Как заставить ее понять, что она произвела на свет мерзавца, труса, лицемера, подлеца и убийцу?
Когда донья Эсмеральда Баэс, вдова Амадо, отправилась в обратный путь, водрузив святого Ианнуария на голову на манер шляпы, чтобы небольшой навес коляски защищал картину от дождя, она начисто забыла, зачем после стольких лет приезжала в имение «Кунагуаро». И глядя, как она удаляется, поднимая фонтаны грязи, по саванне, освещенной нежно-зеленым светом, Селесте Баэс разорвала на мелкие клочки документ, присланный ей Кандидо Амадо, потому что поняла: пока эта бедная дурочка не завершит свой земной путь, ни один член семьи не отважится причинить вред ее сыну.
— Она вроде страховки, которая имеется у этого любимца самуро и грифов. Остается только надеяться, что Рамиро Галеон позаботится о том, чтобы упечь его в могилу.
Затем Селесте посмотрела на землю, которая с каждым часом все больше напитывалась влагой, и поняла, что упустила возможность вернуться на машине в центральную усадьбу. Через реки и каньо уже не проедешь, так что не остается ничего другого, как провести шесть долгих дней в седле под дождем или спуститься в бонго до Ориноко, чтобы оттуда вернуться домой через Каракас.
Но Селесте не жаловалась. Каждый вечер она планировала отправиться в путь на следующее утро, однако день за днем искала предлог, чтобы отложить отъезд, поскольку мысль о том, чтобы провести очередную долгую зиму в тоскливом заточении в центральной усадьбе, глядя на дождь за окном, вызывала у нее тоску.
В том доме было не счесть гостиных и спален, однако вообще-то центральная усадьба — это тысячи голов скота, дряхлый управляющий, четыре служанки-мулатки и двадцать неотесанных неприветливых пеонов, которые коротали время, травя бородатые анекдоты и горланя одни и те же песни. Там ее ждали только нескончаемые ночи, бутылки рома и отчаянная апатия, из-за которой часы тянулись бесконечно долго. Она ела одна, пила одна, спала одна, и это тягостное одиночество давило камнем, угрожая погрести ее под собой, тогда как в «Кунагуаро» жили люди совсем другого склада: они говорили о море, далеких островах, неосуществленных мечтах, являющихся покойниках, необъяснимых чудесах и возрожденных иллюзиях.
Здесь жили люди, которые строили шхуну в тысяче километров от моря; вызывали панику среди быков одним своим присутствием; были самой замечательной семьей из всех ей известных; им удавалось сделать так, что никто и никогда не чувствовал одиночества.
Здесь была Айза Пердомо.
Наконец, здесь находился Асдрубаль Пердомо, который каждую ночь врывался в ее сны и заставлял кричать от наслаждения, как много лет назад заставлял ее кричать лишь один Факундо Каморра. Селесте Баэс перевалило за сорок, и ей самой было удивительно, что она так одержима парнем, который мог быть ее сыном — тем, которого кто-то кинул на съедение кайманам спустя несколько часов после появления на свет.
Иногда, проснувшись среди ночи после того, как она до изнеможения предавалась любви с воображаемым Асдрубалем Пердомо, Селесте испытывала необходимость в каком-нибудь физическом наказании. Однако, стоило только опять закрыть глаза и вновь ощутить прикосновение его ручищ, всякое сопротивление ослабевало, и она полностью отдавалась наслаждению, в тиши и одиночестве представляя себе, что ее ласкает Асдрубаль Пердомо.
Днем она не решалась на него взглянуть из опасения, что он прочтет в ее глазах правду: она всю ночь напролет предавалась с ним сумасшедшей любви. Однако стоило ей увидеть, как он с обнаженным торсом увлеченно обстругивает доски или рубит толстые стволы, она вновь лишалась покоя, и все валилось у нее из рук, или же она стукала молотком себя по пальцу, потому что, как она ни старалась убедить себя в обратном, было ясно, что Селесте Баэс, уже достигшая зрелости, влюбилась, как глупая девчонка-подросток.
Это заметили только двое. Во-первых, Айза, которая не имела привычки делать замечания, даже если ее что-то беспокоило; во-вторых, Акилес Анайя, который не стал церемониться, решив поговорить с Селесте начистоту.
— Мне не следует вмешиваться, хозяйка, — сказал он. — Но в последнее время я примечаю, что вы то и дело дергаетесь, словно марака[62] на субботней вечеринке. — Старик скручивал одну из своих вонючих желтоватых сигарет. За окном лил вечерний дождь, а семья Вглубьморя была целиком занята сооружением первых шпангоутов своей шхуны. — Что с вами творится, хозяйка?
— К чему этот вопрос кумушки-сплетницы? Насколько я понимаю, тебе и так хорошо известно, что со мной творится.
— И это вас не беспокоит? Меня бы обеспокоило.
— А почему, ты думаешь, я не сплю по ночам, а днем хожу как в воду опущенная, словно гуакамайо[63] в период линьки?
— Он почти мальчишка.
— Не доставай меня!
— С виду такой великан, но, в сущности, он ребенок, к тому же спит и видит, как ему вернуться в море.
— Я и не собираюсь ему мешать и думаю помочь, чем только смогу. — Она замолчала и взглянула в глаза старику: — Но скажи-ка, будь я сорокалетним мужчиной, а он — двадцатилетней женщиной, возникло бы у тебя какое-нибудь возражение?
— Ни малейшего.
— И что же тогда?
— Что? — переспросил старик, закуривая свою сигарету. — Будь у моей кобылы огромный цветной клюв, она была бы туканом… — Он покачал головой. — Мир устроен так, как устроен и как всегда был устроен. Штаны сидят на вас лучше, чем на большинстве тех, кто способен укротить жеребца в этой саванне, но это не значит, что вы можете изменить обычаи, которые были древними, когда я еще сосал материнскую грудь. — Он фыркнул. — И проблема возникнет не завтра, потому что вы — женщина, которая еще способна очаровать любого; проблема возникнет потом.
— Думаешь, я этого не знаю?
— Кажется, будто вы стараетесь об этом забыть.
— Есть вещи, которые невозможно забыть, как ни пытайся… — Селесте выдержала длинную паузу и пристально посмотрела на своего старого управляющего: — Скажи мне… Ты знал Факундо Каморру?
— Видел его пару раз на петушиных боях.
— Все говорили, что он был всего лишь хам, бабник, пьяница и задира, однако мне он открылся как мечтательный, нежный и чувствительный человек. Какое право имел мой отец его убивать?
— Никто не имеет права никого убивать, однако можно понять, почему отец, застав свою дочь в руках типа с репутацией Факундо Каморры, выходит из себя. А если это вдобавок еще и Баэс, тут и говорить нечего.
Селесте не сразу ответила. Она долго смотрела на Асдрубаля Пердомо, который закончил рубить толстое бревно и выскочил под дождь, чтобы дождевая вода его охладила, свободно стекая по всему телу, и скорбно покачала головой.
— Право носить имя Баэсов зачастую дорого обходится, — проговорила она. — Слишком дорого.
~~~
Гойо Галеон был человеком среднего роста, крепкого телосложения, с оливковой кожей, глазами медового цвета, которые, когда сверкали, казались золотистыми, прямо как у хищника из семейства кошачьих, и с длинной и вьющейся львиной гривой, которая еще в ранней юности полностью поседела.
Гойо Галеон был четвертым из девяти братьев, среди которых ни один не отличался мягким нравом, и тем не менее сумел навязать свою волю остальным членам своего не самого миролюбивого семейства, а все благодаря хитрости, хладнокровию и поразительной, неописуемой жестокости, еще в юности превратившей его в самого знаменитого головореза по обе стороны границы.
Конокрад, разбойник, грабитель банков, наемный убийца и террорист, не признававший никакой морали, кроме собственной выгоды, он постепенно свел свою деятельность к самому прибыльному и наименее рискованному занятию — «охоте». Хозяева имений, земельный владений, каучуковых плантаций, шахт и лесоразработок хорошо платили ему за голову каждого причинявшего им беспокойство туземца, которых он уничтожал, чтобы неповадно было ошиваться около лагерных стоянок, воруя, досаждая или требуя возвращения земель.
Он обосновался на острове на реке Мета, прямо на границе между двумя странами, и туда обычно приезжали те, у кого появилась в нем нужда.
Подкупая представителей власти с той и другой стороны реки (вдобавок те время от времени прибегали к его услугам в эпоху, когда как Венесуэлу, так и Колумбию с небывалой силой раздирали внутренние политические противоречия), Гойо Галеон на протяжении последних лет мог сохранять удобное равновесие, что позволяло ему жить спокойно, без потрясений и необходимости постоянно уносить ноги от тех, кто упорно добивался, чтобы он ответил за свои бесчисленные преступления.
Он делил жизнь и постель с двумя негритянками, двумя сестрами из Гвианы, длинноногими и грудастыми, а неподалеку от острова околачивалось полдюжины уголовников, слепо ему подчинявшихся, поскольку если Гойо Галеон и умел что-то, кроме как убивать, так это удерживать власть, не позволяя никому оспорить его авторитет.
Он никогда не выказывал своих чувств, и не стал этого делать сейчас, узнав о трагической гибели братьев. Однако Рамиро, хорошо его знавший, потому что, сколько себя помнил, тот был его наставником и кумиром, понял, что известие сразило Гойо, так как его глаза пожелтели больше, чем обычно, а уголки рта дрогнули.
— Кто виноват? — спросил он.
— Быки. Ни с того ни с сего рванулись в разные стороны и смели всех со своего пути.
— Что-то не верится. Сеферино и Санчо учили меня ездить верхом и накидывать лассо. Они хорошо знали свое дело, и паника среди быков никогда не застала бы их врасплох. Чем она была вызвана?
— Ничем.
— Ничем — это не ответ, Рамиро. Я знаю тебя с пеленок, ты явно что-то недоговариваешь. В чем была твоя ошибка?
— Почему моя?
— Потому что ты позвал их с собой, и теперь они мертвы. — Гойо вперил взгляд в своего младшего брата и сумел нагнать на него страху, как в детстве, когда тот еще под стол пешком ходил. — Давай выкладывай и не забудь, что я всегда поймаю тебя на вранье… Что именно произошло?
Были кое-какие детали, которые Рамиро Галеону хотелось бы обойти молчанием: например, что ему показалось, будто он видел великана, державшего Айзу за руку, или что он совершил ошибку, повернувшись к Кандидо Амадо спиной в самый неподходящий момент, — однако он решил, что лучше уж выложить брату все начистоту, ничего не утаив. Тот выслушал его, никак не выражая своих эмоций, и, когда счел рассказ законченным, лишь кивнул в сторону соседней комнаты.