– Почему?
В ответ она лишь улыбнулась.
– Это все равно, что спросить у моря, почему оно голубое, у облаков, почему они белые, а у гор, от чего такие высокие … Они такие, какие есть и этого достаточно.
«И когда же закончится эта равнина?»– уныло думал Давид, слушая Миранду вполуха.
Он с силой вдавил в пол педаль газа, и машина понеслась по земле, плотной и ровной, похожей на шоссе, шоссе которое никто никогда не строил.
Вдруг впереди появился странный куст – высокий, густой, но на тонком стебле и «беллах», увидев его, закричал, как умалишенный:
– Наама!
– Какого дьявола! Что еще за «наама»?
Но африканец продолжал вопить что–то несуразное и кривляться, тогда Давид свернул и направился прямо к кусту, но тот вдруг выпрямился и побежал по равнине на длинных и сильных ногах с такой скоростью, словно сам черт гнался за ним.
– Смотрите! Страус, страус!
Они следовали за ним в течение некоторого времени, пока тот не выбился из сил, потом резко повернул в сторону и понесся на юг.
Сквозь дымку начали просматриваться дюны, и африканец указал на неширокий проход между ними.
– Нам туда…
И они поехали в указанном направлении, подпрыгивая и трясясь на неровностях земли и на камнях – равнина, с ее плоской и ровной поверхностью, к сожалению, закончилась.
Солнце уже начало клониться к горизонту, когда вдалеке, на фоне невысоких дюн, заметили несколько пальм. И когда наступила ночь, они наконец–то добрались до оазиса и остановились у небольшого озерца.
Давид выключил двигатель и все вышли из автомобиля. Вокруг не было ни одной живой души, царила полная, неестественная тишина и даже привычный для этого времени суток легкий ночной ветерок отсутствовал, верхушки пальм тяжело повисли без движения.
Миранда с досады топнула ногой и зло ударила кулаком по капоту автомобиля.
– Вот, проклятье! Уже уехали! И где же их теперь искать?
«Беллах» подошел к воде и начал внимательно изучать следы на песке, потрогал верблюжьи экскременты, разбросанные повсюду, и уверенно заявил:
– Они уехали не так давно. Может быть час назад. Или даже меньше…
Миранда подошла к автомобилю и начала нервно нажимать клаксон.
– Алек! – кричала она в ночь. – Алек, это – я! Миранда!
Но в ответ ни звука. С недовольным выражением подошла к багажнику, вынула двустволку и выстрелила в воздух с обоих стволов.
Звук выстрела растворился в темноте, распугав ночных обитателей Сахары: хитрого фенека с большими ушами, дурно пахнущую гиену, охотящуюся на зайцев, крыс, змей, не брезгающую даже насекомыми.
Но и на этот раз ответа не последовало.
Миранда еще некоторое время стояла неподвижно, держа в руках ружье и прислушивалась, но, в конце концов, разочарованная вернулась к машине и убрала ружье в багажник.
– Хорошо… – обреченно сказала она. – Разобьем тогда лагерь.
– Завтра утром мы сможем пойти по их следам, – предложил африканец.
Давид и «беллах» разожгли костер и принялись наполнять канистры водой. Миранда готовила ужин. Потом все по очереди искупались.
Миранда пошла купаться первой, вернулась к костру с мокрыми и блестящими волосами, в чистой, постиранной одежде и с довольной улыбкой на губах.
– По крайней мере, я наконец–то счистила с себя всю грязь, которой, наверное, хватило бы засыпать колодец.
Она передала кусок мыла Давиду. Он отошел от костра в темноту, разделся, и, осторожно ступая по песку, вошел в теплую, черную воду. И это было странное, сказочное ощущение, когда купаешься посреди пустыни, а вокруг ничего, кроме песка и тишины, а над головой редким веером повисли ветви пальмы, и сквозь них проглядывает серебристое от бесконечного количества сверкающих звезд ночное небо.
В памяти всплыла фраза: «В пустыне звезды так близко, что туареги накалывают их на кончик копья и кладут на землю, чтобы освещать свой путь в ночи». Кто это написал, он не мог вспомнить, но стоя здесь, в оазисе Эми–Хазааль, в самом сердце той части Сахары, что относится к Чаду, ему показалось, что так оно и есть на самом деле.
Припомнилась другая, похожая на эту, ночь в Канаиме, в Венесуэльской Гайяне, когда они с Хохо купались голыми в компании двух очаровательных девушек из Каракаса у подножия большого водопада и вот также на берегу горел костер, но там его зажгли чтобы отпугивать москитов.
Он не мог припомнить другого случая, когда столько смеялся, когда выпил столько рома и когда столько занимался любовью на белоснежном песке, и чтобы чувствовал себя таким свободным, счастливым и довольным.
Кажется, то была его последняя холостяцкая «пирушка».
А потом, когда вернулись, его послали в Мюнхен, где он и познакомился с Надией и потерял интерес к другим женщинам, а позже бедняга Хохо – постоянный спутник во всех шалостях и проказах, взлетел на воздух.
Да, то была не забываемая ночь, лучшая, наверное, из тех за многие годы, что он провел в поездках по миру, ночь, которую он разделил со своим единственным, настоящим другом, а настоящие друзья, как известно, встречаются на жизненном пути очень и очень редко, и если их теряешь, то подобная утрата бывает невосполнимой.
Очень часто он спрашивал себя, а не было ли так, что Надия заменила ему Хохо, не полностью конечно, но в некоторых смыслах и до определенного момента. Некоторое время вместе они составляли неразлучную троицу, и у него был и друг и любовница, ставшая потом женой, но Хохо умер, и с этой стороны образовалась пустота, которую невозможно было заполнить, и он даже стал подумывать о том, что его карьера журналиста закончилась.
Ему предлагали заняться публицистической фотографией и предлагали работу в журналах мод, там, где в более комфортных условиях платят больше денег, но… после разговора со своим шеф–редактором и под давлением Надии, решил вернуться в свой хорошо знакомый мир репортажной съемки.
И как же ему не хватало Хохо! Как все усложнилось без него! И снова тысячи мелких ежедневных проблем, путающихся под ногами, приходилось обращаться за советом и поддержкой к Надие, к ее практицизму в вопросах житейских, иногда не обходилось без справедливой, но едкой, критики.
Смерть Хохо не повлияла на отношение Давида к работе, как и раньше он вначале сгорал от безграничного энтузиазма, а потом проваливался в состояние глубочайшего разочарования. Мог прийти в экстаз от какой–нибудь новой фотографии, а на следующий день с отвращением рвал и швырял ее в мусорную корзину и все потому, что кому–то она не показалось такой совершенной, какой он увидел в первый раз.
В этом, как и во многих других вещах, Хохо был для него своего рода противовесом: помогал спуститься на землю, когда он в своих чувствах улетал слишком высоко и довольно быстро мог поднять его со дна глубокого колодца, полного разочарований.
В своем деле Давид всегда старался достичь совершенства и когда находил недостатки в работе – сразу же отказывался от нее, она теряла для него всякий интерес.
С уходом Хохо кто–то должен был заполнить образовавшуюся пустоту и это была Надия, кто–то должен был выступать в роли того самого противовеса, кто–то должен был стать объективным критиком и справедливым другом, на чье слово можно было бы положиться и кому можно было бы доверять.
О, Надия, Надия!
Из темноты появился «беллах» и сел на песок, терпеливо ожидая, когда он закончит мыться.
Давид вышел на берег и протянул ему кусок мыла, и тот, скинув с себя лохмотья, сразу же прыгнул в воду и начал смеяться и плескаться там, словно мальчишка. Одеваясь, Давид украдкой наблюдал за ним – странная черная фигура, покрытая хлопьями белой пены в красноватом отблеске горящего костра. Он вернулся к костру, сел, прислонившись спиной к стволу пальмы, и стал наблюдать за тем, как Миранда готовит ужин: обжаренные бобы и мясо подстреленной накануне газели.
Когда африканец вернулся, все с жадностью накинулись на еду. «Беллах» сознался, что правила ислама для него не играют важной роли и его совершенно не заботит, что среди бобов попадаются куски свиной колбасы чоризо, а их газель была убита не в соответствии с традиционным ритуалом, когда животное поворачивают головой по направлению к Мекке.
– Религия нужна хозяевам, – резюмировал он, утирая ладонью покрытые жиром губы. – Нам «беллахам» не за что благодарить Бога и демонстрировать по отношению к нему особенное почтение. Если то, что я ем свинину, каким–то образом оскорбляет того, кто позволил мне родиться рабом, то это даже радует меня…
И тут из ночного мрака прозвучал хриплый, властный голос:
– Не двигаться, а то вышибу мозги!
После такого красноречивого предупреждения никто не посмел даже пальцем пошевелить, видя как некая тень, отделившись от ночного мрака, осторожно подходит к ним.
Вначале в круге света, отбрасываемом пламенем, появился ствол винтовки, затем две огромные, подобно кувалдам, ручищи, потом вплыл черный плащ, под которым виднелась белая рубашка, широкие штаны погонщика верблюдов и наконец объявился весь человек – мужчина под два метра ростом, мощного телосложения, с черной бородой закрывавшей пол лица, в тюрбане, из–под которого выглядывали спутанные волосы, такие же черные, как и его борода.
Миранда замерла с поднятой тарелкой в одной руке и ложкой, что не донесла до рта, в другой, внимательно посмотрела на вышедшую из темноты на свет фигуру и сердито засопела.
– Марио! Как же ты меня напугал! «Ma сhi fai, cretino?» (Но что ж ты делаешь, кретин?)
Человек, которого назвали Марио, несколько секунд смотрел на нее, щурясь на пламя костра, будто старался вспомнить кто это такая, затем опустил винтовку, подбежал к Миранде, поднял ее с земли, как ребенка, и радостно затрубил своим густым басом:
– Миранда! «Sei tu!» (Ты!)
Они смачно поцеловались, и он бережно опустил ее на землю.
– И что ты делаешь здесь? – спросил он.
– Долго объяснять… Где Алек?
Итальянец махнул рукой в сторону юго–востока.
– Недалеко… Услышали выстрелы и он отправил меня на разведку,– после этих слов он поднял винтовку и выстрелил вверх три раза, выждал немного и повторил.