Все возможно в местах, где до сих пор рубят руку за воровство, пусть это будет и пшеничная лепешка, или отрезают язык за ложь. Все возможно в тех местах, куда везут Надию.
– Почему я не смогу сойти за паломника? – спросил как–то Давид. – Выбью из торговца кому он продал Надию, переоденусь паломником и перееду на ту строну…
– Светлокожий блондин с голубыми глазами, под два метра ростом и не слова не знающи по–арабски, не разбирающийся в Исламе? – Алек Коллингвуд скептически покачал головой. – Сколько времени им понадобится, чтобы понять кто ты такой, как ты думаешь?
– Могу перекрасить волосы, буду носить темные очки, выучу язык, изучу Ислам…
– Лучше будет, если мы поедем вместе, и всю дорогу не скажешь ни слова.
Давид обернулся к Малику и спросил:
– А ты поедешь?
– После того, как убью Сулеймана, – уверенным голосом ответил он. – Если он сознается кому продал, то помогу найти ее…
Миранда Брем недоуменно качала головой, словно слушала разговор двух сумасшедших.
– Вы, вообще, понимаете, о чем сейчас говорите? Вас никогда туда не впустят, а если вы и проберетесь туда, то обратно никогда не вернетесь…
Он продолжал следить взглядом за кораблем, что уже вышел из порта и уходил все дальше и дальше от берега. И с нездоровым упрямством продолжал спрашивать себя какова вероятность того, что его распознают в этой темнокожей массе пилигримов, собирающихся на палубах со всей Африки.
Должно быть, еще до выхода из порта, но попробовать стоило…
Он развернулся и пошел бродить по улицам этого города, погруженный в свои невеселые мысли, отчужденный, не обращающий внимания на посторонние звуки: на крики носильщиков «балак, балак!» – дорогу, дорогу!, на предложения торговцев купить у них фрукты, сигареты, безделушки разные, а также наркотики, на настойчивые предложения со стороны старых проституток пройти с ними куда–то, пробирался через море белых балахонов и черных лиц, поскольку для суданца, как оказалось, не существовало другой одежды, кроме длинной рубахи или балахона, и другого цвета, кроме белого.
На проспекте Эль Махди едва успел увернуться и чуть не угодил под колеса большого грузовика с кузовом, крытым темным брезентом, что промчался мимо с угрожающим ревом, так что пришлось отступить назад и прижаться к стене. Свернул затем на боковую улочку и добрался до района, где проживала местная беднота – район грязный, с пыльными, узкими улочками, где все кричат друг на друга и где Малик арендовал маленький домик, служивший им временным пристанищем, поскольку поселиться в отеле они не могли – документов и разрешения на пребывание на территории Судана у них, само собой разумеется, не было.
Когда он вошел, Миранда читала «О, Иерусалим», а Алек чистил и полировал свое ружье. Они вопросительно посмотрели на него, но он лишь безнадежно махнул рукой и устало опустился на кривобокий плетеный стул.
– Ничего… Совсем ничего… Все лица похожи на него, но это не он… Эти суданцы – все на одно лицо.
– Может Малику повезет больше.
– Могут пройти месяцы… – он многозначительно взглянул на Миранду и Алека, но те спокойно и решительно смотрели на него, не опуская глаз.– Почему не возвращаетесь? Вы сделали для меня все, что могли. Я чувствую себя виновным в том, что вы остались здесь и возможно подвергаетесь опасности, продолжая оставаться со мной.
– Нет никакой опасности, и нас не очень беспокоит то, что мы сидим здесь, взаперти, – успокоил его англичанин. – Мы и мечтать не могли, что сможем проводить столько времени вместе…
– Мы останемся с тобой до конца, – добавила Миранда.
Он устало махнул рукой с видом человека потерявшего надежду, но и улыбнулся благодарно.
– До какого конца? Мы сделали все, что могли, осталось найти этого Сулеймана, и мне не хотелось бы вмешивать вас, когда я буду сводить с ним счеты.
Алек Коллингвуд отложил в сторону ружье, вытер руки о тряпку.
– Может так получиться, что в один прекрасный момент кто–то встанет у вас на пути и тогда нужно будет замолвить за вас словечко перед некоторыми людьми. А у меня налажены хорошие связи в разных ведомствах и еще… много арабов желают помочь нам.
– Арабов? – удивился Давид. – Очень сомневаюсь.
– Не стоит… Большинство из них выступают против любой формы рабства, но у них нет ни сил, ни возможностей бороться с этим. Очень похоже на то, как обстоят дела в наших странах – у нас же тоже полно проблем: нищета, коррупция, наркоторговля…
– Но их Правительства допускают существование торговли людьми…
– Ни одно из них в открытой, официальной форме… – он помахал промасленной тряпкой в воздухе. – Это очень похоже на пытки… Везде запрещено, но все знают, что любая полиция практикует это в той или иной форме. Думаешь, бразильцы или чилийцы виноваты во всех тех зверствах, что творились у них? Или янки в том, что вытворяет ЦРУ? Или русские… как почитаешь рассказы Солженицына «Архипелаг Гулаг», так волосы встают дыбом…
– А случайно, не немцы ли виноваты в том, что происходило в концентрационных лагерях, а? – спросил он раздраженно.
– Все? Или некоторые? – удивился Алек.
– Да. Все, – запальчиво ответил Давид.– Точно так же, как все мы в ответе за то, что продолжают применять пытки, что существует голод и рабство. Это вещи, существующие там и о которых нам постоянно напоминают, но и которые мы упорно стараемся не замечать. По завершении войны весь мир задался вопросом: как такое было возможно, что бы немцы поддерживали подобную жестокость и не восстали против Гитлера? Мы каждый день, так или иначе, поддерживаем подобное проявление варварства и не чувствуем себя виноватыми…
– Если мы будем на это обращать внимание, то просто спятим: рабство, пытки, расстрелы, наркотики, голод, болезни… Нужно иметь стальную броню против всего этого, или одни лишь мысли об этом доведут до помешательства…
Давид хотел было ответить, но неожиданное появление Малика–эль–Фаси, проскользнувшего в комнату бесшумно, словно тень, прервало его на полуслове.
– Этой ночью в одном из кафе на берегу будет организован аукцион жемчуга, – сказал он.
– И?
– Один негр поклялся, что все местные торговцы жемчугом придут на эти торги.
В темноте было слышно, как море шелестело еле приметной волной по нагретому за долгий день песку.
Указанная кофейня оказалась большим домом, сложенным из глинобитного кирпича, стоящим на расстоянии метров в двадцать от края воды в окружении вытащенных на берег для просушки рыбацких лодок и развешанных повсюду, даже на стенах самого дома, сетях. Вокруг царил абсолютный ночной мрак, ни лучика свет не проникало наружу сквозь плотно закрытые ставни, и не было ни малейшего признака, указывающего на то, что внутри заключались сделки на сотни тысяч фунтов и продавался красивейший жемчуг со дна Красного Моря и Персидского Залива.
Время от времени из темноты выныривала безликая, закутанная с головы до пят, фигура, стараясь ступать бесшумно, подходила к дому и осторожно стучалась в дверь. Немедленно открывалось небольшое оконце, и там появлялась физиономия индуса с длинным и крючковатым носом, он самым внимательным образом осматривал нового посетителя и обнюхивал его, что было вернее, чем просто смотреть в подобной темноте.
Потом дверь приоткрывалась, на песок падал узкий клин света и человек проскальзывал внутрь, дверь захлопывалась, и снаружи все опять покрывал ночной мрак, и наступала тишина.
А внутри, в большом зале, уже собралось больше сотни разного рода персонажей. Воздух был тяжек и мутен от густого дыма сигарет, разнообразных качимб и наргиле с табаком и гашишем.
Все говорили, но делали это голосами приглушенными, собирались в небольшие группы. Повсюду слышалась арабская речь, доносились также слова на английском, французском, итальянском, греческом языках, на хинди и на сотне разнообразных африканских диалектов. Наряды тоже разнились, как на бразильском карнавале, но преимущество было, все–таки, за белыми балахонами суданцев, однако было также много египетских красных фесок, бурнусов саудитов, можно было заметить высоких сомалийцев, скромных индусов, белых, японцев, китайцев…
Каждые два–три месяца ювелиры и торговцы жемчугом со всего Востока устраивали подобные собрания в каком–нибудь укромном уголке Порт–Судана, чтобы обменяться самыми красивыми жемчужинами, добытыми со дна морей за последнее время. В местечке тихом и подальше от нескромных глаз представителей закона и правительства, сборщиков налогов и разного рода профсоюзов.
Торги еще не начались, но все присутствующие были настолько поглощены обсуждением, разного рода разговорами, что не обратили ни малейшего внимания на трех мужчин и одну женщину, вошедших незаметно в сопровождении суданца и расположившихся за небольшим столиком, стоящим в стороне от прочих. Им немедленно был предложен густой черный кофе, зеленый чай и прочие освежающие напитки. Никакого алкоголя – это запрещалось Кораном.
Давид скользил взглядом с одного лица на другое, ища того, с кем он встретился в пустыне.
– Знаком ли ты с Сулейманом Р.Орабом? – спросил он у суданца, согласившегося быть их гидом.
Ответил Малик:
– Я уже спрашивал его. Не знает он…
– Если он торгует жемчугом, то обязательно придет этой ночью, – заверил негр. – Говорят, что сегодня привезли очень хороший товар…
– Не вижу его.
– Рано еще…
А люди продолжали приходить. По одному или группами, расходились по залу и вскоре все свободные места были заняты, и помещенье превратилось душную печь, воздух и так тяжелый, стал совсем непереносимым из–за смеси прогорклого пота, кислой еды, табачного дыма, изношенной обуви и грязной одежды и еще сотни других неприятных запахов.
Голосов стало больше, но все они вдруг затихли, когда кто–то водрузил стол и стул на широкий деревянный прилавок. Некий старик, заботливо поддерживаемый, в большом тюрбане, одним краем свисающий ему на грудь, с трудом поднялся на прилавок и грузно опустился на стул.