кровавых налётах…
Что касается самого Сэнсэя, то по легендам он однажды отправился в паломничество по 88 храмам Сикоку, но в храме Сироминэ-дзи (где могила Сутоку) случился пожар, многие погибли, а сам Сэнсэй чудом остался жив и вернулся домой. После этого характер его очень изменился, стал злобным и мрачным. Он принялся как одержимый рисовать картины, изображающие гневного Сутоку в ссылке. Они все изображали громы и молнии, скалы и море, бушующую природу, а над всем неизменно возвышался растрёпанный Сутоку в драном красном кимоно. По слухам, это кимоно Сэнсэй как раз и рисовал своей кровью. И по слухам же, помер от того, что начал рисовать особенно большую и жуткую картину (фигуру Сутоку в натуральную величину), но "краски" не хватило, и он умер…»
«Меня убедили, что передо мной действительно картина безвестного художника, написанная в жанре суйбокуга.Он висит передо мной на стене — шёлковый свиток какэмоно, закреплённый на специальных дощечках. На шёлке изображён склон горы, или некий каменный утёс на горе, на карнизе которого стоит человек спиной к наблюдателю. Я думаю, что на свитке человек, считающий себя реинкарнацией Сутоку, изобразил самого себя: это заметно в напряжённом положении, в окаменевших плечах одинокой фигуры, в том, как он положил руки на камни, словно приготовившись к прыжку. Развевающееся на ветру кимоно сияет алой точкой посреди горной пустоты.
Шедевр.
У произведения нет названия. Хотя оно ему и не требуется, это слишком личная вещь, пропитанная тоской, отчаянием и одиночеством. И вселенской злобой ко всему живому, к тем, кто предал, и к тем, кто допустил предательство. Каждый раз, как посмотрю — мурашки по коже. Мне кажется, будто я слышу вой вьюги, мечущейся там, среди скал, а ещё красное пятнышко явственно передвигается по каменному карнизу. Словом, тот же эффект, что и со знаменитой «улыбкой Джоконды».
Не знаю, каким императором был Сутоку, но он породил талантливого последователя.
…Я еду домой. Напоследок посидели с Тамурой, который стал мне близким другом, выпили сакэ, поболтали о всяком. Он поинтересовался, сумел ли я найти картину, о которой спрашивал, у тех людей, связь с которыми он мне дал. Я подтвердил, что мне удалось; Тамура напряжённо улыбнулся, а потом начал быстро-быстро говорить, уговаривая меня поскорее избавиться от гравюры. Я сильно удивился, увидев такие эмоции от обычно сдержанного японца. Тамура говорил, что картины Сэнсэя действительно содержат в себе некое проклятие, воздействующее на всех, кто на них смотрит, а ещё в Японии якобы периодически происходят наводнения и землетрясения, совпадающие по времени со смертью Сутоку. Я не хотел обижать старого коллекционера, поэтому пообещал поскорее продать гравюру или положить где-нибудь подальше от людских глаз — естественно, скрестив пальцы в кармане. Суеверный же народ!
…Вот и Америка. Я в Майами, сразу из Форт-Лодердейла поехал в свою одинокую квартиру. Договорились встретиться со старым сослуживцем, Мэйсоном, решили в кои-то веки пожарить барбекю и выпить пива у него на заднем дворе, поболтать о былых временах. У Мэйсона красивая жена Моника и очаровательная дочка Хлоя — я купил ей куколку-нингё в подарок. Захватил также сувениры с островов и свой японский дневник, показать Мэйсону пару зарисовок. Перед тем, как выйти из дома, я посмотрел на гравюру, распакованную и прислонённую к стене. Красное пятнышко отошло от карниза, увеличилось в размерах и как будто развернулось, показав часть человеческого профиля. Я нервно улыбнулся, прежде чем погасить свет.
Дописано сбоку неровным скачущим почерком:
Лучше бы я на неё не смотрел…»
Несколько следующих страниц вырвано и скомкано, а остатки бумаги исчерчены безумными штрихами, как если бы кто-то пытался писать в отчаянии, зачёркивал написанное и писал снова, находясь в параноидальном состоянии. Страницы ломкие, слиплись от пропитавшей их тёмной субстанции, словно на них пролили краску. Далее начинается более-менее упорядоченный текст.
«…не вижу ничего… пишу в темноте… кажется, я всё ещё в доме у Мэйсона, со мной что-то случилось, что-то плохое, не хочу смотреть туда… зачем-то пишу это…»
«…Когда я сложил их тела во дворе, они напомнили мне сломанных кукол — холодных, безличных, со стеклянными глазами и конечностями на шарнирах. Дочку Мэйсона я поймал в туалете, она спряталась в шкафчике под раковиной. Тут я немного пришёл в себя, мне стало стыдно — кровавая ярость ушла. Поэтому Хлою я убил быстро, просто свернул девочке голову, как цыплёнку. Хоть она лягалась и брыкалась в руках, это оказалось несложно. Поверх тела девочки я положил подаренную ей куклу, но по размышлению позже забрал, решив, что такая редкая улика выведет на меня полицию.
Я заплакал, спрятав лицо в ладонях, и слёзы перемешались с кровью. Мэйсон, зачем ты это сказал? Зачем ты вообще завёл разговор про Вьетнам? Мы ведь никогда про него не вспоминали, да и зачем?.. Идиот, какой же ты идиот. И я, безусловно, тоже, но моему преступлению вообще нет оправдания. Я просто перебил их, как овец: Мэйсона забил до смерти лопаткой для барбекю, а жену… Что я сделал с Моникой? Ни черта не помню, только вот же она, лежит с раздвинутыми ногами, посреди всё разорвано и красно, будто её насиловал голодный зверь. На лице застыла гримаса ужаса.
Я старый опытный убийца, меня сложно поймать. Я воевал, пускай и когда-то давно. Я умею прятать трупы, скрывать следы преступления, и прекрасно знаю, как работает полиция. Нужно найти пилу в подвале у Мэйсона…»
«…Кажется, я понял, что делает картина. Это всё она виновата, а я полный кретин — не послушал мудрого Тамуру. Что ж, если я не способен ничего исправить, то можно сделать хотя бы так, чтобы подобное не повторилось. Уничтожить её я не могу, у меня рука не поднимется, да и вообще страшно заходить в номер. Я нанял человека, который упаковал её в чехол и вынес наружу, спрятал в грузовике. Когда мы приехали к складу на окраине, где я давно держу всякую старую рухлядь, которую жалко выбросить, я выстрелил водителю в висок, и его мозги забрызгали стёкла. Я оправдывал свой поступок тем, что он видел картину и стал таким же, как и я — зверем, уничтожающим всё дорогое сердцу, но на самом деле мне просто захотелось пристрелить тупого мексиканца.
От его тела я позже избавлюсь.
А пока что гравюра спрятана на складе на окраине Майами. Надеюсь, мне хватит благоразумия жить мирно, избавиться от отравы в сердце и исправно платить за склад до того времени, пока не придумаю, как избавиться от…»
***
Наблюдатель выползает на четвереньках из склада, медленно, пошатываясь, спускается вниз по лестнице, спотыкаясь, путаясь в собственных ногах. На улице его ждёт зыбкий рассвет, встающий из-за океана. От прошедшего ливня в воздухе свежо, под ногами хлюпают лужи.
Он оглядывается, скалясь, угрожающе выпятив челюсть. Рука сама собой нащупывает рукоятку Магнума в кобуре. Рука вытаскивает Магнум из кобуры, ладонь удобно сжимает деревянные щёчки рукояти.
В окнах офиса загорается свет, открывается дверь, и выходит менеджер. Богдан сонно потягивается, смотрит через стоянку в сторону барахольщика. Наблюдатель глядит на него, кривя губы: его глаза застила кровавая ярость, ненависть, глухой гнев, лишающий рассудка. Дрожащая пелена повисла перед взором — нет ничего, кроме злости, ничем больше не сдерживаемой, рождающейся глубоко в животе. И нет звуков — вместо них зевает беззвучная пустота. Тот, кто прежде звал себя Витей, рычит, с его губ сыпется розовая пена.
— Гуд м-монин! Ты как, земель? — кричит Богдан, приветливо махнув рукой.
Он по-ковбойски, от бедра, стреляет в ответ, с трудом нажимая на тугой спусковой крючок. Промахивается — он не стрелок. Пуля вышибла стекло в окне офиса, со звоном осыпавшееся внутрь. Богдан, пригнувшись, смотрит на брата-эмигранта неверящим взглядом.
— Ты чё, москаль, охерел совсем?!
Наблюдатель стреляет ещё раз, пуля со свистом рикошетит об асфальт у ног Богдана, брызжут мелкие крошки бетона. Менеджер убегает в офис. Наблюдатель, выпрямившись, идёт туда. Его трясёт от нетерпения — так охота убить наконец этого ублюдка. Он даже стреляет ещё пару раз в окно в надежде, что заденет спрятавшегося внутри сторожа. Рычит. Хрипит. Стонет, весь сжимаясь от дерущих изнутри когтей ненависти.
В ушах маячит тишина.
Он заходит в офис, и в тот же миг Богдан стреляет из своего Глока. Наблюдателя бьёт в плечо, отбросив на косяк убойной силой пули, и он, описав полукруг с револьвером в вытянутой руке, автоматически выпускает оставшиеся заряды в маячащую в помещении фигуру: эмигрант падает, пытаясь отползти и таращась на обезумевшего барахольщика расширенными от испуга глазами. Он что-то быстро говорит, но наблюдатель не слышит ни слова, да и ему, в общем-то, плевать.
Наблюдатель жмёт ещё на спуск, но барабан лишь вхолостую проворачивается вокруг ствола. Тогда он перехватывает револьвер за горячий ствол и направляется в сторону сторожа, который скребётся ногами о пол, судорожно глотает воздух ртом. В груди застреленного зияет огромная тёмная дыра. Наблюдатель отстранённо думает, что и он сам ранен: левая рука повисла без движения, рукав пропитался горячей кровью, капающей на пол с кончиков пальцев.
Богдан ползёт через свою каморку в туалет, оглядываясь и ощерив жёлтые зубы. За ним на линолеуме остаётся красный след. Наблюдатель догоняет его, пинком заставляет остановиться, и наклоняется, занося револьвер над головой. Сторож продолжает что-то говорить, заслонив лицо ладонью. Наверное, он умоляет о пощаде.
Наблюдатель бьёт в первый раз: от удара голова Богдана мотнулась назад, из сломанного носа тонкой струйкой брызнула кровь.
Дальше — один лишь туман. Разбитое рукоятью Магнума лицо, скользкая кровь всюду, раззявленный рот с червем красного языка, мечущимся меж осколков зубов… Богдан не хотел умирать, всё пытался отползти, загородиться руками от страшного тупого орудия убийства, но наблюдатель везде настигал его и бил, бил, продолжал бить даже в тот момент, когда сторож превратился в один большой ошмёток выблеванного мясорубкой фарша. Он положил жертву челюстью на край стула и нанёс жестокий удар сверху ногой, так, чтобы по полу разлетелось крошево зубов; прыгнул на голову, с бурлящей радостью слушая, как хрустит череп, проминаясь внутрь, как ломается позвоночник и лопаются под подошвами вывалившиеся из орбит глазные яблоки…