Обратившись к журналам той поры, убеждаешься, что Зноско-Боровский писал не только о шахматах (сам он был с 1906 года шахматным мастером и издал несколько книг по теории шахмат), но и о театре. Продолжал он писать и в эмиграции. Придирчивый литературный критик (и сам шахматист), молодой и задиристый В. В. Сирин-Набоков отозвался о его книжечке «Капабланка и Алехин» с непривычной щедростью: «Зноско-Боровский, сам талантливейший игрок, пишет о шахматах мастерски… Зноско-Боровский пишет о шахматах со смаком, сочно и ладно, как и должен писать дока о своем искусстве. Нижеподписавшийся, скромный, но пламенный поклонник Каиссы, приветствует появление этой волнующей книги». (Отмечу, автор рецензии В.В.Набоков был как раз на подходе к своей знаменитой «Защите Лужина», и забывать рассуждения Зноско-Боровского об «игре в пространстве» и «игре во времени» он был вряд ли намерен.)
Почти в то же время в Праге вышла и другая книга Зноско-Боровского. Она называлась «Русский театр начала XX века». А в 1925 году Зноско-Боровский редактировал в Париже журнал «Искусство и театр»… В общем, упомянутый Чулковым «особого рода аристократизм», царивший в «Аполлоне», был в первую очередь аристократизмом культуры и таланта.
Помню, как, приехав в первый раз к парижскому дому Бунина, что в 16-м округе на рю Жак Оффенбах (как шутили Бунины, на «Яшкиной улице»), я так долго шатался под его окнами, что вышла консьержка и спросила, кого я ищу. Я сказал, что тут у них жил когда-то русский писатель…
– A-а, помню, – сказала она, – Месье Зуров… Он давно умер…
Я подумал, что, вот, кто-то из французов-соседей все же еще помнят Зурова, хотя вряд ли кто-нибудь читал прозу или стихи жившего здесь Бунина…
Леонид Зуров родился в Псковской губернии, совсем еще юным ушел добровольцем в армию Юденича, был контужен, перенес тиф, был интернирован в Эстонии, потом был рабочим в Чехословакии и в Латвии, где и напечатал первые свои рассказы и первую повесть. Он послал свои книги во Францию великому Бунину и получил ободряющий ответ («много хорошего, а местами просто прекрасного»). Зуров прислал Бунину свою фотографию, которая произвела большое впечатление на лишенную мужниной ласки Веру Бунину, а в ноябре 1929 года Зуров вдруг объявился у Буниных в Париже (похоже, что привел его Н.Рощин). Не поручился бы за то, что идея этого приезда («навеки поселиться») не была подсказана какими-то умными профессионалами (вроде Н.Рощина), так или иначе, время для визита было выбрано удачно, ибо приезд этот отчасти решал семейные проблемы писателя, а главное его страдающей жены, для которой приезд «ученика» был важнейшим событием за все последующее тридцатилетие ее жизни. «Сразу бросилось в глаза, что на карточке он не похож: узкое лицо, менее красивое, нос длиннее, глаза уже и меньше, но приятное», – записала она в дневнике. Еще чуть позднее Вера Николаевна нашла в пришельце новые приятные черты (впечатление «простое, приятное, сдержанное», «народ наш он знает, любит, но не идеализирует», «слушал внимательно, местами хорошо улыбался) и отдала ему незанятую часть своего щедрого, любящего сердца.
В подарок учителю Бунину «Зуров привез каравай черного мужицкого хлеба, коробку килек, сала, антоновских яблок, клюквы» (все, чего нет в Париже) и остался у Буниных – навсегда. В тот же вечер Вера Николаевна отметила, что «У него хорошая кожа, густые брови, белые зубы, красивое очертание губ, хотя рот мал». Бунин, как и все окружающие, конечно, замечал влюбленность жены, но чаще всего проявлял терпимость, хотя отношения с Зуровым у него были далеко не идиллическими. Вот бунинская дневниковая запись 1940 года: «Неожиданная новость… у Зурова туберкулез… Вера сперва залилась розовым огнем и заплакала, потом успокоилась – верно оттого, что я согласился на ее поездку в Париж и что теперь 3. не возьмут в солдаты… А мне опять вынимать тысячу, полторы!».
Материальные заботы о Зурове, сбор пожертвований на его лечение тоже легли на плечи Веры Николаевны. За сорок три года ученичества у Бунина Зуров написал повесть «Поле», роман «Древний путь» и бесконечно долго писал (но так и не написал) роман «Зимний дворец». Одни критики называют Зурова «учеником Бунина», другие – эпигоном Бунина, третьи еще более почетно – «писателем бунинской школы».
С появлением Галины, Зурова, Марги Степун, Рощина вокруг упрямого «антисоветчика» Бунина формируется довольно плотное «просоветское» окружение, под влиянием которого больной и обнищавший писатель вышел после войны из Союза русских писателей, посетил посла генерала Богомолова и испортил отношения со старыми друзьями. Зато в самые последние годы бунинской жизни Л. Зуров, как вспоминает Н.Б. Зайцева-Соллогуб, «трогательно ухаживал за тяжело больным писателем – поднимал его с постели, купал, делал все необходимое».
Бунин умер в 1953 году. В 1961 году Зуров похоронил Веру Николаевну и на целое десятилетие остался один в бунинской квартире на «Яшкиной улице» – среди старых писем, лекарств и рукописей, доставшихся ему в наследство и помаленьку им продаваемых…
И
Мы вымираем по порядку –
Кто поутру, кто вечерком,
И на кладбищенскую грядку
Ложимся ровненько, рядком.
Невероятно до смешного:
Был целый мир – и нет его…
Человек, написавший эти строки, поэт Георгий Иванов, уже занимал в ту пору, по словам Р. Гуля, «грустное и бедное и в то же время почетное и возвышенное место первого поэта российской эмиграции». А до того были в его жизни «Петербург незабываемый», дружба с Гумилевым, «цехи поэтов» (1-й, 2-й и 3-й), нежные отношения с Г. Адамовичем, роман и брак (второй по счету) с Ириной Одоевцевой, отъезд за границу, щегольство, интригантство…
Он был по преимуществу поэт, но писал и прозу: был автором интересного прозаического «Распада атома» и вольных мемуаров «Петербургской зимы», где придуманные (по собственному признанию, на 75 процентов) персонажи носят подлинные имена.
По наблюдению Н. Берберовой, Георгий Иванов совершенствовал с годами «черную музыку» своих стихов, которые становились все «воздушнее», все «прелестнее».
Юpuû Анненков
Портрет поэта Георгия Иванова
…Распыленный мильоном мельчайших частиц
В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,
Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь – отраженьем – в потерянном мире.
И опять, в романтическом Летнем саду,
В голубой белизне петербургского мая,
По пустынным аллеям неслышно пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая.
Граф Павел Алексеевич Игнатьев был сыном генерала А. Игнатьева, члена Государственного совета, сибирского, а затем киевского генерал-губернатора, убитого террористом-эсером в 1906 году, и графини С.С. Игнатьевой (урожденной Мещерской). Павел Игнатьев окончил Петербургский университет (факультет права), затем Академию Генерального штаба, в начале Первой мировой войны командовал эскадроном лейб-гвардии гусарского полка и сражался бок о бок с погибшим в бою князем Олегом Романовым, потом тонул в тине Мазурских болот, вышел живым из Восточно-Прусской кампании, но из-за повреждения ноги вынужден был уйти из строя и был направлен на службу в контрразведку при штабе Юго-Западного фронта. Однажды его вызвал генерал Алексеев и спросил:
– Какими языками владеете?
– Французским, английским, немецким, итальянским и немного испанским…
Полковник П. Игнатьев был направлен (в конце 1915 года) в Париж для создания службы русской контрразведки (против немцев). Позднее он был начальником Русской миссии в Межсоюзническом бюро при военном министерстве Франции, а в 1933 году, через три года после смерти графа П. Игнатьева, в Париже вышли по-французски его замечательные дневники (в 1999 году их перевод вышел в Москве под названием «Моя миссия в Париже»). Готовивший парижское издание 1933 года Э. Юнг, близко знавший графа, писал о нем в предисловии к этой книге: «Безупречный джентльмен, абсолютно порядочный человек, он вызывал симпатию». Сам граф П.Игнатьев в своих записках обращает особое внимание на те испытания, которым подвергается любая порядочность на войне и в разведке:
«Если даже в мирное время отмечаются многочисленные сделки с совестью и необъяснимое бесстыдство, то, сдается, во время войны у многих людей – и мужчин, и женщин – происходит некая деформация рассудка, толкающая их на поступки, которые они способны совершить только в состоянии крайнего напряжения или страшного потрясения.
Как руководитель русской контрразведывательной службы я мог неоднократно в этом убедиться и использовать прежде всего к вящей пользе моей страны…»
Разведчиком был в ту пору и родной брат Павла, граф Алексей Алексеевич Игнатьев (его книга «50 лет в строю» вышла в Москве в начале 40-х годов). Французы с подозрительностью относились к обоим братьям. После революции пути братьев разошлись. Алексей стал служить у большевиков. Павел остался верен прежним убеждениям и писал в начале своих мемуаров: «Моя Родина попала под власть космополитических подонков. Увидит ли она снова берега Балтики? Никто не знает».
Павел просил семью перед смертью, чтобы брат Алексей не присутствовал на его похоронах.
«Приходя на праздничные службы в собор на ул. Дарю перед войной, – вспоминает священник о. Борис Старк, – всегда можно было видеть старую женщину в черной наколке, одетую во все черное, как бы сошедшую со страниц журнала прошлого века, и поддерживающую ее под руки немолодую женщину, скромно одетую, слегка хромавшую и осторожно ведущую свою престарелую мать. Это были графиня София Сергеевна Игнатьева и ее дочь Ольга Алексеевна. Мать и сестра небезызвестного генерала Алексея Алексеевича».