– Спасибо. И это ваша честность, дона Фирмина?
– Да, сеньора. Такова моя честность, и выражается она в том, что я говорю правду и не скрываю ее. К тому же мои слова вам много кто может подтвердить. Вы играете на фортепиано, как Арно[15], поете, как примадонна, а своей речью способны очаровать любого чиновника или дипломата. Что удивительного? Когда вы пожелаете, вы говорите так же красиво, как пишут в романах.
– Вас и впрямь нельзя упрекнуть в лести. Мои достоинства вы явно недооцениваете, – ответила девушка, подчеркивая последние слова ироничной улыбкой. – Разве вы не знаете, дона Фирмина, что у меня золотой стиль, наиболее возвышенный из всех возможных, и потому против моего красноречия нельзя устоять? Языком романов, этой низкой прозой, изъясняются только бледные романтические девушки, имеющие обыкновение томно вздыхать. Моя же речь – это поэма, я сама – воплощение поэзии, блистательной и ослепительной.
– Я понимаю, о чем вы; золото все и всех делает красивее и позволяет купить что угодно, даже здоровье. Но заметьте, наиболее преданные почитатели вашей красоты – как раз те, кто не претендует на ваше богатство: одни женаты, другие слишком стары…
– Дона Фирмина, скажите, не кружилась ли у вас голова, когда вы в первый раз почувствовали запах табачного дыма?.. Так вот, золото источает невидимый дым, который опьяняет сильнее, чем тот, что исходит от гаванских сигар или от ужасных папирос, которые курят некоторые юноши. Все люди, окружающие какого-нибудь старого богача, будь то министры, сенаторы или фидалго[16], конечно же, не хотят жениться на этом мешке с деньгами – их привлекает его состояние.
– Прямо сейчас вы в очередной раз доказали, насколько вы умны и рассудительны. Кто бы мог подумать, что девушка в вашем возрасте знает больше, чем многие почтенные мужи, учившиеся в университетах и академиях? И это даже к лучшему, поскольку иначе вы наверняка были бы обмануты.
– Обманута я уже была, – шепнула Аурелия, вновь погружаясь в свои мысли.
Дона Фирмина произнесла еще несколько фраз, но поняла, что Аурелия не обращает на нее ни малейшего внимания; должно быть, девушка не желала отвлекаться от размышлений и стремилась полностью сосредоточиться на них.
Тогда, руководствуясь особым чувством такта, свойственным подобострастным особам, к числу которых относилась дона Фирмина, она встала и отошла на несколько шагов от Аурелии – якобы для того, чтобы посмотреть на алебастровые статуэтки и на фарфоровые вазы, стоявшие на столешнице из красного мрамора.
Повернувшись спиной к Аурелии, сидевшей на кушетке, она больше не пыталась понять причин ее задумчивости. Дона Фирмина знала, что в противном случае девушка наверняка рассердилась бы, когда, закончив размышления, увидела бы, что компаньонка вглядывается ей в лицо, желая по нему разгадать ее тайные мысли.
Но не прошло и пяти минут, как в комнате раздался хрустальный звонкий смех Аурелии, звук которого был хорошо знаком доне Фирмине, часто слышавшей его в последнее время. Обернувшись, она посмотрела на Аурелию, на чьих перламутровых губах играла улыбка, напоминавшая о внезапном смехе.
Очнувшись от размышлений, девушка изменилась, как если бы восковая фигура обратилась в прекрасную мраморную статую и поднялась во весь рост, гордая и величественная, сияя белизной отполированного камня.
Аурелия подошла к окнам и порывистым движением распахнула шторы, которые, казалось, были слишком тяжелы для ее изящных, нежных рук.
Поток света хлынул сквозь оконные стекла и заполнил комнату. Девушка подошла ближе к окнам, чтобы искупаться в струях света, которые падали на ее царственное лицо, обрамленное каштановыми волосами, спадавшими ей на плечи, подобно золотому плащу.
Она упивалась светом. Тот, кто в этот миг посмотрел бы на нее, окруженную сиянием, мог бы подумать, что под складками ее батистового пеньюара трепещет пламенная нимфа, саламандра, в которую вдруг обратилась заколдованная фея.
Насладившись солнечным светом, подобно тому как насыщаются им лепестки мака, приобретающие алый цвет от поцелуев солнца, девушка подошла к фортепиано и резко открыла его крышку. После шумного вихря полутонов, промчавшегося над клавишами, раздались возвышенные звуки арии Нормы[17], в которой героиня, раскрывая свою ревность, обличает предательство Поллиона.
Усмиряя головокружительную музыку и заставляя ее стать аккомпанементом, девушка начала петь, но с первых нот почувствовала, что исполнять арию, сидя за фортепиано, ей неудобно. Тогда она встала и, сделав несколько шагов, от которых полы ее пеньюара развевались, подобно галльской тунике, вышла в центр комнаты. Вжившись в роль Нормы, она голосом и жестами выразила драму обманутого сердца, которую раньше видела в исполнении Лагранж[18].
Гнев преданной женщины, ярость раненой львицы никогда прежде не были выражены более волнующим голосом и более возвышенными жестами, как бы великолепны ни были оперные дивы, ранее исполнявшие арию Нормы. Слова, срывавшиеся с губ Аурелии, были полны силы и гармонии и жалили, подобно змее, особенно если девушка сопровождала их внезапным взмахом нежной руки, тем самым выражая крайнее негодование.
Даже дона Фирмина, прекрасно знавшая, насколько неординарен характер Аурелии, тогда смотрела на нее с удивлением, подозревая, что в жизни девушки произошло нечто очень необычное и важное, чем объяснялись как задумчивость Аурелии, так и порыв чувств, овладевший ею.
С той же стремительностью, с какой прежде она встала с кушетки, Аурелия подбежала к доне Фирмине и схватила ее за запястье, словно представляя, что перед ней Поллион. Так сцена внезапно приобрела комический оттенок и закончилась смехом Аурелии и ее компаньонки.
III
Наступило время завтрака. Девушка и ее компаньонка разместились за столом. Благодаря своей природе и воспитанию Аурелия была умеренна в еде. Это, впрочем, не означает, что она относилась к числу девушек, которые напоминают бабочек, питающихся цветочным нектаром, и считают приемы пищи чем-то недостаточно утонченным и слишком приземленным.
Напротив, Аурелия понимала, что хорошее питание необходимо для красоты и что без него здоровый румянец ее щек исчезнет, а губы лишатся улыбки, подобно тому как увядают нежные лепестки роз. Поэтому за едой девушка не смущалась; она полагала, и не без основания, что во время трапезы ее белые зубы, подобные жемчужинам, не теряют блеска, а губы не утрачивают приятного цвета, когда она подносит к ним дольку фрукта.
Однако на этот раз Аурелия не соблюдала привычной умеренности; хотя она не любила острого и только иногда выпивала несколько капель ликера, теперь она решила попробовать все специи и приправы, какие только были в доме, и завершила трапезу бокалом хереса.
Дона Фирмина, сама не забывая позавтракать, наблюдала за девушкой и все больше убеждалась в том, что в жизни Аурелии произошло некое значимое событие, которое лишило ее свойственного ей спокойствия. Дона Фирмина считала, что это было одно из тех событий, которые оказывают сильное воздействие на любую восемнадцатилетнюю девушку, особенно если она предоставлена самой себе. Вдова не сомневалась, что гордая Аурелия влюбилась, и ей не терпелось узнать имя счастливца, завоевавшего сердце королевы высшего света, столь же обожаемой, сколь холодной и безразличной к своим поклонникам.
Дона Фирмина перебрала в памяти события вчерашнего вечера, стараясь вспомнить, не появлялся ли на балу какой-нибудь незнакомец, в которого Аурелия могла бы влюбиться с первого взгляда. Но подобный юноша ей не вспомнился, и она решила, что по необъяснимой причине сердце Аурелии покорилось одному из ее давних поклонников, над которым раньше она лишь насмехалась.
Будучи не в силах сдержать свое любопытство, вдова, рискуя рассердить девушку, обратилась к ней, чтобы начать разговор, а потом направить его в нужное русло и узнать то, что интересовало ее больше всего.
– Вы сегодня необыкновенно красивы и веселы, Аурелия! Не знаю, возможно ли это, но вы превосходите саму себя!
– Может быть, и так!
– Я говорю как есть. Послушайте, Аурелия, девушки прихорашиваются, когда готовятся к балу, на котором хотят встретить кого-то особенного. Вы же сегодня красивее, чем на любом балу. Прежде я никогда не видела вас столь прекрасной. В этом точно есть какая-то тайна…
– Хотите узнать ее? – спросила Аурелия, улыбаясь.
– Я не настолько любопытна, – сказала вдова, заметив ироничную улыбку Аурелии.
– Я решила уйти в монастырь.
– Воля ваша!
– Но моим монастырем будет не что иное, как свет, к которому мы с вами принадлежим, потому что ни в одном другом монастыре от меня не станут так строго требовать самоотречения и усмирения чувств.
Опровергнув серьезность своих слов звонким смехом, Аурелия покинула столовую, оставив одну дону Фирмину, пораженную тем, что столь богатую и красивую девушку, которая является предметом всеобщего обожания, посещают такие мысли и что она высказывает их, пусть даже в шутку.
Аурелия села за письменный стол из дерева арариба[19], украшенный позолоченной бронзой, и написала письмо в несколько строк. Она сложила исписанный лист бумаги, поместила его в конверт, расплавила сургуч и запечатала письмо, намеренно делая все это очень аккуратно и сосредоточенно. Либо ее письмо предназначалось тому, кто был ей особенно дорог, либо, проявляя подобную старательность, она стремилась заглушить сомнения, охватившие ее, когда она выполняла свое намерение, в котором прежде была уверена. Написав адрес на конверте, девушка достала из потайного ящика стола сандаловую шкатулку, инкрустированную слоновой костью.
В ней среди писем и засушенных цветов Аурелия нашла визитную карточку, пожелтевшую от времени. Девушка достала ее и убрала в бархатный бумажник, который положила в карман платья.