Лифарь преподавал в студии при русской консерватории имени Рахманинова в Париже, читал курс истории русского балета в Сорбонне, был избран членом-корреспондентом Академии изящных искусств, возглавлял (после Рябушинского) Общество сохранения русских культурных ценностей, собирал коллекции театральных костюмов и макетов декораций, устраивал по всему свету выставки, посвященные Пушкину (и, конечно, Дягилеву), основал в Париже институт хореографии и способствовал открытию кафедры хореографии в Сорбонне… Он написал 25 книг о балете, в том числе и о некоторых теоретических проблемах балета. Понятно, что при такой активнейшей и вполне успешной деятельности был он награжден всеми высокими орденами и усыпан званиями.
Трудно ожидать, чтобы человек карьеры, победитель всех конкурентов на скользкой ниве искусства был человеком приятным. Автор статьи о Лифаре в эмигрантской энциклопедии утверждает, что он был человеком «с железной деловой хваткой», но при этом признает главный его талант – «слышать время», быть «живым памятником Дягилеву».
В годы оккупации дом Лифаря был широко открыт для господ немецких офицеров. Вероятно, как и многие в эмиграции, он считал, что победа коричневых фашистов над красными будет благотворной для России: Гитлера легче будет прогнать, чем Сталина, и Россия станет свободной…
Впоследствии он нашел общий язык и с советскими властями, приезжал в Москву.
Премьер «Русского балета» С.П. Дягилева, танцовщик-звезда, хореограф Сергей Лифарь
Григорий Леонидович Лозинский был литературовед и историк, в эмиграции много занимался журналистикой, сотрудничал в «Звене» и в «Последних новостях».
Его старший брат, Михаил Лозинский, поэт, близкий к акмеистам, острослов, завсегдатай «Бродячей собаки», остался в Петрограде-Ленинграде и (поразительная история!) не только выжил в этом систематически истребляемом городе (прожил на 7 лет дольше младшего и умер в 1955 году), но и стал знаменитейшим переводчиком поэзии, даже получил Сталинскую премию за перевод «Божественной комедии» Данте, несмотря на «родственника за границей». Анна Ахматова высоко оценила переводы Лозинского, заявив: «В трудном и благородном искусстве перевода Лозинский был для двадцатого века тем же, чем был Жуковский для века девятнадцатого».
Мой друг Борис Николаевич Лосский, искусствовед и писатель-мемуарист, часто рассказывал мне о своем знаменитом отце. Конечно, не о его философии интуитивизма и персонализма, но просто – о его жизни. О том, как в ранней юности будущего богослова и религиозного философа с волчьим билетом выгнали из витебской гимназии за… атеизм. Как он стал ремесленником, потом перешел нелегально австрийскую границу и стал слушать лекции в Вене, потом поступил в университет в Швейцарии, добрался в Алжир, попал в Иностранный Легион, бежал в Петербург, женился на девице Людмиле Стоюниной…
После Петербурга еще учился Лосский в Страсбурге, потом в Марбурге, потом в Геттингене, где у него в 1903 году родился первый сын, Владимир, будущий богослов и философ. Вернувшись в Петербург, Николай Лосский, приват-доцент университета, принялся за обоснование интуитивизма. В те же годы вступает он в первую русскую либеральную партию, кадетскую, – Партию народной свободы, мечтавшую о правовом государстве, о демократических свободах для всех народов России. Перу Лосского принадлежал программный документ партии – «Чего хочет Партия народной свободы?».
Потом была война, за ней революция, крах либералов, приход к власти большевиков. В 1922 году осуществлена была советскими органами спецоперация «пароход философов». Предназначенные в жертву уцелевшие в столицах русские гуманитарии были посажены в камеры смерти, а потом «помилованы» и высланы за рубеж после подписки надиктованного следователем обещания не якшаться с эмиграцией, быть в сущности агентами большевистского влияния и в случае нужды быть «на подхвате». Формулировка приговора, вынесенного злодеям-интеллектуалам, звучала гуманно: «расстрел с заменой его заграничной ссылкой». Ссылка присуждалась пожизненная. Спецоперация преследовала цели «негативной селекции» русской элиты, внедрения влиятельного и испуганного ядра в русскую диаспору, усиление влияния на Запад…
И вот уплыли в заморские дали два «корабля философов». На борту у них были Бердяев, Булгаков, Лосский, Франк, Карсавин, Ильин, Осоргин, Бруцкус…
Н.О. Лосский преподавал сперва в Праге, где и он, и его теща, Мария Николаевна Стоюнина (как деятель русского просвещения), получали чешскую стипендию. Потом семья перебралась в Париж. Лосский и здесь преподавал, размышлял, развивал свое учение об интуиции…
В науку пошли и его сыновья. Старший – Владимир стал православным богословом и преподавал латинскую патрологию. Это его стараниями открыт был на рю Монтань Сент-Женевьев в Париже первый франкоязычный православный приход. При этом он был послушный исполнитель всех указаний подневольной московской патриархии. Его жена, Магдалина Исааковна Лосская (урожденная Шапиро), была такая же энтузиастка православия, как он сам.
– О, она была убежденная церковница, эта Шапиро, – сказал мне Борис Николаевич Лосский.
Другой сын Н. О. Лосского, Андрей, стал историком, специалистом по русскому XVII веку. Мой друг Борис Николаевич был видный историк искусства, искусствовед. Он учился в Праге и в Париже, 17 лет был хранителем музея в Туре, а потом и хранителем дворца Фонтенбло, напечатал кучу книг по искусству (на всех языках), еще и в 94 года от роду успешно писал мемуары. Внук Н. О. Лосского, Николай, – филолог-англист, богослов, регент церковного хора; жена его, Вероника Лосская, – цветаевед. Внучка, Мария Владимировна, преподавала в университете в Нантерре, она специалист по Толстому. Специалистами по русской литературе стали внучки философа Н. Лосского Елена и Мария. В Бостоне преподавала и другая его внучка, Мария, а правнук Андрей стал блестящим переводчиком богословской литературы. Что же до правнука Кирилла, то его религиозный энтузиазм завел так далеко, что он перешел в иудаизм…
Сын петербургского адвоката, родной брат двух талантливых сестер-писательниц (поэтессы Мирры Лохвицкой и популярнейшей юмористки Тэффи), генерал Лохвицкий воевал сперва во Франции против немцев, потом с Колчаком против красных, а дни свои кончил в мирном Париже, где, по выражению его знаменитой сестры Тэффи, жили русские эмигранты, как «собаки на Сене».
Морской офицер Павел Лутовинов и его жена Валентина открыли у себя в 17-м округе Парижа ателье живописи по шелку («в технике батик»), и десяток русских мастериц получили работу в этом ателье. Вообще роспись платков и шалей была среди русских эмигрантов весьма популярным занятием. Занимались этим, в частности, знаменитый художник кино Георгий Вакевич, широко известная в среде монпарнасской богемы художница Маревна (Мария Воробьева-Стебельская, бывшая возлюбленная Диего Риверы, родившая от него дочь), художница Соня Делоне-Терк. Не брезговали этим занятием и поэты (скажем, Довид Кнут).
Князю Георгию Евгеньевичу Львову, до революции крупному землевладельцу, кадету, довелось после Февральской революции 1917 года быть председателем Совета министров и министром внутренних дел в первых двух составах демократического Временного правительства. Современники нередко писали о загадке его личности, о том, что этот ласковый в обращении, честный человек «только в деревне, среди русской природы и простых русских людей чувствовал себя счастливым. Любовь к деревне и мужикам была основной эмоцией всей его жизни… Через мужика же до страсти любил Россию…»
Естественным поэтому был вопрос, которым задался в своей мемуарной книге князь В. А. Оболенский: «…что же, в конце концов, влекло кн. Львова к общественному делу? Карьеризм, тщеславие? Достаточно было хоть немного узнать этого скромного и, по существу, пассивного человека, склонного к фатализму, чтобы отвергнуть это предположение. О властолюбии и говорить не приходится: получив в свои руки власть, он боялся ее проявлять… Сотни миллионов рублей проходили в России через руки князя Львова, сотни миллионов франков… в Париже, а жил скромно, в соответствии со своими демократическими вкусами, и умер в бедности, ничего не оставив своим наследникам. Слава? – Пожалуй, отчасти да. Но, как мне кажется, его славолюбие было неразрывно связано с мистической верой в провиденциальность своей личности, с верой, которая слилась в нем с любовью к России».
В. А. Оболенский рассказывает в своих мемуарах, как он повез в министерство к Львову документ, разработанный его партией:
«Я не видел кн. Львова с начала революции и был поражен его осунувшимся лицом и каким-то устало-пришибленным видом…
…С тяжким чувством уезжал я из министерства. Все, что я видел там, поражало своей нелепостью: распущенные солдаты с цигарками в зубах и генералы в орденах, любезно пожимающие руку Керенскому, которого большинство из них ненавидело. Тут же, рядом с генералами, шумно спорящие эсеры, меньшевики и большевики, а в центре всего этого хаоса – беспомощная, безвластная фигура главы правительства, который готов всем и во всем уступать…»