Теперь Сьенфуэгос должен сам научиться им противостоять.
Но как?
Несколько недель он пытался найти способ пересечь эти дикие края, где за каждым кустом или деревом мог скрываться убийца, и когда в конце концов составил план, показавшийся приемлемым, то выкрасил волосы и бороду в черный соком хенипапы, намазав им и большую часть тела, после чего его можно было легко принять за близкого родственника Уголька.
На следующее утро он взвалил на спину свернутый гамак и котомку из грубой ткани, которую с величайшим терпением изготовил из волокон дикого хлопчатника, в изобилии растущего по берегам реки, взял оружие и короткую палку с привязанной к ней гниющей тушкой обезьяны, и пустился в трудный и опасный путь.
Сначала он поднялся наверх по склону оврага, где терпеливо дождался наступления ночи; затем, решив, что все дикари, что, возможно, рыщут вокруг, сейчас давно уже спят, медленно и на ощупь продолжил путь в непроглядной тьме, тщательно нашаривая дорогу руками и ногами.
Он стал похож на темную ящерку или анаконду, метр за метром скользящую по краю пропасти, так осторожно, что и с пяти метров его никто бы не обнаружил. Хотя Сьенфуэгос был уверен, что никто его не разглядит, он постарался двигаться как можно тише, ибо, как уверял его учитель, крошка Папепак, «Лишь тот, кто научится владеть собой, когда это не кажется необходимым, сможет подавить страх, когда без этого не обойтись».
Превратиться в хамелеона оказалось не так-то просто, ведь человек по природе своей — существо нетерпеливое и резкое, порабощенное нелепыми страхами и иррациональной торопливостью, но тут у Сьенфуэгоса имелось преимущество — все детство пастух проводил в долгих ожиданиях и часто играючи застывал, как каменный, так что даже ящерицы, воробьи и кролики могли без опаски есть у него с рук.
Учитывая этот опыт, он почти два часа преодолевал последние метры до верха оврага, застывая на долгие минуты и прислушиваясь, так что через некоторое время мог определить точное положение каждой поющей в ночи цикады.
Снизу до него доносился шум реки, бегущей среди скал; где-то поблизости слышались крики ночной птицы; над головой смыкала густые кроны молчаливая сельва; порой тишина оглашалась истошным предсмертным воплем попугая, застигнутого во сне незаметно подкравшимся хищником, а порой мимо бесшумно проносились совы, караулившие добычу.
Наконец, он добрался до верха, сумев избежать осыпающихся камешков и встречи с крошечными существами, в чьих тельцах размером не больше двадцати сантиметров в длину содержалось столько яда, что он мог бы убить даже такого крупного человека, как канарец. Ему также приходилось опасаться ужасных скорпионов размером с палец, но так болезненно кусающихся, что хотя укус и не был смертельным, жертва завывала еще несколько дней.
Только сова, скучающая на склоненной над пропастью ветке, заметила, как Сьенфуэгос выбрался из расселины, и судя по выражению ее круглых глаз, она задавалась вопросом, что за черное и потное чудовище движется в ночи медленно, лениво и тихо, как пума, оставляя за собой тошнотворную вонь гниющей обезьяны.
И вот он наконец-то стоял посреди настоящей горной сельвы, влажной и теплой, удушающей и липкой, иногда молчаливой, как мертвая, я иногда шумной, будто все ее жители разом решили завопить, он прошел около пятисот метров, принимая все те же меры предосторожности, как и на склонах оврага, бросил обезьянью тушу у раскидистой альбиции и нашел укрытие в густом папоротнике, а там скрючился таким образом, что никто не заметил бы его присутствия, даже пройдя почти вплотную.
Вонь от мертвого животного маскировала его собственный запах, и перед тем как заснуть, Сьенфуэгос вставил ветку себе между зубов и привязал ее лианой на манер уздечки, чтобы не захрапеть, так даже дыхание не будет слишком глубоким, чтобы выдать его присутствие тонкому слуху дикарей.
Он погрузился в глубокий сон и открыл глаза только в полдень, когда через полог ветвей и листьев просочился луч света, но хотя из-за неудобной позы тело затекло, Сьенфуэгос не пошевелился, прислушиваясь к звукам и понимая, что сейчас самое худшее время дня и любые меры предосторожности будут нелишними.
Прошло довольно много времени, прежде чем он осторожно раздвинул папоротники и внимательно проследил за передвижениями белок-летяг на высоких ветвях. Они лучше кого бы то ни было знали, что происходит на их территории, и превратились в невольных часовых, предупреждающих об опасности обитателей нижних ярусов леса, на них всегда можно было положиться, в отличие от шумных обезьян и попугаев, часто поднимающих суматоху безо всякого разумного повода, пугая соседей.
Белки сохраняли спокойствие. Они скакали туда-сюда, перепрыгивали с дерева на дерево, безмолвно кувыркались, заражая своей активностью и сводя с ума наблюдателя, пытающегося не спускать с них глаз, но любое быстрое движение вело к конкретной цели, а их беспокойство лишь отражало внутреннюю энергию, а не какие-то внешние воздействия.
Сьенфуэгос пришел к выводу, что поблизости не бродит ни человек, ни пума, ни ягуар, ни рысь или змея, и потому решил покинуть свое убежище, забраться на ветку альбиции и осмотреть окружающий густой лес.
Он еще не знал, где находится, и через несколько минут спустился обратно, вырыл глубокую яму, испражнился и тщательно зарыл яму, не оставив никаких следов — хотя он и не пил и ни ел, и желудок его был совершенно пуст, канарец привык делать это каждый вечер.
Он терпеливо обмотал ноги грубой хлопчатобумажной тканью, которую хранил для такого случая в котомке, подвязал ее крепкими лианами и направился вниз по горе, с удовольствием убедившись, что не оставляет никаких следов, похожих на человеческие, а лишь странные отметины, чью принадлежность не определит ни один следопыт.
Несмотря на это, Сьенфэгос время от времени комично подпрыгивал и приземлялся на кучу сухих листьев или в заросли папоротника, чтобы тот, кому вдруг придет в голову следовать по этим следам, потерял время, разыскивая их в лесу, удивленно задаваясь вопросом, какому странному существу они могут принадлежать.
Он часто разворачивался и шагал спиной вперед, стирая следы, не забывая, что необходимо издавать как можно меньше шума и следить за поведением белок. Даже внимательный наблюдатель был бы сбит с толку и засомневался, видел ли человека или тень, скользнувшую в чащу, потому что Сьенфуэгос вдруг исчезал, будто провалился сквозь землю, и появлялся почти в лиге от того места, где пропал из виду.
Уже наступил вечер, и с гор спустился мягкий густой туман, окутав вершины деревьев, когда канарец внезапно остановился, потянув носом воздух, словно охотничий пес. Несомненно, пахло дымом, густым едким дым, какой бывает, когда горит сырое дерево. К этому запаху примешивалось едва ощутимое зловоние паленой шерсти. Пройдя крадущейся походкой чуть больше сотни метров, он увидел перед собой поляну, а на ней — с полдюжины воинов, расположившихся вокруг костра, где дожаривался пекари, с которого они даже не удосужились снять шкуру.
Канарец наблюдал, как скользят по траве и кустам тени, и был несказанно удивлен, обнаружив в чертах этих людей, движениях и даже манере держать оружие, с которым они не расставались ни на минуту, несомненное сходство со свирепыми карибами. Хотя купригери и уверяли, что мотилоны не едят человечину, сам их вид говорил о том, что в их жилах течет куда больше крови каннибалов, чем асаванов, и сам собой напрашивался вывод, что в давние времена они с карибами, несомненно, имели общих предков.
Они были маленькими, очень смуглыми и сильно смахивали на обезьян; при этом не носили никаких, даже самых скромных украшений и не пользовались яркими красками, какими щедро намазывали тела жители других мест. Вместо этого их тела и даже волосы были покрыты толстым слоем серого пепла; теперь Сьенфуэгосу стало понятно, откуда пошло название племени: ведь на языке купригери слово «мотилон» означает «человек пепла».
Он невольно попятился, глядя как они едят, похрюкивая и рыгая, будто разъяренные свиньи; от одной мысли попасть к ним в руки у него встали дыбом волосы на затылке.
Когда он понял, что отвратительное пиршество подходит к концу, то предпочел вернуться по своим следам, по опыту зная, что воины обычно выходят на охоту с наступлением темноты, а потому не хотел рисковать: ведь кто-то из дикарей, несомненно, знающих джунгли, как свои пять пальцев, вполне мог почуять его присутствие даже за пятнадцать метров.
Прежде чем продолжить спуск, он сделал огромный крюк, обойдя их по широкой дуге, но вскоре совсем стемнело, и уже через полчаса какое-то шестое чувство заставило его насторожиться — Сьенфуэгос внезапно обнаружил, что больше не чувствует привычного дуновения ветерка.
Он прислушался и понял, что не слышит привычных лесных звуков; потянул носом воздух — и не ощутил никаких запахов леса; все это настолько его встревожило, он настолько растерялся, что решил больше не двигаться с места, пока не придут на помощь первые лучи зари.
Всю ночь он провел без сна, и наступивший рассвет наглядно показал, что никакая предосторожность не бывает излишней, ибо менее чем в пяти шагах впереди разверзалась широкая отвесная пропасть, на дне которой, в двухстах метрах ниже, виднелись кроны деревьев.
Слева простиралась довольно широкая и ровная площадка, откуда открывался превосходный вид на ущелье, но уже в нескольких метрах справа начинался коварный обрыв, скрытый кустами и деревьями, так что ничего не стоило загреметь прямо в пропасть, даже не заметив ее.
Не подлежало сомнению, что ночная мгла перестала быть союзником в переходе через земли свирепых мотилонов, поскольку эти скалистые горы, которые со стороны могли показаться не более чем ровным зеленым ковром, на деле были полны коварных ловушек вроде узких разломов, прорезавших местность с севера на юг, словно глубокие морщины лицо бородатого старика.
Подобные расщелины могли поджидать в темноте и поглотить в любой момент, канарец благодарил своё чутьё, подсказавшее, где находится главная опасность.