Впрочем, тайный вдохновитель убийства Павла I, английский премьер Уильям Питт-младший, поднимая сегодня бокал в Букингемском дворце, также вопреки своей политической дальновидности не смог предвидеть одного, самого главного для себя: семь лет сражавшийся с французской революцией, он должен был вскоре пасть, сраженный успехами наследника революции — все того же Наполеона Бонапарта…
Да, разные мысли, предчувствия и просчеты были у властителей Европы, встречавших девятнадцатый век.
А новый век, мало заботясь об отдельных, пусть даже великих, личностях, шел триумфальным маршем по земле, неся людям великие свершения, великие загадки и великие разочарования.
Буржуазные революции в Англии и во Франции открыли дорогу победе капитализма.
Если промышленный переворот в Англии проходил уже со второй половины предшествующего столетия, то девятнадцатый век увидел пышный расцвет новой индустрии. Паровой двигатель преобразил все виды производства. Станок сменила машина, мануфактуру — фабрика, и уже весь север страны подпирал небо лесом дымящихся труб. Промышленная Англия росла со сказочной быстротой.
Во Франции буржуазная революция прошла на сто пятьдесят лет позднее, чем в Англии. Поэтому поначалу капитализм развивался здесь не столь быстро и бурно. Но революционный вихрь конца XVIII века, ликвидировавший феодальное землевладение и господство прежних привилегированных сословий, укрепил хозяйственную мощь французской буржуазии и ускорил течение промышленного переворота.
Прежде всего началась перестройка нового для Франции хлопчатобумажного производства.
С конца XVIII века из Англии стали ввозить самые совершенные прядильные устройства — прялки «Дженни», мюль-машины и ватерные машины Аркрайта. Эта новая техника, усовершенствованная французскими изобретателями Пуше, Калла и Альбером, за первые десять лет почти удвоила выпуск хлопчатобумажной пряжи, доведя его к 1812 году до 11 миллионов килограммов. Аналогичных успехов добилось и ткачество. К производству бумажных платков, которыми Руан и Монпелье славились еще в годы революции, теперь прибавилась выработка нанки, крепона, канифаса, муслина, легкой кисеи и узорного тюля, причем только департаменты Эн, Нижней Сены, Соммы и Северный стали давать в год более полутора миллионов кусков ткани.
Успехи в прядении и ткачестве хлопка не могли не отразиться на производстве шерсти, льна и шелка. В 1805 году был изобретен знаменитый станок Жакара для выработки шелковых узорных тканей, пять лет спустя Жирар дал свою льнопрядильную машину, а Доль и Ришар сумели приспособить к прядению шерсти станки, употреблявшиеся для прядения хлопка. Правда, в отличие от хлопчатобумажной промышленности здесь паровая машина была еще редкостью, и преобладание над нею гидравлических станков отсрочило замену мануфактуры фабрикой; однако и в этих отраслях текстильного производства достижения были несомненны. Так, в Лионе за первые десять лет нового века количество ткачей выросло почти в три раза, достигнув пятнадцати с половиной миллионов человек, а общий вывоз шелковых изделий в это же время давал стране до тридцати миллионов франков.
Быстро росло металлургическое производство. Вслед за Англией французская черная металлургия постепенно переходит от древесного топлива на каменный уголь. На выставке 1802 года была представлена продукция ста пятидесяти французских железоделательных заводов, причем впервые демонстрировалась литая сталь, а в 1812 году страна насчитывала уже 230 доменных и 860 кричных печей.
Развитие химической промышленности с начала XIX века поставило Францию на одно из ведущих мест в мире. Открытия Лавуазье, Бертоле и Шапталя, сделанные еще в эпоху революции, теперь приносили свои плоды. Усовершенствовалось изготовление азотной кислоты, были внедрены производственные способы получения соляной и серной кислот; последняя теперь применялась не только для растворения индиго, но и для приготовления соды по способу Леблана. Соду, производимую ежегодно в количестве двухсот тысяч кинталов, Франция начала широко экспортировать в ряд стран.
В целом рост французской промышленности увеличил оборот внешней торговли с 553 миллионов франков в 1799 году до 705 миллионов франков в 1810-м.
Все это ясно свидетельствовало, что Франция, хотя и отставала от Англии, быстро шла тем же новым курсом.
В первые десятилетия XIX века в двух ведущих государствах Западной Европы полностью победили новые формы производства.
В чем был смысл всего этого?
Не значило ли это, что «золотой век», о котором грезили поколения, наконец пришел?
Все, о чем вещали философы Просвещения, казалось, вступало в жизнь. Тяжелый сон средневековья с его невежеством, предрассудками и суевериями окончился. Начиналось долгожданное «царство разума», призванное раскрепостить и освободить человека. Так думали наследники просветительной философии, вернее — хотели так думать.
Но в действительности все обстояло по-иному.
Прошло совсем немного времени, и стало ясно, что человечество не только не освободилось от голода и бедствий, но впало в них с несравненно большей силой, чем прежде. «Разумный» общественный строй, к которому стремились пропагандировавшие революцию философы, привел лишь к увеличению пропасти между бедностью и богатством, а разрушение твердынь феодализма лишь заменило одну форму эксплуатации другой.
Англия шла в авангарде буржуазной Европы.
Ее идеологи прославляли начало нового «конструктивного» века как эпоху национального богатства и политического могущества страны.
Но на деле национальное богатство сводилось к быстрому обогащению когорты ловких дельцов, а политическое могущество — к укреплению консервативного государства, служившего их же интересам. От промышленного переворота выиграли только представители буржуазии — финансисты, предприниматели, богатые фермеры. Трудовому же населению Англии он не принес ничего, кроме разорения, нужды, нищеты.
За первые пятнадцать лет нового века заработная плата фабричных пролетариев упала почти втрое, дойдя до пяти шиллингов — ничтожной суммы, едва хватавшей на полуголодное существование; и это при шестнадцатичасовом рабочем дне! Но владельцы фабрик не останавливались на достигнутом. В целях увеличения наживы рабочих-мужчин все чаще заменяли женщинами и детьми. Детей, точно рабов, предприниматели покупали у приходских властей, на которых лежала обязанность надзирать за сиротами, и с шестилетнего возраста обрекали на каторжный труд.
Те же противоречия, все более усиливающиеся, имели место и во Франции. Но здесь они отличались своими особенностями, связанными с более медленным развитием промышленной перестройки страны.
Положение мелкой буржуазии и широких народных масс, резко ухудшившееся после падения якобинской диктатуры, становилось все более тяжелым. Обесценение ассигнатов, неудержимый рост цен и массовая безработица всей своей тяжестью обрушились на мелких торговцев, ремесленников, рабочих. Разоренные инфляцией рантье, служащие, месяцами сидящие без жалованья, обнищавшие интеллигенты — все они попадали в тиски такой нужды, что, спасаясь от голодной смерти, продавали последние пожитки.
Особенно тяжелым было положение рабочих.
И хотя промышленный переворот во Франции еще не достиг пределов, которые были характерны для ее западной соседки, рабочие здесь также ощутили первые порывы ледяного дыхания нового века: и бесконечно длинный рабочий день, и нищенская заработная плата, и эксплуатация несовершеннолетних — все это начинало входить в повседневную практику французских капиталистов. А главное — новым господам предельно помогало государство. Укрепляя господство буржуазии, правительство Наполеона обрушивало на рабочих удар за ударом. Им запрещалась любая форма организации, равно как и участие в стачках, они не имели права бороться за повышение заработной платы, и, чтобы сделать их бесправие еще более полным, гражданин Первый Консул изобрел «рабочие книжки», в которых записывались все «грехи» рабочего человека; лица же, не имевшие книжек, рассматривались как бродяги, а бродяжничество каралось заключением в «работные дома» с тюремным режимом.
Таким образом, если французский рабочий еще и не потерял свой скудный кусок хлеба, то был на пути к этому; правительство всемерно «заботилось» о его будущем.
И эти же условия, создавая предпосылки для роста предпринимательства и самой необузданной наживы, молниеносно обогащали нуворишей, теперь уже не считавших нужным скрывать свои богатства.
В начале XIX века контрасты между роскошью и нищетой достигают пределов, которым мог бы позавидовать и «старый порядок».
Так выглядел «золотой век», обещанный просветителями.
Таковым оказывалось на практике пресловутое «царство Разума».
Все это не могло не вызвать полной переоценки ценностей.
Где же он, тот «бесконечный прогресс», который восхваляли Тюрго, Кондорсе или Адам Смит? Где «сила человеческого разума», ломающая все преграды на пути ко «всеобщему благу»? Куда девались «естественные права» человека? Что сталось со «свободой, равенством, братством», провозглашенными революцией?..
Люди разочаровывались в рационалистической философии XVIII века. Начинался подлинный кризис в области философии и социологии.
Известная растерянность охватила даже самих проповедников «естественных прав» и «экономической свободы». Соратник и популяризатор Адама Смита французский экономист Сэй в своем сочинении «Об Англии и англичанах» писал:
«…Когда видишь столь деятельную, столь благородную, столь даровитую нацию, вынужденную дурной экономической системой так много работать и все-таки испытывать столько лишений; когда видишь, как страна, богатая талантами и добродетелями, позорит себя низкими преступлениями, то с горечью спрашиваешь себя: какая польза от гражданской и религиозной свободы, от свободы печати, от безопасности и собственности и от господства над морями?..»
Некоторые экономисты выступили с пессимистическими теориями, отыскивая причины неравенства и бедности в «вечных» законах самой природы. Мальтус доказывал неизбежность нищеты, исходя из роста народонаселения, а Рикардо выдвинул тезис о «естественном» низком уровне заработн