— Но, капитан! — возмутился тот.
— Никаких капитанов! Пошел отсюда, если не хочешь, чтобы в эту ночь в заливе передохли все акулы, отравившись тобой!
Сычик, казалось, понял, что дело и впрямь серьезное, и большинство присутствующих его никак не поддержат, а потому предпочел поскорее исчезнуть в кубрике, скользнув по палубе, словно крыса.
— Не спускай с него глаз! — велел боцман одному из матросов. — Капитан прав: с него станется украсть шлюпку и смыться, чтобы сдать нас всех. Думаю, если душе Иуды суждено было перевоплотиться, то он, вне всяких сомнений, вселился в тело этого сукина сына.
Остаток ночи они провели, обсуждая предстоящее плавание, что они будут делать в Испании, и под конец договорились, что встретятся в одном славном местечке к северу от Харагуа. Примерно за час до рассвета капитан приказал спустить на воду добротную крепкую шлюпку, чтобы гости могли добраться до берега, не опасаясь акул, а остальные члены команды тем временем принялись готовить корабль к долгому плаванию.
— Итак, держим курс на Боринкен, оттуда — на северо-восток и, наконец, на Виго, — подвел итоги верный Моисей Соленый. — И к августу прибудем в Харагуа, а если нет — значит, нас уже нет в живых.
13
Как только у губернатора в эту горячую пору среди неотложных дел выдалась свободная минутка, он пригласил на ужин старинного приятеля, брата Бернардино де Сигуэнсу, с которым познакомился еще в Саламанке. Он, конечно, понимал, что присутствие грязного и смердящего монаха безнадежно отравит вечер, но в то же время знал, что брат Бернардино — один из немногих на острове людей, в чьих суждениях и безупречной честности он может быть непоколебимо уверен.
Губернатор попросил монаха изложить свою точку зрения относительно положения дел в колонии, а также высказать соображения относительно предполагаемого судебного процесса по обвинению в колдовстве доньи Марианы Монтенегро.
Он внимательно его выслушал, не отвлекаясь даже на то, чтобы поднести вилку ко рту; ни разу не перебил ни единым словом, требуя более подробных объяснений. Лишь после десерта, когда оба перешли в библиотеку, где уютно разместились в огромных креслах, наслаждаясь изумительным вишневым ликером, слабость к которому была единственным пороком Ованды, губернатор задумчиво спросил:
— Как вы думаете, может ли капитан де Луна иметь какое-то отношение к похищению жены?
— Не знаю, — честно признался монах. — С одной стороны, несомненно, он ее ненавидит, всеми фибрами души, но с другой, он в ужасе при одной мысли о том, что ее могут отправить на костер, ведь для него самого это означало бы бесчестье и разорение.
— Где он сейчас?
— Никто не знает, но трудно сказать, скрылся ли он потому, что устроил побег жене, или из страха перед вами. Не стоит забывать, что этот человек долгое время был правой рукой и доверенным лицом дона Франсиско де Бобадильи, — шелудивый монашек ненадолго замолчал, после чего нехотя добавил: — Должен признать, когда Бобадилья начал злоупотреблять своим положением, капитан оказался одним из тех немногих, кто не участвовал в его грязных интригах.
— А не может ли он оказаться одним из этих чертовых «Трехсот шестидесяти», что так отравляют мне жизнь?
— Никоим образом. У него здесь нет земель, он никогда не просил индейцев в качестве рабочей силы, не торговал, насколько мне известно, золотом или жемчугом и всегда держался в стороне от политических вопросов.
— А этот его помощник? Тот, кого все называют Турком?
— Турок — особый случай. Он тоже исчез, после того как имел наглость явиться ко мне и заявить, будто бы вы отдали приказ освободить донью Мариану Монтенегро.
— Я приложу все усилия, чтобы его найти, но, к сожалению, те люди, которым я могу доверять, совершенно не знают острова и тем более сельвы, а прочие не внушают ни малейшего доверия, — произнес губернатор, любуясь, как просвечивает сквозь стекло бокала его любимый красный ликер. — Как вам известно, жители Санто-Доминго разбились на два лагеря: сторонников Бобадильи и моих сторонников.
— У Бобадильи никогда не было сторонников, — возразил священник. — Одни лишь прихвостни. Но я согласен с вами, что они не желают терять своих привилегий. Как вы собираетесь с ними поступить?
— Главарей послезавтра отправят в Испанию. Но остаются еще многие из этих «Трехсот шестидесяти», которые изрядно действуют мне на нервы. Так вот, первейшая моя задача состоит в том, чтобы уничтожить в зародыше это неоперившееся полуфеодальное «государство», пока они не успели окрепнуть и всерьез показать зубы. И в этом деле я весьма рассчитываю на вашу неоценимую помощь.
— И чем же может быть полезен в таком важном деле ничтожный францисканец, ничего не смыслящий в политике? — искренне удивился брат Бернардино.
— Мудрым советом, — честно ответил губернатор. — Я понимаю, конечно, что люди везде одинаковы, но здесь совершенно другой ландшафт, и в нашем случае ландшафт оказывает немалое влияние на человеческое поведение. Здесь слишком много девственных лесов, дикарей и таящихся в недрах земли богатств, которые не так легко разделить по справедливости, тем более что большая часть должна достаться Богу и короне.
— До сих пор все эти богатства доставались приспешникам Бобадильи, и они сделают все, чтобы так оставалось и впредь, — заметил монах.
— Я знаю. И увы, здесь я потерпел неудачу. Большинство из них даже забыли про моральные принципы и наплодили десятки незаконнорожденных метисов, — Овандо медленно смаковал ликер, давая собеседнику время подготовиться к тому, что ему предстояло услышать. Наконец, губернатор объявил: — Я собираюсь издать закон, согласно которому каждый, кто прижил детей от индианки, обязан на ней жениться.
— Жениться? — изумился брат Бернардино де Сигуэнса. — Вы отдаете отчет, что это значит перевести в ранг испанских дам местных шлюх, большая часть которых до сих пор даже не крещена?
— Никоим образом, — сухо ответил тот. — Я вовсе не собираюсь делать им такого подарка.
— В таком случае, о чем вообще речь? На каких других условиях они могут стать супругами испанских подданных?
— На этот счет я уже все решил, — с невозмутимым спокойствием ответил брат Николас де Овандо. — Я вполне полагаюсь на ваше благоразумие, а потому могу сказать больше: в подобных союзах жены не будут иметь статуса испанских дам, а наоборот, их мужья перейдут в категорию простых индейцев.
— Простых индейцев? — прогундосил монах и высморкался. — И чего вы этим добьетесь кроме того, что нанесете им величайшее оскорбление?
— Развяжу себе руки, лишив их всех привилегий, которые они получили, вступив в сговор с Бобадильей.
— Ну что ж, хитрый ход, — одобрил францисканец.
— Должен признаться, понадобится вся моя хитрость, чтобы решить столько сложных проблем, с которыми я здесь столкнулся.
— Но ведь подобная дискриминация — не что иное, как нарушение закона?
— Да бросьте вы, друг мой! «Законность» и «незаконность» — понятия, напрямую зависящие от законодательства, и поскольку в этом случае прецедентов не было, я считаю себя вправе этот закон установить, — губернатор многозначительно улыбнулся. — А если кто осмелится оспаривать мое право устанавливать законы, я тут же прикажу его вздернуть на площади Оружия и тем самым избавлю себя от лишней головной боли.
— Право, я не узнаю прежнего застенчивого студента богословия, которого знал в Саламанке, — прошептал брат Бернардино, отчаянно боясь его обидеть.
— Я и сам себя порой не узнаю, — признался губернатор, ничуть не смущаясь. — Кстати говоря, я тоже не предполагал, что в один прекрасный день увижу вас в роли дознавателя Святой Инквизиции.
— Я и сам не предполагал, — вздохнул брат Бернардино. — Я взял на себя эту роль по приказу Бобадильи и буду глубоко благодарен, если вы избавите меня от этого бремени, столь тяжкого для моей души, что у меня уже нет сил его нести.
— У вас есть сомнения в виновности обвиняемой? — осведомился губернатор.
— Есть, и очень большие — равно как и в ее невиновности, — его тон заставил Овандо навострить уши. — Все эти месяцы в моей душе идет ожесточенная борьба. Я не в силах понять, считаю ли я ее невиновной, потому что она действительно невиновна, или же потому, что к этому меня склоняет Князь Тьмы.
— Да Бог с вами, брат Бернардино! — воскликнул губернатор. — Вы что же, на стороне этих? Что-то я раньше не замечал у вас особой симпатии к Томасу Аквинскому или Раймунду де Пеньяфорту.
— Я и не питаю к ним ни малейшей симпатии. Но коль скоро я взял на себя роль инквизитора или даже простого дознавателя, то обязан принимать их правила игры и действовать так, как действовал бы на моем месте любой из них.
— Вы считаете, это правильно?
— Что вы понимаете под словом «правильно»?
— Вы считаете себя вправе запятнать этот девственный мир, поступая подобно тем, кто всюду, где бы ни появились, несли лишь страдания, смерть и ужас?
— Уж не имеете ли вы в виду Святую Инквизицию?
— Я имею в виду лишь то, что предпочел оставить этот разговор между нами. Поймите, уж если я намерен править, исходя из собственных соображений, то предпочитаю обезопасить себя от висящих над головой дамокловых мечей, тем более, что никогда не знаешь, в какую минуту этот меч сорвется, — брат Николас де Овандо медленно смаковал вишневый ликер и при этом подбирая слова, которые помогли бы ему четко и ясно изложить свою позицию. — Правление — само по себе весьма трудное дело, а уж совместное правление кажется мне и вовсе невозможным. Думаю, я достаточно ясно объясняюсь?
— Я, конечно, понимаю, что вы хотите развязать себе руки, а судебное разбирательство отнимет у вас слишком много времени.
— Да что с вами случилось, скажите на милость?
— Я мог бы составить документ, подобный тому, какой недавно предъявил дону Франсиско де Бобадилье: что не вижу причин для дальнейшего преследования доньи Марианы, но в глубине души я не вполне уверен, что так следует поступить, — задумчиво протянул брат Бернардино. — Слишком многое в этом деле меня смущает. Что ни говори, а все же крайне маловероятно, чтобы озеро загорелось без всякой на то причины, не говоря уже о том, что такой бесстрашный человек, как Бальтасар Гарроте, теперь настолько охвачен ужасом, что отказался от своих слов. Я не в силах уснуть, пыт