— Вы хотите сказать, что мне предстоит провести в заточении целых восемь лет? — ахнула пораженная немка.
— В любом случае, это все же лучше, чем окончить жизнь на костре, — сухо ответил монах. — Но вы не бойтесь: я все же не Рафаэль де Порнасио, да и времена сейчас не те. Но если вы согласитесь сотрудничать, то мы, возможно, покончим с этим делом гораздо быстрее, — тут он слегка отвлекся, с интересом наблюдая, как по его рукаву ползет огромная вошь, искренне пораженный ее размерами и наглостью, но при этом даже не пытаясь ее изловить. Затем вновь взглянул на собеседницу, внимательно изучая ее расстроенное лицо. — Так вы по-прежнему настаиваете, что не знаете, кто поджег озеро?
— Я не могу знать имен всех тех, кто был тогда на «Чуде», — ответила хитрая Мариана Монтенегро, уже успевшая обдумать, как надо отвечать на вопросы, чтобы не угодить в ловушку лжи и предательства. — Насколько я помню, на корабле было четыре катапульты, с помощью которых можно метнуть огненные шары достаточно далеко. Правда, такое можно проделать только вдвоем: один должен был поджечь паклю, а другой — перерезать трос. Но если бы я сказала, что знаю, кто именно это сделал, то солгала бы.
— Эти люди были всего лишь орудиями, сеньора, — заявил францисканец. — Не пытайтесь сбить меня с толку. Меня интересует, кто отдал приказ.
— Разумеется, не я. Все это время я пытаюсь вам объяснить, что я вовсе не испускала огонь из своих рук, как утверждает мой таинственный обвинитель. Из катапульты выстрелил кто-то из моряков, — она немного помолчала. — В этом и состоит разница между колдовством и боевым искусством: благодаря этому выстрелу мои люди одержали честную победу над капитаном де Луной, что, несомненно, привело его в ярость.
— Я уже сказал, что он не имеет никакого отношения к капитану де Луне. Мы это уже обсудили.
— Вы в этом абсолютно уверены, святой отец?
— Совершенно уверен.
— Вы говорили с ним?
— Не вижу в этом необходимости.
— Не видите необходимости? — вскричала немка. — На кону стоит моя жизнь, мне грозит смерть на костре. Святая Матерь Церковь в вашем лице может совершить непростительную ошибку, осудив невинного, а вы даже не видите необходимости в том, чтобы поговорить с человеком, который прячется в тени, но при этом, несомненно, держит в своих руках все нити этой гнусной интриги. Я, конечно, не настолько проницательна, чтобы понять вашу позицию, но если вы так уверены, что знаете истину, изложите мне ваши доводы.
— Не забывайте, сеньора, что если дворянин столь высокого ранга, к тому же родственник самого короля и преданный соратник губернатора Бобадильи, утверждает, что не имеет никакого отношения к этому делу — то кто я такой, чтобы сомневаться в его словах?
— Короли и герцоги так же отвечают за свои поступки перед Богом и церковью, как и последний крестьянин.
— В таком случае, Бог и церковь спросят с него сполна.
— Но тогда будет уже поздно: зло успеет свершиться.
— Разве в этом моя вина?
— А чем лучше убийцы человек, который может спасти жертву, но при этом ограничивается ролью безразличного свидетеля?
— А если свидетель тоже станет жертвой?
— Похоже, вы испугались.
— Я боюсь не того, что стану жертвой, а того, что перестану быть свидетелем, — ответил тот с тревогой в голосе. — И кто тогда сможет подтвердить, что все было именно так, как вы говорите? Кто тогда откроет нам истину, если среди свидетелей останутся одни лишь преступники?
С этого дня немка Ингрид Грасс стала совершенно иначе относиться к человеку, которого прежде считала едва ли не палачом, ибо поняла, что в глубине души брат Бернардино де Сигуэнса ощущает себя таким же узником, как и она сама.
Отталкивающий, почти звериный облик монаха в сочетании с чудовищной грязью и ужасом, который внушала мрачная темница, инстинктивно побуждал Ингрид отвергнуть любую помощь с его стороны, посчитав ее лишь инструментов кошмарной Инквизиции. Но страх одиночества вместе со странной манерой поведения францисканца привели ее к мысли о том, что в этом вонючем мешке с костями скрывается ее единственная надежда на спасение.
Вот уже больше месяца она не видела ни одного дружеского лица, не слышала ни единого слова ободрения и не получала ни весточки из-за стен тюрьмы. Если бы она так хорошо не знала Сьенфуэгоса и не была уверена в его любви, то подумала бы, что он отвернулся от нее в беде, как, по-видимому, отвернулись все старые друзья.
— Есть какие-нибудь новости от моих родных? — спросила она однажды, когда брат Бернардино пребывал в особенно добром расположении духа. — Я чувствую себя словно похороненной заживо.
— Вы имеете в виду капитана де Луну? — ответил тот. — Да вроде ничего нового.
— Вы знаете, что я говорю не о нём.
— А разве у вас есть другие родные? — хитро поинтересовался коротышка, многозначительно покосившись в сторону писца, строчившего протокол. — Насколько я знаю, у вас здесь нет ни родителей, ни детей, ни сестер, ни братьев, ни каких-либо других родственников, коих беспокоила бы ваша свобода или ваше имущество, которое по решению суда будет конфисковано — если, конечно, делу будет дан ход, — он вновь ненадолго замолчал, после чего столь же многозначительно добавил: — Что же касается остальных, то это вовсе не родные, а просто друзья, и я не могу вам передавать о них новости, поскольку не считаю себя вправе втягивать их в это дело.
— Понятно, — донья Мариана Монтенегро печально улыбнулась, погруженная в черную бездну отчаяния. — Я осталась в одиночестве.
— Тот, у кого Господь в душе, никогда не будет одинок.
— Как я могу надеяться, что Бог захочет меня утешить, если те, кто представляет его на земле, пытаются сделать его моим врагом?
— Повторяю вам еще раз: следите за словами, — строго предупредил монах. — У церкви есть право судить вас, но у вас нет права критиковать служителей церкви. Что же касается ваших «друзей», то, насколько мне известно, все они покинули остров на борту «Чуда» в день вашего ареста, и с тех пор не сделали ничего, чтобы помочь вам.
— Страх меняет людей.
— И кого же они так испугались? — поразился брат Бернардино. — Меня? Посмотрите на меня хорошенько! Я — не более, чем скромный слуга Господа, который лишь наблюдает и слушает, но можете не сомневаться, что если дьявол попытается заморочить мне голову, я сумею противостоять его козням.
— Вы полагаете, что если бы я действительно была прислужницей дьявола, он позволил бы запереть меня здесь? Уж если я сумела зажечь воды озера, то уж разрушить стены этой темницы мне тем более ничего бы не стоило.
— Дьявол может сделать лишь то, что ему позволит Господь.
— Если Господь позволяет ему овладевать людскими душами, то почему Бог не позволит дьяволу отпереть эту дверь?
— Мне неизвестны его планы.
— Вам неизвестно слишком многое из того, что происходит вокруг, святой отец... Слишком многое!
Увы, она была права, и брат Бернардино де Сигуэнса не мог с этим не согласиться. Он впал в настоящее отчаяние, потому что с каждым днем все больше отдалялся от истины. Именно это чувство бессилия заставило его однажды набраться мужества и вызвать для допроса виконта де Тегисе, наотрез отказавшегося давать показания.
Однако настырный монах не желал отступать, и дело кончилось тем, что его самого однажды вызвали в Алькасар, пред грозные очи самого губернатора Бобадильи, и потребовали ответа, как он смеет беспокоить столь важных персон.
— Как вы смеете?.. — только и произнес аскетичный и честный по натуре губернатор, который с каждым днем становился все более угрюмым и желчным, понимая, что его тирании скоро придет конец. — Как вам в голову могло прийти допрашивать высокородного виконта де Тегисе?
— Для меня даже последний крестьянин всегда будет слишком высокородной особой, — последовал смиренный ответ. — Но перед лицом закона все равны, и капитан не должен иметь каких-либо преимуществ перед другими.
— Вы забываете, что это я назначил вас вести это дело, так что вы действуете от моего имени.
— Нет, ваше превосходительство, это вы забываете, что моя миссия, для которой вы меня выбрали, не имеет никакого отношения к делам государства, а имеет лишь прямое касательство к делам Святой Матери Церкви, лишь ей одной я имею счастье служить, — брат Бернардино надолго умолк, чтобы собеседник до глубины души проникся его словами, после чего добавил с поразительным спокойствием в голосе: — Вы можете, к величайшей вашей радости, заключить донью Мариану под стражу, чтобы ее делом занялся королевский суд, но если обвинение касается таких вещей, как колдовство, то лишь церковь, и я в ее лице, может решать, как поступить.
— Я освобожу вас от этого дела.
— Это ваше право.
— Считайте, что я это уже сделал.
— Ну что ж, — францисканец опустил голову, поскреб ногтями затылок, а затем, не глядя на губернатора и не говоря более ни слова, извлек из широкого рукава скрепленный печатью свиток и положил его на стол. — Вот мое решение.
— Что еще за решение? — насторожился тот.
— Решение, подписанное вчера и гласящее, что нет никаких оснований или доказательств для судебного процесса над доньей Марианой Монтенегро.
— Что вы хотите этим сказать?
— Что донью Мариану надлежит немедленно освободить, и никто не должен впредь выдвигать против нее подобные обвинения, если не желает иметь дело со Святой Инквизицией, которую я представляю на этом острове по вашему приказу.
— Но это же нелепо! — в ярости вскричал дон Франсиско де Бобадилья. — Я только что вас сместил!
— Я знаю, ваше превосходительство. Но дело в том, что на документе стоит вчерашняя дата, и для того, чтобы его признали недействительным, равно как и для того, чтобы отстранить меня от должности, вам потребуется особое разрешение из Севильи. Даже в том случае, если церковь посчитает нужным его удовлетворить, до тех пор я остаюсь представителем Святой Инквизиции и имею полное право действовать от имени их величеств. Полагаю, вы не рискнете оспаривать их высочайшую волю?