Альбатрос улетел на юго-запад.
Хуан де ла Коса и Педро Алонсо Ниньо увидели в этом несомненный знак, посланный с небес, чтобы привлечь их внимание и указать путь к гнезду этой птицы на берегу, но несмотря на это, курс кораблей остался неизменным. Они, как могли, пробирались по мерзкому супу из кресс-салата, как его остроумно назвал кастилец.
Никто не знал точно, как далеко они заплыли, на какое расстояние удалились от канарских берегов.
Каждый вечер адмирал отмечал в своем дневнике примерное число пройденных лиг, но одновременно с этим в отдельной тетради записывал расстояние в милях, всегда чуть меньше, чем пройдено за день, пытаясь таким образом успокоить команду и заставить ее поверить, что они удалились от побережья на меньшую дистанцию, чем на самом деле. Он хранил это в тайне и рассчитывал открыть лишь тогда, когда они ступят на твердую землю.
Однако были на борту и другие люди, бывалые моряки, способные высчитать скорость кораблей, и адмирал не смог обмануть с помощью этого трюка ни братьев Пинсон, ни Хуана де ла Косу, ни Педро Алонсо Ниньо, хотя при всех они и утверждали, что согласны с расчетами Колумба.
В кубрике часто заходил об этом разговор за игрой в карты или кости, за выпивкой и склоками, но канарец был от всего этого далек, он наслаждался спокойным морем, позабыв о неприятностях первых дней, а легкое покачивание палубы нередко даже казалось ему приятным.
Его главным врагом оставалась скверная пища, ему постоянно приходилось выкручиваться, чтобы добыть немного вонючего плесневелого сыра или сухих фруктов, чтобы потешить желудок, потому что каждый раз, когда он пытался подавить голод склизкой бурдой из бобов, чечевицы или гороха, ему приходилось искать местечко в грязном и всё более многолюдном сортире, возвышающемся на корме.
Однажды в горячий полдень их взорам явился гигантский кит, весь в огромных белых пятнах — совершенно незабываемое зрелище. Он показался из глубин, сплошь покрытый сетью водорослей, придававших ему призрачный вид. В тот же вечер моряки обнаружили, что толстая подушка плавающих на поверхности водорослей сплошь покрыта кишащей массой крошечных крабов.
Должно быть, поблизости рифы.
— Глубина?
— Дна нет!
— Что на горизонте?
— Море спокойно во всех направлениях!
Кто мог объяснить подобные аномалии?
«Пинта», самая быстроходная каравелла из всей флотилии, в дневные часы устремлялась вперед, перемещаясь галсами, чтобы разведать, где кончается это месиво, или хотя бы нет ли поблизости пусть небольшого островка чистой воды; однако к вечеру неизменно возвращалась, снова и снова убеждаясь, что они по-прежнему находятся посреди пустого океана.
Лишь к октябрю они смогли выбраться на чистую воду.
— Прямо по курсу — чистое море!
Крик, раздавшийся на рассвете из гнезда впередсмотрящего, вселил уверенность даже в самых павших духом и внушил надежды пребывающей в унынии команде — некоторые моряки уже начали бормотать, что уж лучше быстрая и достойная смерть, чем эта печальная участь вечно скитаться по бескрайнему морю с тошнотворными водорослями.
Когда, наконец, последние саргассы остались в кильватере и вода радостно запела, ударяясь о форштевень и корпус, моряки оставили позади бесконечный кошмар и с неописуемым счастьем вдохнули полные легкие теплого и полного разных запахов воздуха, который словно рассказывал о других мирах, о неведомых ароматах, об удивительных новых ландшафтах, которые никто еще не посмел осквернить своим присутствием.
Перед носом корабля теперь выпрыгивали из воды косяки крохотных рыбок, а больших и прекрасных рыб, отливающих золотом, удалось без труда поймать (иначе бы они просто разбились о корпус). На ночь пришлось уйти с палубы, потому что обезумевшие летучие рыбы приличного размера устремились на нее, угрожая нанести болезненный удар, а то и оставить без глаза любого, кто по глупой случайности окажется у них на пути.
В этом неизвестном западном краю царил мир и гармония, видимо, сине-зеленая завеса из водорослей служила укрощающим воды барьером и позволяла ветрам нести корабли вперед, как огромных альбатросов.
Теперь уж точно земля должна быть где-то близко.
Все ощущали ее присутствие, словно неуловимый дух возлюбленной, словно давнюю мечту, которая вот-вот осуществится, но она по-прежнему ускользала сквозь пальцы.
Все глаза были прикованы к западу. Все помнили обещание королевы пожаловать шелковый хубон [4] и пожизненную ренту в десять тысяч мараведи [5] тому, кто первый отыщет путь к вожделенным берегам Востока, и теперь сотни бездомных нищих, все имущество которых состояло из старой рубахи и латаных штанов, облизывали губы в предвкушении столь невиданного богатства.
Небо бороздили сотни, даже тысячи птиц, всегда направляясь на юго-запад, будто снова и снова пытаясь указать несчастным созданиям на корабле, которые не могли оторвать ног от изношенной палубы, что долгожданный рай находится слева от них — в четверти румба по левому борту, куда упорно толкал их мягкий ветер.
Но адмирал в своем несокрушимом упрямстве не допускал никаких споров. Он ищет Сипанго, Катай или берега Индии, а его секретные карты и рассказы Марко Поло и многих других путешественников, пытавшихся найти западный путь на Восток, подтверждают, что эти земли находятся на той самой широте.
На бушприт приземлилась удивительная разноцветная птица с сильным загнутым клювом, показывающим, что питается она явно не рыбой, а фруктами и семенами, она издавала такие крики, которые запросто можно было принять за человеческие вопли. Паскуалильо из Небрихи решил ее поймать, но свалился в воду и в награду получил лишь резкую отповедь от сурового боцмана, чуть не оторвавшему юнге ухо, пока вынимал из воды. Болтливая птица улетела, лениво взмахивая крыльями, и те, кому довелось побывать у берегов Гвинеи, уверенно заявили, что подобные птицы в Африке никогда не удаляются далеко от берега.
Но курс остался неизменным, и недовольство росло. Прошел уже целый месяц с тех пор, как за кормой скрылись пики Гомеры, и самые трусливые начали бояться, что, продолжив путь за солнцем, они оставят твердую землю с наветренной стороны лишь по вине упорства непроницаемого иностранца, для которого гораздо больше значили его дурацкие теории, чем судьба людей.
В действительности Колумб был абсолютно уверен, что отыскал морской путь к далекому архипелагу Тысячи островов, о котором столько рассказывали прибывшие с Востока путешественники, и находящегося, согласно его самым надежным картам, к востоку от берегов Индии и Китая. Но он считал, что архипелаг не заслуживает особого внимания, и не желал терять время и задерживаться возле этих островов, всей душой стремясь в сторону мифической империи Великого хана с ее золотыми храмами.
Беда в том, что он представлял себе Землю значительно меньшей ее настоящих размеров; в этом и заключалась главная его ошибка. Согласно его расчетам, держась двадцать четвертого градуса северной широты, они вскоре должны были, оставив с наветренной стороны Гавайский архипелаг, достичь берегов Китая, от которого их отделял лишь остров Формоза.
Впрочем, в этой ошибке не было его вины, поскольку у Колумба не было необходимых данных, с помощью которых он мог бы получить представление об истинных размерах планеты. Тем не менее, эта ошибка переполнила чашу терпения людей, уже имевших несчастье наблюдать целую череду подобных.
— Ты с нами или против нас?
Этот неожиданный вопрос застал врасплох юного Сьенфуэгоса. Он как раз спускался в носовой кубрик, где собирался хорошо провести время за игрой в карты, когда дорогу ему преградили несколько матросов. Выражение их лиц не предвещало ничего хорошего.
Вопрос был вполне конкретным, из тех, с которыми ему часто предстоит сталкиваться на протяжении своей богатой на события жизни. Со временем он поймет, что люди, и в особенности его соотечественники, часто со всей решительностью требуют от собеседников немедленно сделать выбор, не предлагая никаких возможностей для более умеренной или промежуточной позиции.
— О чем идет речь? — спросил он, желая, по крайней мере, знать, что происходит.
— Мы собираемся предъявить адмиралу ультиматум, чтобы он взял курс на юго-запад или вернул нас домой.
— Ничего не понимаю, — озадаченно признался рыжий. — Что за черт... в общем, что такое этот ун... ум... — он вконец растерялся, не в силах выговорить незнакомое слов. — Как там он называется?
— Ультиматум, скотина! — повторил нараспев рулевой, выходец из Сантоньи, которого все называли Кошаком. Мы должны заставить его высадиться на берег. Еще на прошлой неделе мы могли бы ступить на твердую землю, если бы не его ослиное упрямство...
Разозленный астуриец был отчасти прав: ведь, если бы Колумб послушал совета Васкеса де ла Фронтеры или хотя бы самых опытных членов команды, пассаты благополучно доставили бы их к берегам Гваделупы или Мартиники, и тогда бы они не увязли в Саргассовом море; а согласись он отклониться от намеченного курса хотя бы на четверть румба вправо, они могли бы значительно сократить тяжелый путь.
Тем не менее, для канарского козопаса, не имевшего никакого представления об искусстве навигации, и которому было совершенно все равно, куда плыть, раз не в вожделенную Севилью, сама мысль о том, что человеку, пахнущему, как священник, кто-то пытается навязать неверное решение, казалась неуместной, да и просто потерей времени.
— Хватит надо мной насмехаться! — откровенно ответил Сьенфуэгос. — Я сел на этот корабль по ошибке, и мне плевать, куда он направляется.
— Да ты просто осел и позволяешь всем на себе ездить!
Канарец протянул руку и схватил его за шиворот. Ему было всего четырнадцать лет, а рулевой был взрослым мужчиной; тем не менее, Сьенфуэгос оказался вдвое сильнее и, казалось, одним ударом мог сломать ему шею.
— Послушай, Кошак! — сказал он. — Пусть кораблем командуют те, кто действительно знает, как им управлять. Я точно знаю, что, если мы доверимся тебе, ты тут же отправишь всех на дно. Так что оставь меня в покое, или я сломаю тебе хребет!