Закат уже погас, рыба в пруду перестала плескаться. В парке было тихо. Только летучие мыши с внезапным шумом проносились по темным аллеям.
Кутузов сказал: «Отбой»! — и солдаты пошли спать.
Мы с доктором тоже хотели идти, как вдруг является бледный пан Залесский, наш нынешний сосед.
— Я до пана доктора,— говорит.
— Что случилось? Кобета захворала?
— Не, цурка… — отвечает пан Залесский и, вижу, слез удержать не может. Вынул платок из кармана, потер тем платком глаза и попросил закурить. Я протянул ему сигареты.
— Марылька? — спрашиваю.
— Так, Марылька… Цурка… Я и моя кобета — мы ее бардзо кохамы…
Доктор взял сумку с разными медицинскими инструментами и лекарствами и отправился с паном Залесским. Воротился он поздно, когда солдаты уже спали. «Что там у нее? — говорю. А доктор: «Не знаю… Еще не разобрался… Боюсь, воспаление легких…» Ну ты, говорю, уж постарайся, жалко Марыльку, если что… Слыхал, какую она песню пела: «Вольга, Вольга, руска жэка…»
3 августа 45 г.
Вчера приходит ко мне Кутузов и говорит:
— Товарищ лейтенант, я так понимаю, что надо и немцев привлечь, а то солдатики подустали трохи.
Я, признаться сказать, не сразу его понял.
— Что значит привлечь? — спрашиваю.— Это ты насчет работы, что ли?
— Так точно,— говорит,— насчет работы. Немцы, известное дело, народ работящий, если мы их привлечем, ничего страшного, может, даже рады будут, а нам помощь.
Ну голова! И как, говорю, тебя, Кутузов, не пригласили на Берлинскую конференцию всякие мировые проблемы решать?..
Кутузов приосанился, гимнастерку одернул. Смеется:
— А что? Думаете, слабо было бы? Да нацепите мне генеральские погоны... Все зависит от погонов, я так понимаю, товарищ лейтенант.
— Ну-ну! — Я погрозил Кутузову пальцем.— Ты скажи лучше насчет немцев… Привлечь — дело не хитрое. А дальше что? Чем ты, умная голова, будешь расплачиваться с ними?
— А зачем расплачиваться? — удивился Кутузов.— Мы… как бы это сказать… Мы, товарищ лейтенант, помочь устроим, на добровольных началах. Хочешь — иди, не хочешь — не надо, сиди себе в хате и ковыряй в ноздре. А кто придет, поможет… Ну, тому мы большое спасибо скажем перед строем.
Я сказал, что подумаю.
— А чего тут думать? — удивился Кутузов, быстрый в любом деле.— Я сегодня же объявлю и здесь, и в Ульсберсдорфе, а завтра с богом, как говорится.
— Не спеши. Дело это серьезное, и его надо обмозговать,— стоял я на своем.
В это время подвернулся Горохов. Сюда, в Кунцендорф, он приехал тощий, а здесь сразу подобрел, пополнел, щеки заиграли румяными яблоками. Я тогда, в тот раз, проработал его отдельно, с глазу на глаз, так сказать, и все ему высказал. Хоть ты и средний командный состав, говорю, а все равно кончай базар. Я, брат, такой, я морального разложения не потерплю.
— Хорошо, лейтенант, будь по-твоему,— вздохнул доктор.
Серьезно так, холера, вздохнул, ну, думаю, осознал, а молоденькая фрау, гляжу, по-прежнему шныряет туда-сюда, то есть к доктору и обратно. Ну, то и дело юбки мелькают — она эти юбки меняла каждый день и даже чаще. Одна в клеточку, другая в полоску, а третья вся горошком обсыпана. Ну что ты будешь делать? Ему-то я могу приказать, а ей?
В отношении помощи доктор сразу взял сторону Кутузова.
— Одни мы с этим сеном еще месяц проволыним,— сказал он.
Пришлось и мне согласиться. Только смотри, говорю, чтоб все было чин-чином.
Разговор состоялся вчера. А сегодня утром выхожу, гляжу — полон двор бабья. Кутузов расхаживает, как петух, удовольствия скрыть не может. Остальные тоже в приподнятом настроении. Подмигивают немецким фрау, что-то болтают, а что, черт их разберет.
Увидев меня, Кутузов провел рукой по воздуху: «Ша!» — и рассек толпу пополам.
— Разрешайте доложить, товарищ лейтенант, двенадцать добровольцев, которые, значит, изъявили желание помочь Красной Армии, все в сборе. Можно начинать.
И тут, гляжу, по аллее бежит еще одна, тринадцатая. Ну это уже зря, думаю, чертова дюжина — не к добру… А тринадцатая подбежала, подошла, что-то сказала своим подружкам по-немецки и стала впереди, ну как напоказ себя выставила. Я глянул на нее и… сразу узнал. Это была та самая, которая тогда в Ульсберсдорфе мне туману в глаза напустила.
— Начинайте,— говорю Кутузову, а сам глаз от этой, тринадцатой, отвести не могу.
— Есть начинать! — Младший сержант сначала вскинул руку к пилотке, потом кивнул куда-то по направлению к воротам: «Ну, товарищи солдаты и граждане немецкие женщины…» — и все тронулись в путь. До места, где стоял пресс, было рукой подать.
Должен сказать, все было организовано лучше некуда, Кутузов молодец. Одни подвозили сено, другие, вооружившись вилами, совали то сено в ненасытную пасть весело гудевшего пресса, третьи — мужчины — подхватывали туго спрессованные и перетянутые железной проволокой пятидесятикилограммовые тюки и аккуратненько складывали их штабелями под крышей сарая.
Кравчук балагурил с женщинами, пуская в ход все немецкие слова, какие успел запомнить. Женщинам это, видно, нравилось, потому что в ответ они все время смеялись. Да и другие мои орлы не прочь были позаигрывать. Только Ганс — сухой, худой, в очках на кончике носа — ни на кого не обращал внимания. Он ходил от трактора к прессу и обратно, тыкал острым носиком масленки в каждую дырку, иногда останавливался, сдвигал на бок видавшую виды кепку и, наклонившись, подолгу слушал, как гудят машины.
Та бабенка, которая сбила меня с толку, и здесь была на виду. Она надвинула белую косынку на черные брови, повязала рот белым платочком,— чтобы, значит, пылью не дышать,— и, ловко орудуя вилами, подбрасывала сено поближе к прессу. Время от времени она кидала взгляд в мою сторону и улыбалась — как будто чувствовала, холера, что меня от этого взгляда в жар бросает.
— А ну, Ганс, прибавь газу! — покрикивал Будько.
Ганс уже понимал, что это значит. Газ — и по-немецки газ… Сначала он, и правда, подходил к трактору и прибавлял обороты. Но после того, как слетел шкив, чуть не сбив с ног фрау Клару, стал осторожнее. Всякий раз, когда Будько просил прибавить газу, Ганс вскидывал голову, так что очки опять водворялись на переносицу, и отрицательно мотал головой. Это означало, что прибавлять нельзя, хватит, иначе шкив опять может полететь к чертовой матери.
— Хорошо работают,— заметил доктор, имея в виду, наверно, немецких фрау.
— Хорошо,— говорю,— лучше не надо… — А сам опять глазами ищу тринадцатую, круглолицую. Конечно, это все глупость, глупостью и останется, а только смотрю и смотрю и думаю, какая она красивая. Мне даже неловко стало. Вспомнил свою покойную Лизавету Семеновну, и неловко стало, неловко и совестно, признаться сказать. Твоя баба, думаю, погибла из-за этой проклятой войны, сироту оставила, а ты здесь на первую попавшуюся шары пялишь… Эх, Никанор Егорович, Никанор Егорович!..
Мне, конечно, надо было бы уехать — от греха подальше. А я остался. Остался и проторчал до обеда. «Дурень, дурень,— корю себя,— какой из тебя кавалер, в тридцать-то лет с гаком!» — Корю, а поделать ничего не могу. После обеда, правда, не поехал, стыдно стало, однако же перед вечером снова заглянул — вроде бы узнать, как тут справляются мои хлопцы,— и опять смотрел и видел только ее одну, и слышал только ее голос. Меня даже зло взяло, признаться сказать. Ах, бабы, бабы, думаю, без вас хорошо, а с вами еще хуже.
5 августа 45 г.
Сегодня является неизвестный мне пан и просит графскую коляску — свозить молодых в соседнее местечко и обвенчать в костеле. Конечно, у него есть телега и кони, но молодым хочется с шиком, на резиновом ходу,— разве откажешь!
Между прочим, этот пан уже третий в Кунцендорфе. Когда он переселился, я и не заметил. Приехал, занял пустовавший дом со всеми пристройками и живет себе поживает. Я спросил, сконт пан ест, то есть откуда пан приехал. Пан махнул рукой и сказал, что он, как и пан Залесский, из-под Белостока.
— Как жить-то собираешься? — спрашиваю.
Я намекнул на то, что надо бы колхоз организовать, колхоз или совхоз, одно из двух. Все равно когда-нибудь придется всему крестьянству переходить на коллективные рельсы. Но пан сделал вид, будто не понимает. «А добже!» — только и сказал он, садясь в коляску и понукая гнедых.
А потом и старший лейтенант, начальник трофейной команды, нагрянул. Верхом, в сопровождении ординарца, того самого Загибенко, который в прошлый раз, когда мы приезжали, стоял на часах.
— Ну, ядрена мать, вы и устроились, еле нашел! — весело заговорил он, слезая с лошади.
Мы походили по парку, посидели на берегу пруда, поднялись ко мне в кабинет. Максимов, наш шеф-повар, по случаю гостей организовал стол с отменной закуской. Отпив глоток спирта, старший лейтенант задохнулся, закашлялся, мы сунули ему в руку кружку с водой, он опрокинул ее одним махом и пришел в себя.
— Вот, ядрена мать, не рассчитал маленько,— сказал он, вытирая рукавом слезы.
— Быва-ает! — засмеялся доктор.
В другой раз, когда мы снова чокнулись, старший лейтенант выпил уже нормально, по всем правилам, и стал закусывать, говоря: «Вот, ядрена мать, во всяком деле сноровка нужна!»
Закуска состояла из голубятины и козлятины. Сизарей у графа расплодилось пропасть. Они тучами носились в воздухе… «Ну вы и устроились! — восхищался старший лейтенант.— А наши орлы, ядрена мать, что привезут из части, тем и питаются. А привоз, известное дело, не шибко жирный. Да это не беда. Зато вот… — Он расстегнул планшетку, вынул свернутые вчетверо газеты и, подавая их доктору, сказал: — Наши польские товарищи получают всю Силезию, всю Померанию и еще половину Восточной Пруссии со всеми потрохами. Вот это трофей так трофей!» Я подождал, пока доктор вникнет, потом взял у него газету, самую свежую, глянул — и правда: новая граница по Одеру и Нейсе.
Ах ты, думаю, елки-палки лес густой, выходит, еще вчера мы косили сено на немецкой земле, а сегодня косим уже на польской. Конечно, этого надо было ожидать, недаром пан Залесский и этот… пан Олешкевич уже об