Они — трутни, а мы — пчелиные матки.
К таким выводам я пришла.
Все это часть великой игры, в которой мы рядовые игроки. Правила неписаны, и мы сами должны о них догадаться: огромный лабиринт, который должна пройти каждая из нас в полном мраке, путем проб и ошибок.
Как это все ловко придумано!
Что, если это все — просто большая мистификация специально для того, чтобы испытать меня? Что, если все, кроме меня, играют роли?
Но нет, напичканная наркотиками Коллингсвуд была слишком реальна. Страх, который я увидела в ее глазах, невозможно имитировать.
— Ты очень спокойна, — заметила Джумбо. Мы так долго молчали, что я чуть не забыла, что она до сих пор здесь.
Я взглянула ей прямо в глаза.
— Знаю, нам запрещено задавать личные вопросы, — сказала я, — но как насчет безличных вопросов? Рейнсмиты — не ученики. Можно ли спросить тебя насчет них?
Этот вопрос уже сам по себе был рискованным. Я осознавала, что Джумбо, будучи старостой, не должна быть скомпрометирована; что ее нельзя просить нарушить правила.
Британскую империю — даже в Канаде — строили не трусы.
Словно солнце после дождя, теплая улыбка разлилась по лицу Джумбо.
— Превосходно! — сказала она. — Высший балл. Конечно, можно.
У меня возникло такое чувство, будто я только что выиграла в Ирландском тотализаторе[23].
По ее словам о шампанском и пирожным я уже догадалась, что Джумбо недолюбливает Дорси Рейнсмит: что если говорить о родстве душ, я уже одной ногой ступила в эту дверь.
— Что они сделали с Коллингсвуд? — осторожно начала я.
— Увезли ее на «скорой», — ответила Джумбо. — Еще до восхода солнца. Я видела из окна.
— Но куда?
— Одному богу ведомо, — ответила Джумбо. — Могу сказать только, что мисс Фолторн и Фицгиббон поехали с ней.
Мне показалось, будто меня ударили в солнечное сплетение.
Мисс Фолторн!
Но в этом есть смысл, не так ли? Я видела, как она садится в машину Райерсона Рейнсмита на Данфорт-авеню. Что могло быть более прямым подтверждением того, что они заодно?
— Что мы будем делать?
Прищурившись, Джумбо медленно возвела очи горе — к пухлым облакам, лениво плывущим по яркому синему небу.
— Ничего, — ответила она.
— Ничего? — моя реакция была такой же быстрой, как передача в теннисе.
— Ничего. Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
— То есть?
— Думай что хочешь.
Как это раздражает! Как ужасно…
На миг я испытала соблазн бросить на нее вызывающий взгляд, но сумела отвести глаза в сторону и придержать свое мнение при себе.
— Ты напоминаешь мне мою сестру Даффи, — заметила я.
— Отлично, — ответила Джумбо и с этими словами встала на ноги, отряхнула юбку и, не оглядываясь, поспешила к задней части школы.
Я смотрела, как она уходит, и меня охватила печаль: наполовину светлая, наполовину грустная, трудно поддающаяся описанию. Полагаю, я питала великие надежды, что мы с ней вопреки всему станем большими друзьями и все секреты Вселенной, а также женской академии мисс Бодикот развернутся передо мной, словно огромная карта.
Но этому не суждено случиться. Я — это я… она — это она… и мир таков, каков он есть, — у меня все время было это неприятное подозрение.
Я вспомнила о словах, которые однажды Даффи процитировала в гостиной в качестве подарка на день рождения отца:
«Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий — часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа?»
Не могу полностью согласиться со старым добрым Джоном Донном. Еще никогда в своей жизни я не чувствовала себя таким островом, как сейчас.
Я — утес, смытый в море.
С дрожащими губами я поднялась с травы и пошла куда глаза глядят — куда угодно, подальше от школы.
По правде говоря, мне надоело быть заложницей собственных эмоций. Мне нужно почувствовать твердую землю под ногами, занимаясь наукой, а не впадать во власть выделяющей влагу железы. В основе своей, если подумать, все сводится к химии, и химия должна быть чудом, а не печалью.
Я нуждалась в новом посвящении: снова работать мозгами, а не слезными железами, руководствоваться холодной логикой, несмотря ни на что. «И будь что будет», как однажды выразилась миссис Мюллет.
Я не могла не улыбнуться при этом воспоминании, и через минуту-другую жизнь снова наладилась. Это магия, которую я еще не понимаю до конца.
К этому времени я добралась до дальней границы хоккейного поля, отмеченной преимущественно стенами и заборами прилегающих владений. В середине высокого забора имелась небольшая калитка, которая вела в неведомые дали. Я открыла ее и просочилась наружу, оказавшись на узкой тропинке, по обе стороны которой были высокие обветшалые кедровые изгороди. Я повернулась боком и пошла, стараясь не касаться неприятной влажной листвы, напоминавшей поникшие страусиные перья в руках у статистов на викторианских похоронах. Отвратительно воняло кошками.
В дальнем конце тропинка выходила на вымощенную камнями и огороженную площадку, которая, по крайней мере зимой, заливалась водой и превращалась в уличный каток. Когда-то это могли быть теннисные корты, но бетонное покрытие давно уже потрескалось и поросло дикой травой.
— Осторожно!
Услышав металлический шорох за спиной, я дернулась, точнее, отскочила в сторону, и увидела маленькое пушечное ядро — фигурку в школьной форме на роликовых коньках, в старых черных солнечных очках и с бешено прыгавшим йо-йо на нитке.
Тем не менее я сразу ее узнала. Это оказалась Гремли.
— Извини! — прокричала она, чуть не задев меня, пронеслась мимо и вошла в крутой правый поворот; ее ноги сложились, как ножницы, и она выглядела так, будто родилась на коньках.
— Постой! — воскликнула я, но она меня не услышала. Гремли улетела в дальний конец катка вместе со своим йо-йо, пересекла его поперек, прокатилась вдоль длинной стороны и понеслась обратно, снова миновав меня.
— Двести двадцать ярдов! — прокричала она, снова молнией пролетая мимо меня и не давая мне возможности сказать хоть слово.
Она снова описала круг по часовой стрелке — комок чистой энергии в маленьком теле.
Я подождала, когда она снова окажется рядом.
— Миссис Рейнсмит? — крикнула я, пытаясь вложить в эти слова вопрос. Она снова прокатилась по длинной стороне катка, затем по короткой, и вот она снова рядом со мной.
— Плохие лекарства! — выкрикнула она.
На следующем круге я промолчала и предоставила ей возможность говорить.
— Так себе. Предыдущая была лучше.
И она снова улетела.
— Предыдущая? — выкрикнула я ей вслед.
Мне пришлось ждать, пока она снова завершит круг, перед тем как ответить.
— Первая жена. Франческа. Исчезла.
Исчезла? Как Брейзеноуз? Как ле Маршан? Как Коллингсвуд?
Едва ли это вероятно. Неужели женская академия мисс Бодикот — последняя остановка на пути к забвению?
Я вытянула руку, согнула ее в локте и просигналила Гремли «стоп». Но она меня проигнорировала.
— Не могу! — выдохнула она, в очередной раз проносясь мимо. — Сто кругов в наказание до обеда.
Я снова терпеливо подождала, когда она сделает круг.
— За отрыжку во время проповеди! — завопила она, и за этими словами последовало лошадиное ржание, повисшее за ней в воздухе, словно длинный, хлопающий на ветру шарф.
Чистое неповиновение.
Думаю, что именно это заставило меня немедленно бросить вызов мисс Фолторн. В конце концов, что они мне сделают?
В воскресный день женская академия мисс Бодикот напоминала викторианское кладбище — например, Хайгейт в Лондоне, если не считать, конечно же, надгробья. Неестественная тишина окутывала это место черной пеленой, как будто малейший звук был смертным грехом. Даже стены и пол, казалось, хотят, чтобы их оставили в покое, — словно я незваный гость.
Я медленно шла по галерее выпускниц, уголком глаза посматривая на портреты в черных рамках. Прямой взгляд казался кощунством.
Но вот Харриет в ее траурной рамке. Я на миг остановилась, медленно прикоснулась пальцами сначала к губам, потом к ней.
Ей приятно?
Я не могла понять. В этом заключается сложность быть дочерью умершей женщины.
Чуть дальше — раньше я ее не замечала — висела Брейзеноуз-старшая, Кларисса. Я узнала ее только потому, что ее имя было выгравировано на маленькой серебряной табличке внизу рамки.
Она была мало похожа на свою младшую сестру. Если не смотреть внимательно, и не заметишь.
Я втянула воздух.
На шее Клариссы висел медальон святого Михаила: тот же самый серебряный архангел с поднятыми крыльями, который в этот самый момент был спрятан в моем кармане.
Я вытащила его и сравнила с фотографией. Никаких сомнений. Несмотря на то, что он оплавился, видно было, что они идентичны.
По моей спине побежали мурашки. Должно быть, фотографию сделали в вечер ее исчезновения — и может быть, вечер ее смерти.
Она исчезла после бала.
Я замедлила шаги, приблизившись к кабинету мисс Фолторн.
«Последний шанс для отступления, — подумала я. — Последний шанс не будить лихо».
В жизни порой приходится делать выбор, после которого нельзя ничего изменить; после которого мир никогда не будет прежним.
Вот он, тот миг, когда ты еще можешь уйти, но если ты так поступишь, ты никогда не узнаешь, что могло бы случиться. Святой Павел по дороге в Дамаск мог заполучить солнечный удар, к примеру, и мир был бы другим местом. Адмирал лорд Нельсон во время битвы при Трафальгаре мог решить, что враг превосходит его количеством, и сбежать под полными парусами.
Я пару секунд размышляла над этими двумя примерами, а затем постучала в дверь мисс Фолторн. Гулкий стук костяшками пальцев по дереву зловещим эхом отозвался от безразличных стен.
Ответа не было, и я снова постучала.
Я уже была готова уйти (к черту святого Павла и адмирала лорда Нельсона), когда раздался голос: