С каждой минутой он все больше терял чувство реальности и даже чувство времени.
Если ему удавалось обнаружить упавшее дерево или кусок незаболоченной земли, он проводил долгие часы, лежа рядом с бесчувственным Бонифасио Кабрерой, и медленно жевал длинные полоски вяленого мяса. Но даже в эти минуты отдыха ему не удавалось привести в порядок мысли, словно жара и невыносимый шум дождя не давали сосредоточиться на самых простых вещах.
На третий день он увидел какой-то блеск среди кустов, бросился туда — и в ужасе застыл, обнаружив свой потерянный кинжал. Получается, все это время он ходил по кругу.
Север, юг, восток, запад — стороны света перемешались у него в голове, и он был не в силах понять, в каком направлении движется и точно ли идет по прямой. Ему отчаянно не хватало той самой «морской иглы», помогающей кораблям держать курс, о которой мастер Хуан де ла Коса рассказывал, что она непостижимым образом всегда указывает на север.
Будь у него одна из этих игл — возможно, он и нашел бы выход из этого запутанного лабиринта; но здесь, внизу, у подножия пятидесятиметровых деревьев, чьи огромные кроны терялись в облаках, словно тонули в рыхлой и вязкой вате, не было никакой возможности определить стороны света, и не стоило даже пытаться идти в определенном направлении.
К полуночи дождь прекратился, и шум сменился мертвой тишиной, однако рассвет выдался столь же непроглядным, и сквозь густую пелену облаков невозможно было разглядеть солнце.
Хромой стал мертвым грузом, который все еще дышал, и Сьенфуэгос не мог избавиться от ощущения, что если они не выберутся отсюда как можно скорей, его другу недолго останется дышать.
Очень скоро Сьенфуэгос пришел к печальному выводу, что бессмысленно куда-то идти, он лишь будет бесконечно бродить по кругу, пока не свалится без сил.
Он понимал, что сейчас самое главное — любой ценой сохранить присутствие духа, не позволить отчаянию свести с ума. Отчаяние — это самый страшный враг всех, кто пересекает сельву. Раз у него достаточно пищи и воды, нет причин позволять страху завладеть разумом.
Он вспомнил своего старого учителя Папепака — туземца, знавшего джунгли, как никто другой — и постарался представить, как бы он повел себя в таких сложных обстоятельствах; хотя и так понятно, что Папепак никогда не оказался бы в подобной ситуации, ведь он всегда знал, где именно находится и куда направляется.
Канарец огляделся в поисках любых деталей, позволивших бы получить хоть какую-то полезную информацию, но видел вокруг только густую растительность, а наверху — пестрых попугаев, зеленых ящериц и темных обезьян, прыгающих с ветки на ветку.
Попугаи перекрикивались или бесцельно порхали, обезьяны суетились и искали друг у друга блох, а крупные ящерицы неподвижно застыли, прижимаясь к грубым и толстым тридцатиметровым стволам.
На земле остались только лягушки и змеи, а сверху просачивался всё такой же свет, неизменный и не отбрасывающий тени, которая позволила бы понять, где утром или вечером находится солнце.
Бонифасио Кабрера на миг открыл глаза и посмотрел на Сьенфуэгоса невидящим взглядом.
Лихорадка усиливалась.
Так прошли долгие часы.
Галдели попугаи, обезьяны поедали плоды, ящерицы распластались на стволах деревьев в ожидании теплых лучей солнца, которое, наверное, никогда больше не покажется.
Сьенфуэгос пребывал в задумчивости, неподвижный, как скала посреди болота.
Глаза его уже не различали происходящего вокруг.
Так прошла ночь; и хотя рассвет, казалось, не принес ничего нового, теперь канарец точно знал, что нашел выход. Он поднял тяжелое неподвижное тело друга, взвалил его на плечо и тронулся в путь, непоколебимо убежденный, что движется прямо на запад.
До самого полудня он шел, следя, чтобы сидящие на стволах деревьев ящерицы находились прямо перед ним.
Когда, по его подсчетам, наступил полдень, он двинулся вперед, следя, чтобы ящерицы на стволах все время были по правую руку; когда же наступил вечер, шел так, чтобы они оказались позади.
Любой другой человек на его месте сделал бы огромный круг и в конце концов снова вернулся бы на то же место, но усвоенная с детства привычка внимательно наблюдать за окружающей природой сослужила бывшему пастуху добрую службу. Вот и сейчас он обратил внимание, что ящерицы не сидят все время на одном и том же месте, а медленно перемещаются по стволу.
Причем двигались они почти синхронно, даже находясь далеко друг от друга,и он понял, что причина столь странного поведения может быть только одна: они стараются постоянно находиться на той стороне дерева, которая лучше всего прогревается солнцем.
Возможно, благодаря доставшемуся от предков чутью, или просто из-за многолетней привычки, терпеливые рептилии искали на рассвете сторону ствола, выходящую на восток, а потом медленно перемещались на южную, пока не добирались до западной. Их как будто не беспокоило, что небо затянуто тучами, ведь даже через плотные облака проникало немного солнечного тепла, а может, они просто хотели уловить тот краткий миг, когда небо наконец прояснится.
Вот так, благодаря неприятным созданиям, к которым он старался не приближаться более чем на два метра, Сьенфуэгос смог найти верное направление, и уже на закате следующего дня разглядел вдали безбрежное синее море, в которое медленно погружалось солнце.
Он добрался до Харагуа.
Наконец-то он достиг границ легендарного королевства прекрасной Анакаоны: последнего уголка на острове, куда еще не дотянулись руки испанцев. Он стоял на самой границе королевства, где вскоре произойдет одно из самых грязных и вероломных предательств в истории и где его любимой женщине предстояло произвести на свет ребенка.
Бонифасио Кабрера еще дышал.
Веласкес-ФигероаХарагуа
1
1
«Харагуа — красивейшее место на земле, когда-либо созданное Богом, с густыми лесами, дающими моему народу много дичи, с пологими холмами, на чьих склонах мы растим зерно и плоды, с чистым и теплым морем, дающим нам множество самой разнообразной рыбы.
Харагуа — это земля, где покоятся наши предки; земля, хранящая живую историю. Здесь много веков назад родились благородные основатели моего рода.
Это щедрая страна, ваше величество, небольшая, но весьма щедрая к тем, кто возделывает ее на протяжении сотен лет. Но здесь нет ни золота, ни жемчуга, ни алмазов, что так милы сердцам ваших капитанов, с таким рвением бросившихся покорять остальную часть острова.
И это не страна рабов, ваше величество, это страна вольных людей, которые родились свободными и желают оставаться свободными. Тем не менее, мы готовы признать вашу верховную власть при условии, что вы позволите нам по-прежнему быть свободными и владеть этими землями.
Как королева Харагуа, обращаюсь к вам, как равная к равной, и прошу, со всем уважением, позволить нам и впредь быть верными подданными этого благословенного царства, которое ничего не может предложить вашему народу, но там много значит для моего. Попытка подчинить нас силой приведёт лишь к бессмысленному и прискорбному кровопролитию».
Так принцесса Анакаона диктовала Бонифасио Кабрере свое письмо, которому предстояло отправиться к брату Николасу де Овандо, чтобы тот переправил его в Испанию, в руки ее католического величества, королевы Изабеллы. Письму, однако, так и не суждено было пересечь океан, поскольку ревнивый губернатор Эспаньолы увидел в нем пренебрежение к собственной особе. Как смеет эта наглая голая дикарка обращаться непосредственно к ее величеству, когда первым лицом на острове и единственным законным представителем испанской королевы являлся он сам?
Анакаона была права; как она и сообщала в письме, королевство Харагуа действительно не располагало ни золотом, ни жемчугом, ни алмазами; не было там даже пряностей. Правда, там росло столь желанное для испанцев дерево пау-бразил, но это еще не давало права «индианке в перьях» обращаться «как равная к равной» к самой королеве Испании.
Следует заметить, что брат Николас Овандо был, без сомнения, самым ярым расистом среди всех наместников, которых корона когда-либо посылала в Новый Свет, а в эти дни пребывал еще и в дурном настроении, поскольку прекрасно осознавал, что большинство соотечественников считают его виновным в гибели флотилии, ушедшей на дно и вместе с несметными сокровищами и унесшей с собой множество человеческих жизней.
По этой самой причине он лично просматривал все документы, которым предстояло отправиться в Испанию и попасть в руки их величеств, и письмо принцессы, вне всяких сомнений, тоже не стало исключением из этого правила.
Покидая Севилью, он получил совершенно четкие и ясные инструкции: сместить губернатора Бобадилью, обеспечить поставки золота, жемчуга и пряностей в метрополию и утвердить испанское владычество на острове.
И вот теперь все добытое золото, жемчуг, пряности и даже сам Бобадилья, к несчастью, покоились на дне океана, так что теперь у губернатора не оставалось иного выхода, как строго выполнять вторую часть возложенных на него обязанностей, чтобы не навлечь на себя гнев тех, кто его назначил.
У него не было ни малейшего желания отправлять письмо какой-то индианки, самопровозглашенной королевы в тех краях, в которых не должно было быть иной власти, чем его собственная. Этим замечанием он как-то раз и поделился со своим другом и советником братом Бернардино де Сигуэнсой за еженедельным дружеским ужином.
— Главная ошибка братьев Колумбов и Бобадильи состояла в том, что они проявили непростительную мягкость в отношении побежденных, и в результате на острове до сих пор теплятся очаги возможных восстаний, — убеждал он самого себя. — Вот уже десять лет, как мы ступили на эту землю, но здесь все еще остаются люди вроде этой Анакаоны, которая мнит себя королевой. Если мы хотим построить империю, то должны раз и навсегда покончить с таким плачевным положением дел.