— Кто это был?
— Ваш кузен, Кандидо Амадо[31].
— Любимец самуро[32] и грифов, — непроизвольно добавила Селесте Баэс, следуя семейной традиции: такова была обычная присказка при упоминании кого-то из семейства Амадо. — Из него получился такой же вор, как и его отец?
— Со всем моим уважением к великому сукиному сыну, каким был дон Кандидо, отпрыск оказался еще более хитрым и изворотливым. Старик, по крайней мере, не отпирался и, если тебе удавалось доказать, что его люди увели у тебя жеребенка, возвращал его с извинениями и бутылкой каньи[33], а Кандидито — лицемер и склочник почище базарной бабы, уж вы простите за сравнение.
— Придется с ним познакомиться.
— Он вам не понравится.
— Амадо никогда никому не нравились. Разве что моей бедной тете Эсмеральде, которой без разницы, что обезьяна арагуато, что Амадо.
— Любимец самуро и грифов… — Старик кивнул на дом: — Люди из льяно?
— С моря. Они никогда не видели ни коровы, ни лошади.
Акилес Анайя, занятый делом — он тщательно сворачивал сигарету из желтоватой бумаги, — на секунду остановился, подумал, затем провел языком по шву и все так же неспешно закрутил концы.
— Земля ваша, — изрек он наконец. — Скот тоже ваш, и не мне вам советовать, как вести дела.
— Они хорошие люди. Горят желанием работать и справиться с трудностями, и я надеюсь, что ты их научишь, если понадобится.
— Если прикажете.
— Я тебя об этом прошу. При желании всякий может научиться обращаться с коровами и лошадьми. А вот если его нет, никогда не научишься работать.
Уже наступила ночь, лица едва можно было разглядеть, и управляющий поискал спичку, зажег сигарету, а затем поднял стекло керосиновой лампы, висевшей у него над головой. Когда вспыхнул огонь, осветив часть веранды, взгляд старика наткнулся на человеческую фигуру, возникшую на пороге двери, и он смотрел на нее до тех пор, пока спичка, догорев, не обожгла ему пальцы. Он не затряс рукой, даже не вскрикнул, только очень медленно вновь опустился на табурет, прерывисто дыша, словно внезапно ему стало не хватать воздуха.
Селесте Баэс не надо было поворачиваться — она и так с первой секунды поняла, кто это.
— Подойди-ка сюда, Айза, — попросила она. — Я хочу познакомить тебя с моим управляющим, Акилесом Анайей…
— Добрый вечер!
— Добрый вечер! — только и проронил старик.
Девушка сделала несколько шагов, остановилась перед ними и пристроилась на перекладине ограждения так, что ее голая нога, колено и изгиб мраморного бедра невзначай оказались прямо перед Селесте, которая, сделав над собой усилие, немедленно отвела взгляд, уставившись в темноту.
— Селесте мне о вас рассказывала… — проговорила Айза; ее голос словно заполнил все пространство. — Она говорила, что вы научите меня ездить на лошади и доить корову.
Старик не ответил: не иначе как полностью обратился в зрение, — и все смотрел и смотрел на девушку, переводя взгляд с головы на ноги и обратно, с отрешенной настойчивостью человека, пытающегося удостовериться в том, что перед ним существо из плоти и крови, а не игра воображения.
— Эх-ма! — наконец воскликнул он.
— Как вы сказали?
— Я сказал «эх-ма», вы уж простите, но мне чертовски досадно, что я дожил до таких лет и только сейчас обнаружил, что на свете бывают такие женщины. — Он повернулся к Селесте Баэс: — Где вы ее взяли?
— Нашла на дороге.
— По той дороге должен был пройти я сорок лет назад! — сокрушенно воскликнул управляющий. — Как, говорите, вас зовут?
— Айза.
— Айза! — Акилес присвистнул. — Ну так послушайте, малышка: в здешних местах — льянос и сельве — я не раз сталкивался с тиграми, пумами, анакондами, змеями, дикими индейцами и угонщиками скота, но, клянусь своим тайтой[34], никогда не имел дела с чем-то таким, что хотя бы отдаленно казалось бы мне столь опасным, как вы.
Она улыбнулась, и ее улыбка словно оживила и приумножила сияние пляшущего пламени.
— Спасибо! — ответила она. — Ваш комплимент — то, как вы это сказали, — мне льстит, но ведь это в последний раз, правда?
В ее вопросе прозвучала такая ясная и искренняя мольба, что управляющий тут же ее уловил, заглянув ей в глаза.
— Правда, дочка. Так и будет, — пообещал он.
~~~
— Половину тех, кого не унесла вода во время последнего половодья, в ближайшие месяцы убьет жажда. А тех жеребят и телят, которых вскоре после рождения не съели тигры или прочие твари, угонят в Колумбию конокрады или на них поставят свое клеймо соседи… — Акилес помолчал, заканчивая скручивать очередную из своих желтоватых сигарет. — Мы еще можем радоваться, если убережем двоих из каждых десяти животных, которые рождаются в имении, поэтому оно никогда не принесет дохода. — Он взглянул прямо на Селесте Баэс, которая сидела на другом конце длинного, тяжелого стола из каобы. — Вероятно, было бы лучше сдаться и продать его кузену.
— Ни за что! — отрезала Селесте тоном, не допускающим возражений. — Даже если я всю свою жизнь буду терпеть убытки, никогда не соглашусь, чтобы один из любимцев самуро и грифов стал в этом доме хозяином. — Она с улыбкой поблагодарила Айзу, которая переменила ей тарелку, и твердо сказала: — Причетник всю жизнь только об этом и мечтал, но умер, так и не дождавшись, а этот слизняк, его сын, мечтает о том же: вбил себе в голову, что, поселившись в «Кунагуаро», в одночасье превратится в льянеро и настоящего мужика. Ни за что! — повторила она. — Скорее кому-нибудь подарю.
— Ну тогда он и дальше будет допекать нас своими выходками.
— А мне начхать, — отрезала Селесте. — Если однажды он меня окончательно достанет, я пришлю сюда дюжину своих парней, чтобы они силой вернули весь угнанный скот… да еще кое-какой прихватили. Стоит мне выпустить когти, как Кандидито напустит в штаны, поскольку в конечном счете в его жилах течет не кровь, а церковное вино, которое пил его отец, и святая водица, которой мыла задницу его полоумная мамаша. Что он из себя представляет?
— Похож на перезревшее манго: желтый, рыхлый, прилизанный и волосатый. У него потеют руки; когда говорит, брызжет слюной, и она все время остается в уголках губ.
Селесте Баэс широко открыла рот и, высунув язык, издала горловой звук, ясно выказывая свое отвращение, а затем повернулась к Асдрубалю и Себастьяну, которые сидели за столом справа, между ней и управляющим.
— Вы уже слышали! — сказала она. — Речь о вашем соседе, и он попытается вам навредить. Забудьте о том, что он мой кузен, и никогда не позволяйте ему переходить границы моих владений.
— Он это делает, стоит мне только зазеваться, — напомнил ей Акилес Анайя. — Иногда я думаю, что он считает это имение своим и уверен, что очень скоро «Кунагуаро» и «Моррокой»[35] опять объединятся, чтобы вновь превратиться в имение «Тигр». — Он зажег сигарету. — А он будет хозяином.
— Только через мой труп! — уверенно ответила Селесте, постучав пальцем по столу. — От деда я научилась одному трюку: когда ему пришлось делить наследство и он увидел, что у него нет другого выхода, как что-то выделить моей тетке Эсмеральде и ловкому пройдохе — ее мужу, он отдал им «Моррокой», четко оговорив условие: они не могут его продать — ни они, ни их дети, ни их внуки. И тем самым обрек причетника, уверенного в том, что, обрюхатив бедную дурочку, он нажил себе состояние, провести остаток жизни на земле, которую он ненавидел. — Она улыбнулась. — Я поступлю так же: тот, кто однажды унаследует «Кунагуаро», никогда не сможет его продать.
— Почему? — полюбопытствовала Аурелия, которая, как и ее дети, хранила молчание на протяжении всего обеда. — Какая разница, кто займет земли или дом, которые приносят вам одни убытки и огорчения?
Селесте Баэс смотрела на нее в течение нескольких мгновений, потом налила себе до краев стакан рома, подождала, когда Айза вернется с кухни и сядет рядом с матерью, и тогда ответила:
— Вам, наверно, этого не понять, только мы, Баэсы, живем в льянос с незапамятных времен. Встречались среди Баэсов как хорошие люди, так и плохие: всё, как в любом большом семействе, — однако мужчины всегда были решительны, а женщины отважны. — Она с жадностью — как, по-видимому, было ей свойственно — сделала глоток. — Но мои дед с бабкой уже в весьма зрелом возрасте совершили ошибку, родив дочь, которая, к несчастью, оказалась умственно отсталой. Это не очень заметно, тем не менее она никогда не была смышленой и по своему развитию так и осталась на уровне одиннадцатилетней девочки. Ее единственным утешением стали святые, а убежищем — церковь. Этим воспользовался один причетник, который обрюхатил ее в исповедальне с одной-единственной целью — войти в семью Баэсов. Это и был Кандидо Амадо, а плод исповедальни — его сын, Кандидито.
— Ну, а ваша тетя? — поинтересовалась Аурелия. — Она-то чем виновата?
— Моя тетя всегда довольствовалась комнатой, в которой полным-полно святых, большего ей и не надо. Бедняжка — все равно что предмет мебели, и в этом доме с ней обращались бы ничуть не лучше, чем до сих пор. — Селесте широким жестом обвела вокруг. — Этот дом полон историй и воспоминаний. Здесь родился мой дед Абигайль, который с тремя пулями в теле скакал галопом целую ночь, пока не застыл в седле, и даже мертвого его не сбросил конь.
— Он был одноглазый?
Селесте Баэс быстро повернулась к Айзе Пердомо и удивленно спросила:
— Откуда ты знаешь?
Стало очень тихо. Все напряженно молчали, братья и мать с упреком смотрели на Айзу, а она, по-видимому, осознала свой промах, потому что покраснела, опустила голову, а рука, в которой она держала нож, слегка задрожала, прежде чем она положила ее на стол.
И Акилес Анайя, и хозяйка дома поняли, что что-то происходит. Они буравили взглядом Асдрубаля, Себастьяна и Аурелию, и наконец Селесте вновь спросила:
— Откуда ты знаешь?
Девушка ничего не ответила. Продолжая сидеть с опущенной головой, она несколько мгновений вертела в руках нож и затем подняла глаза на мать, ища помощи. Та смотрела на нее серьезно, и лицо девушки приобрело беспомощное выражение.