здесь совсем не на что было смотреть. Беженцы радовались, что поезд так быстро мчался через эту равнину. На станциях они добровольно ходили помогать железнодорожникам грузить дрова на паровоз. У беженцев уже выработалось свое суждение о машинистах. Некоторые из них умели плавно стронуть поезд с места и развить большую скорость, не дергая вагоны, — это были мастера своего дела. Другие горячились и дергали эшелон. Иной машинист позволял себе жестокие шутки: после гудка давал полный ход назад, затем круто тормозил и вдруг рывком двигался вперед. Эшелон трясся как в лихорадке, из одного конца в другой пробегал дробный перестук буферов, в вагонах все падало и летело.
На второй день после отъезда из Новониколаевска пришлось отнести в санитарный вагон мать Зитаров. Она заболела еще в лагере и больной села в эшелон. Спертый воздух, угар, идущий от чугунной печки, топившейся круглые сутки, и водянистые каши не способствовали ее выздоровлению. Альвина стала настолько слабой, что не могла сама выйти из вагона. А когда соседи узнали, что у нее тиф, поднялся ропот. Никто, правда, не говорил ничего в глаза, но хмурые лица, недовольное перешептывание и посещение Бренгулисом фельдшера ясно выражали беспокойство людей. Нельзя было требовать, чтобы соседи примирились с присутствием в вагоне опасно больного человека. Тринадцатого октября Зитариене унесли. На следующий день ей стало гораздо хуже, и утром пятнадцатого октября, когда поезд остановился для смены бригад на станции Татарская, Карл нашел мать на тормозной площадке. Ей уже ничего не надо было.
Комендант поезда вычеркнул из списка беженцев Альвину Зитар, в вагоне номер двадцать стало немного просторнее, а три парня рыли в степи яму. У них нашлась всего одна лопата, поэтому рыли попеременно. Земля, как и полагается на болоте, была сырая. Как только выкопали ямку, в нее набралась вода, и вычерпать ее было невозможно — пришлось бы вычерпывать всю влагу Барабы. Пока один копал, двое ведрами черпали воду и выливали в канаву. Так они трудились несколько часов. За это время Эльза и Сармите одели Зитариене и завернули в простыню — гроб негде было достать. Когда могилу вырыли, сыновья стали совещаться, не завернуть ли мать еще и в вытканное ею одеяло. Но Эрнест сказал, что матери это не поможет, а за одеяло можно получить каравай хлеба; лицо матери можно накрыть каким-нибудь плотным платком.
Перед тем как опустить покойницу в могилу, из ямы еще раз вычерпали воду. Но первые лопаты земли, брошенной на покойницу, подняли фонтаны грязных брызг. Увидев это, женщины зарыдали еще громче, а мужчины, отвернувшись в сторону, усиленно сморкались. Они торопились скорее засыпать могилу и сделать могильный холмик. Цветов уже нигде не было, и могилу обложили березовыми ветвями, бока укрепили дерном и поставили два накрест прибитых круглых березовых колышка с маленькой дощечкой на месте их скрещивания. На ней черной краской написали имя и фамилию покойной и соответствующие даты.
Теперь у Зитаров не было ни отца, ни матери. До сих пор семью возглавлял Карл. Но старшим был Эрнест. По некоторым соображениям он хотел бы сам перенять эту почетную позицию (на видземском побережье их ждала отцовская усадьба, и кто-то должен был стать там хозяином), но такой почет налагал и обязанности, заботы о младших братьях и сестрах, а в теперешние трудные времена проще заботиться только о себе. Нет, Эрнест не протестует, если главой семьи останется Карл. У него шире плечи и больше опыта — пусть поломает голову, как доставить всех домой. Но еще неизвестно, кто станет хозяином в Зитарах: ведь порядок в подобных случаях устанавливает закон.
Принято, что после смерти человека родные проверяют его имущество и делят наследство. Если Карл и последовал этому обычаю, то у него на то были особые причины: он просто проверил, сколько еще осталось продовольствия и какие вещи можно продать, если оставшегося продовольствия не хватит до конца пути. Осталось почти полмешка сухарей, несколько килограммов сала и килограмма четыре муки. Если учесть, что изредка в больших городах им будут выдавать немного хлеба, то, живя экономно, еды хватит на две недели. Но тогда нельзя терять в пути ни одного лишнего дня, потому что за кое-какой хлам и ненужную одежду в лучшем случае можно получить продукты еще на одну неделю.