Но он ошибся.
Не прошло и нескольких минут, как он понял, насколько ошибался, думая, что ничего более ужасного в жизни быть не может. Когда ему удалось наконец вытереть слезы, унять дрожь в коленях и успокоить колотящееся сердце, Сьенфуэгос посмотрел вниз. От увиденного у него впервые за четырнадцать лет жизни закружилась голова; от ужаса он едва не выронил шест, а сам чуть не свалился в пропасть.
Там, внизу, менее чем в ста метрах от него, почти у самых его ног, отряд дикарей расположился вокруг останков Дамасо Алькальде и Черного Месиаса. Вскоре началась поистине демоническая оргия: дикари принялись кромсать их тела, пожирая сырое мясо. Казалось, они получали настоящее удовольствие, когда потоки крови стекали по их подбородкам, шеям, рукам и груди.
Он закричал.
Он кричал и кричал, не в силах остановиться в истерике, взывал к Богу, чтобы тот обрушил на злодеев свой праведный гнев или чтобы земля разверзлась у них под ногами, отправив их прямо в адский огонь.
Они подняли головы и посмотрели на него.
В их глазах не было ни ненависти, ни издевки — одно лишь презрительное равнодушие да, возможно, обещание, что скоро он станет очередным блюдом на жутком пиршестве, которому они предавались.
Изумление, отвращение и гнев снова уступили место ужасу. Глядя, как два несчастных мальчика, полные надежд и иллюзий, еще полчаса назад радостно обсуждавшие, как обустроят свою жизнь в этом земном раю, превращаются в куски мяса, которые уродливые и жуткие звери, язык не поворачивался назвать их людьми, пожирают со скотским удовольствием, Сьенфуэгос почувствовал, как мозг разлетается на куски. В эти минуты канарец понял, что, если не сойдет с ума в этот злосчастный день — значит, на свете нет ничего, что могло бы свести его с ума.
Он прижался затылком к каменной стене и закрыл глаза, в который раз представляя безмятежное лицо Ингрид, призывая ее на помощь, умоляя явиться, пробудить его от кошмарного сна, в который, казалось, превратилась вся его жизнь, и вернуть его на родной остров с прекрасными пейзажами, где они провели столько незабываемых часов.
Но вот наконец дикари закончили адское пиршество, и на песке остались лежать лишь две головы да несколько грязных ошметков мяса. Тогда карибы медленно поднялись, бросив последний взгляд на канарца, словно оценивая свои шансы до него добраться, а затем, забрав тело соплеменника, двинулись по пляжу в сторону тех зарослей, откуда так неожиданно появились.
Сам не зная почему, Сьенфуэгос решил их пересчитать.
Их оказалось двадцать три.
Несколько минут спустя они вновь появились, таща на себе огромное каноэ, вытесанное из гигантского темного ствола. Спустив его на воду, дикари забрались внутрь лодки и стали грести в сторону скалы, не сводя глаз со Сьенфуэгоса. Теперь их разделяло не более двухсот метров.
Он снова их пересчитал.
Теперь их стало восемнадцать.
И тогда он поблагодарил Хуана де ла Косу за науку, ведь теперь он сумел понять, что пятеро каннибалов спрятались в чаще и, возможно, в эти самые мгновения бегут в сельву, в сторону обрыва, с намерением отрезать ему путь к отступлению и прижать к вертикальной скале.
Он оценил высоту, время, за которое они смогут забраться наверх, и вероятность сбежать, прежде чем его загонят в ловушку.
Почти никакой.
Ему оставалось по меньшей мере шестьдесят метров трудного подъема, прежде чем он окажется на открытой местности, а там, посреди сельвы, тянущейся вглубь от скалистого берега, его шансы ускользнуть от преследователей и вовсе стремились к нулю.
При одной мысли о том, что, пока он с трудом продирался бы сквозь чащобу, на него в любую минуту мог наброситься один из тех демонов в людском обличье и ударом дубинки размозжить череп, у Сьенфуэгоса вновь задрожали колени. Приведя в порядок мысли, он в конце концов решил, что безопаснее будет оставаться на скале, зависнув над пропастью.
Он взял себя в руки.
Неоспоримое свидетельство того, что он остался один-одинешенек и его выживание зависит исключительно от хладнокровия и способности быстро реагировать на опасность, свершило чудо, прояснив его мысли, придав сил и уверенности — отныне эта уверенность станет одним из главных и самым ценным его достоинством.
В тот день канарец Сьенфуэгос стал настоящим мужчиной.
Вдохнув полной грудью, он пришел к выводу, что дикари в лодке, похоже, решили ждать, пока он сам не упадет к ним в руки, а потому, подсчитав, сколько времени осталось до захода солнца, пополз по скале, присматривая местечко, где можно укрыться.
Через пятнадцать минут он не сомневался, что враги, должно быть, уже над самой его головой, и молил всех известных ему богов, чтобы солнце быстрее двигалось к закату.
Сверху упал камень, отскочив от скалы совсем рядом с его рукой. Сьенфуэгос поднял взгляд и увидел наверху, в сорока метрах над собой, одного из дикарей. По выражению его лица канарец догадался — тот боится высоты и ни за что за ним не полезет.
Здесь, на отвесной скале, ему нечего было бояться.
Он продолжал ползти — все время вправо, под прикрытием крутого склона, защищающего от новых камней; по пути ему попалась узкая расселина, вход в которую почти не был заметен снаружи, но Сьенфуэгос продолжал ползти и остановился, лишь добравшись до того места, которое приглядел заранее. Это место хорошо просматривалось снизу, из каноэ, но зато сверху его защищал скальный выступ, а всего в четырех или пяти метрах обнаружилось гнездо чаек, тут же поднявших истошный крик.
Солнце меж тем коснулось линии горизонта.
Дикари махали со стороны моря своим соплеменникам, показывая им, где находится Сьенфуэгос, но на землю уже опустились первые тени, и преследователи никак не решались спуститься.
Один из дикарей, стоящий на носу каноэ — сплошь покрытый татуировками вождь с еще более уродливыми, чем у соплеменников ногами, казавший в отряде главным, издал резкий гортанный крик.
Прошло несколько минут.
Ночь, настоящая ночь со спасительной темнотой, еще на настала. Время тянулось бесконечно.
Вдруг рядом мелькнуло тело, пролетев не более чем в десяти метрах от Сьенфуэгоса, и врезалось в воду, которая поглотила человека с такой жадностью, будто только его и ждала. Рыжий понял, что на сегодняшний день опасность миновала.
Но все же он подождал до того момента, когда уже не мог различить собственных ладоней, очень медленно, ощупывая каждую точку опоры, вернулся обратно тем же путем, как и пришел, и втиснулся в крошечную пещеру, откуда немедленно вылетела стайка испуганных чаек.
Сьенфуэгос аккуратно отодвинул яйца, стараясь их не разбить, свернулся в позе зародыша, закрыл глаза и уснул.
Только луна наблюдала за ним.
Большая, круглая, сияющая и холодная.
Сьенфуэгос полз очень медленно, лишь иногда поглядывая вниз, чтобы заметить тень лодки, которая по-прежнему находилась на том же месте, покачиваясь на серебристых волнах. В любое другое время эта картина показалась бы ему прекрасной.
Канарец просидел в своем убежище довольно долго — наедине со страхом, отчаянно ненавидя каждый из смутных силуэтов дикарей, чьи желудки в эти минуты переваривали тела его товарищей. Он задавался вопросом, по какому капризу судьба занесла его сюда, она играла с ним, как летний ветер на его родном острове носит крошечные семена с белым пухом, отчего леса кажутся словно припорошенными снегом.
Сьенфуэгос никогда не мечтал о другой жизни, нежели жизнь скромного одинокого пастуха, не желал ничего другого, кроме как изо дня в день видеть все те же молчаливые горы и скалы. Но вот кто-то неведомый и всемогущий словно пнул его, как он сам пинал в детстве комки навоза, заставляя их катиться, куда ему хотелось, в глупом упрямстве повторяя это вновь и вновь, пока они не разваливались на части.
Он чувствовал себя рыбой, неосторожно заглотившей приманку, которой стало для него прекрасное тело возлюбленной, и теперь ему приходится отчаянно бороться за жизнь, пытаясь противостоять той неведомой силе, что вырвала его из уютной тихой пещеры, чтобы швырнуть в бушующее море жизни, перед которой он, не знающий ее законов, оказался совершенно беззащитен.
Вскоре наступил рассвет.
Капризная судьба будто нарочно спешила добавить ему еще один день мучений; и канарец бессильно наблюдал, как рассвет медленно окрашивает окрестный пейзаж в яркие краски, не забыв при этом четко выделить адский ковчег, по-прежнему стоящий у берега.
Он не боялся. Смерть от голода или жажды не казалась ему столь ужасной, как гибель от рук дикарей. Что действительно ввергало в ужас — так это мысль о том, что его может постигнуть печальная участь друзей. Очевидно, ни один каннибал не собирался лезть за ним на скалы, и Сьенфуэгос твердо решил, что скорее умрет здесь, в этой расселине, чем попадет в руки преследователей.
Теперь это был лишь вопрос терпения.
А именно терпение всю жизнь требовалось от пастуха на Гомере.
Он съел два яйца чайки и стал ждать.
Поднималось солнце, согревая землю.
И море.
Карибы в лодке обливались потом, обшаривая глазами каждый выступ скалы в попытке обнаружить затаившегося врага, но разглядеть со стороны моря вход в крошечный грот было совершенно невозможно.
Но они тоже оказались терпеливы.
День выдался долгим.
Сьенфуэгос немного подремал. Враги по очереди бодрствовали.
Солнце неумолимо припекало, однако не солнце, а свежий восточный ветер, подувший ближе к вечеру, оказался его главным помощником. Море, до сих пор неподвижно спокойное, теперь разыгралось, и преследователи чувствовали себя все более неуютно в своей лодке, которую набирающие высоту пенистые волны то и дело кидали на скалы, угрожая разбить об утес.
Наконец, дикарь на носу взмахнул тяжелой дубинкой и издал гортанный вопль, отдавая приказ. Гребцы взялись за весла и направили лодку к берегу.
Сьенфуэгос не пошевелился, хотя его сердце выпрыгивало из груди от радости.
Полчаса спустя из-за пальм вышли четыре каннибала, взобрались в лодку и направили ее в открытое море, чтобы пересечь узкий пролив и высадиться на восточном берегу, в двух милях дальше по берегу.