[5] и тот век, когда ничтожное количество серебра давало повод к замечанию цензоров, у него самого было 40 миллионов сестерциев[6], меньше, несомненно, чем у Красса[7], однако больше, чем было у Катона Цензория[8].
Если сравнить обоих Катонов, то Катон Младший в большей степени превосходил богатством своего прадеда, чем сам он уступал Крассу. Если бы ему достались еще большие средства, то он не отказался бы от них, так как мудрец не считает себя недостойным случайных милостей судьбы. Он не любит богатства, но предпочитает его бедности; он не открывает перед ним своего сердца, но впускает его в свой дом; он не отрекается от имеющегося у него богатства, но удерживает его, желая предоставить большие средства в распоряжение добродетели.
XXII
А разве можно сомневаться, что в богатстве мудрец находит больше средств к духовному развитию, чем в бедности, где вся добродетель заключается в сохранении непреклонности и бодрости, тогда как богатство открывает обширное поприще для воздержания, щедрости, аккуратности, распорядительности, великолепия.
Мудрец не станет смотреть на себя с презрением, хотя бы он был крошечного роста; однако ему было бы приятнее быть высоким и стройным; точно так же, несмотря на тщедушие и потерю одного глаза, он будет чувствовать себя здоровым; тем не менее он предпочел бы быть силачом. При этом он не будет забывать, что сосредоточенная в нем духовная сила значит больше, чем физические качества. Со слабым здоровьем он будет мириться, желательным же будет признавать цветущее. Хотя некоторые преимущества в сущности незначительны и потеря их не может отразиться гибельно на высшем благе, однако они отчасти содействуют той постоянной веселости, которая порождается добродетелью.
Богатство так настраивает и развеселяет мудреца, как моряка радует попутный ветер, как приятны хорошая погода и во время зимней стужи солнцепек. Далее, кто из мудрецов, я разумею стоиков, считающих добродетель единственным благом, станет отрицать, что даже так называемые безразличные предметы заключают в себе некоторую ценность и что одни из них заслуживают предпочтения перед другими.
Одним из них придается некоторое значение, другим – большое. Во избежание ошибок прими к сведению, что богатство принадлежит к предпочтительным предметам. Ты скажешь: «Зачем же ты издеваешься надо мной, когда богатство играет у тебя такую же роль, как и у меня?» Хочешь знать, отвечу я, какая разница в наших отношениях к нему? Если у меня пропадет богатство, моя потеря ограничится только им; если же ты лишишься его, то ты не сможешь прийти в себя, чувствуя, что в твоем существе образовалась пустота; в моих глазах богатство имеет некоторое значение, в твоих – величественное; я – господин богатства, ты же – его раб.
XXIII
Перестань же требовать от философов безденежья, так как никто не обрекал мудрости на бедность. Философ может иметь большие материальные средства, но они ни у кого не отняты и не обагрены чужой кровью; он приобрел их, никого не обижая и не прибегая к грязной наживе; расходование их так же честно, как и поступление, и никто, кроме завистников, не станет по ним вздыхать. Как бы ты их ни увеличивал, они останутся безупречными: в них, правда, много таких драгоценностей, на которые всякий зарится, но никто не мог бы найти в их составе моей собственности. Не отказываясь от щедрот судьбы, мудрец не будет гордиться честно приобретенным имением и не будет его стыдиться.
Впрочем, у него будет повод к гордости, если он, открывши свой дом и допустивши к своему добру сограждан, сможет сказать: «Пусть каждый возьмет то, в чем он признает свою собственность!» Каким великим человеком, каким богачом в лучшем смысле этого слова он будет, если после этого у него останется столь же большое имущество! Я хочу сказать: если он без риска и спокойно разрешит народу произвести у себя обыск, если никто не найдет у него предмета, на который можно было бы изъявить притязание, он вправе смело и открыто признавать себя богачом. Мудрец не пустит к себе в дом ни одного денария[9] нечистого происхождения, но он не отвергнет богатства, являющегося даром судьбы и плодом добродетели, и не закроет перед ним своей двери. Да и на каком основании он мог бы отказать ему в удобном помещении? Пусть оно пожалует погостить у него! Он не будет хвастать им, но и не будет скрывать его: первое свидетельствовало бы о скудоумии, а второе – о робости и мелочности человека, воображающего, что он хранит в кармане невесть какое добро. Мудрец, как я сказал, не вышвырнет богатства из своего дома. В противном случае ему пришлось бы сказать, что богатство бесполезно или что он не умеет им пользоваться. Как даже в случае возможности совершать путь пешком он все-таки предпочтет ехать в экипаже, так, несмотря на примирение с бедностью, он охотно согласится быть богатым, если это окажется для него достижимым. Он будет владеть богатством, считая его маловажным и мимолетным достоянием и не позволяя, чтобы оно причиняло вред кому-нибудь другому или ему самому. Он будет дарить… Чай, навострили уже уши? Держите карман пошире! Он будет дарить хорошим людям или тем, которых сможет сделать таковыми. Он будет дарить с величайшей осмотрительностью, выбирая наиболее достойных, так как он помнит о необходимости отдавать себе отчет как в расходах, так и в доходах. Он будет дарить по вполне уважительным соображениям, потому что неудачный дар принадлежит к числу постыдных потерь. Его карман будет доступен, но не дыряв: из него много выйдет, но ничего не выпадет.
XXIV
Ошибается тот, кто предполагает, что дарить легко. Это крайне трудная задача, если только человек благотворит планомерно, а не сорит деньгами без разбора и по прихоти. Одного я задабриваю, другому возвращаю долг; одного я выручаю, другому даю из сострадания. Этому я оказываю помощь, так как он заслуживает того, чтобы его спасти от разорения и бедности. Некоторым я не дам, хотя бы они терпели нужду, потому что последняя не прекратится, несмотря на мое вспомоществование; одним я предложу пособие, а другим даже навяжу его. Я не могу быть в этом отношении небрежным: ведь никогда я не выдаю больше ссуд, чем в то время, когда я дарю. «Как? Ты, – говорит мой противник, – даришь с тем, чтобы получить обратно?» Совсем нет! но с тем, чтобы не потерять. Мы должны дарить таким людям, которые были бы в состоянии возвратить полученное, хотя этого и не следует от них требовать. Пусть благодеяние уподобляется глубоко зарытому кладу, который можно достать в случае крайней необходимости.
А какое обширное поприще представляет для благотворительности самый дом богатого человека! Кто, в самом деле, станет распространять свою щедрость только на римских граждан? Природа повелевает мне приносить пользу людям, а рабы ли они или свободные, благородного ли происхождения или вольноотпущенники, дарована ли им свобода с соблюдением надлежащих формальностей или упрощенным способом, в присутствии друзей, – совершенно безразлично. Случай благотворительности представляется везде, где только есть человек. Мудрец может раздавать деньги даже в стенах своего дома, проявляя щедрость, которая называется liberalitas не потому, что на нее имеют право свободные люди, а потому, что она исходит из свободного сердца. Мудрец никогда не навязывает своих щедрот порочным и недостойным людям, но, с другой стороны, милосердие его, никогда не истощаясь, бьет полным ключом всякий раз, как найдется достойный его человек.
Так вот потрудитесь не извращать смысла тех честных, мужественных и воодушевленных речей, которые произносят любители мудрости, и прежде всего поймите, что стремление к мудрости – это одно, а обладание ею – другое. Стремящийся к мудрости скажет тебе: «Я отлично рассуждаю, но до сих пор утопаю в бездне пороков. Не суди меня по провозглашенным мною правилам, когда я с особым рвением занимаюсь своим личным усовершенствованием, имея в виду возвышенный идеал. Если же я достигну намеченной цели, требуй, чтобы мои поступки соответствовали моим речам». Мудрец же, достигший высшего человеческого блага, иначе будет рассуждать с тобой. Он скажет: «Прежде всего ты не должен позволять себе критиковать тех, которые лучше тебя: мне уже посчастливилось быть на плохом счету у дурных людей, а это доказательство моей правоты. Но все-таки я готов дать тебе отчет, в котором никому из смертных не отказываю. Выслушай же, как я смотрю на вещи и какую цену я им придаю. Я не считаю богатства благом; будь оно таковым, оно облагораживало бы людей. В действительности же так как то, что находится у дурных, не может именоваться благом, то я и не даю богатству этого названия; впрочем, я признаю, что обладание им допустимо и что оно полезно, представляя в жизни большие преимущества».
XXV
Что же это значит? Так как мы согласны в том, что обладание богатством допустимо, то выслушайте, почему я не причисляю его к благам и чем отличается мое отношение к нему от вашего.
Посели меня в богатейшем доме, где золото и серебро в обыденном употреблении, – все же я не стану зазнаваться из-за обстановки, принадлежащей, правда, мне, но чуждой моему внутреннему существу. Отведи меня на Свайный мост и поставь среди нищих – все-таки я не буду презирать себя из-за пребывания в обществе людей, протягивающих руку за милостыней, так как не иметь куска хлеба – сущий пустяк для того, кто не лишен возможности умереть. Но тем не менее я предпочитаю великолепный дом упомянутому мосту.
Помести меня на чудных коврах, среди роскошной обстановки – все же я отнюдь не буду счастливее в своих глазах оттого, что у меня будет мягкий плащ и что мои гости будут возлежать на пурпуровых тканях. Лиши меня этого великолепия – я нисколько не стану несчастнее, если моя усталая голова будет покоиться на пучке сена, если буду лежать на старой, плохо заштопанной подушке, вроде тех, что в цирке, из которой вываливается набивка. Но тем не менее я предпочитаю выказывать свою духовную мощь, нося тогу с пурпуровой каймой и плащ, а не с обнаженными или полуприкрытыми плечами.