С приходом звука (при отставании дубляжа) для Мозжухина (как и для его партнерши Наташи Лисенко и многих других русских актеров) наступили черные дни. Он ведь не успел ни выучить языки, ни отложить денег, ни благоразумно купить одну-две-три виллы, как успевают нынешние звезды… Он едва дожил до 50, и притом в большой бедности. Вот как вспоминал о нем Александр Вертинский: «Он был настоящей и неисправимой богемой… буквально сжигал свою жизнь, точно предчувствуя ее кратковременность… Умирал Иван в Нейи, в Париже. Ни одного из его бесчисленных друзей и поклонников не было возле него. Пришли на похороны только цыгане, бродячие русские цыгане, певшие на Монпарнасе… Иван Мозжухин любил цыган…»
Вертинский забыл еще о сногсшибательных иноязычных женах кинопремьера, ни слова не понимавших по-русски (а сам он не говорил по-иностранному)…
Брат Ивана Мозжухина, Александр Ильич Мозжухин, пел в опере. Он похоронен здесь, но вдова его вернулась в Россию и доживала там свой век в Доме для престарелых артистов.
Иван Мозжухин – звезда немого кино
Сергей Тимофеевич приходился внуком Савве Васильевичу Морозову, который основал в 1797 году в селе Зуеве Богородского уезда Московской губернии ткацкое предприятие, имевшее пятирублевый капитал. Отсюда и пошла знаменитая старообрядческая текстильная династия. В 1820 году Савва уже выкупил у помещика себя и четырех из пяти сыновей. Был Савва «благодетелем» старообрядческих скитов и моленных и прожил без малого сто лет. Сын его, Тимофей Саввич, строил железные дороги, завоевывал восточные рынки, соединял благотворительность с требованием качества.
Третье поколение Морозовых, к которому принадлежали Савва Тимофеевич Морозов и похороненный здесь Сергей Тимофеевич, уже вполне восприняло европейскую культуру, но, по наблюдению одного из правнуков (Кирилла Кривошеина), начало при железном здоровье обнаруживать «некоторую надломленность духа, даже часто странности («морозовские странности»), депрессии, неврастению, мучительные колебания при принятии самого простого решения… воображаемые недуги – все это при больших интеллектуальных способностях, врожденном барстве, утонченной воспитанности, хоть слегка смягчавшей мучительную для окружения тяжесть их характеров». Старший сын Тимофея Саввича, Савва Тимофеевич, «будучи активным руководителем фабрики, был меценатом Московского Художественного театра, где бюст его стоит и поныне: друг Максима Горького и артистки Андреевой, он щедро субсидировал революционное движение, в особенности партию большевиков, и умер при загадочных обстоятельствах насильственной смертью в 1905 году на французской Ривьере».
Сергей Тимофеевич женился уже немолодым на сестре столыпинского министра Александра Кривошеина, Ольге Васильевне Кривошеиной.
Он восстанавливал кустарное искусство в России и создал в Москве Кустарный музей.
О 20-летнем Николае Мхитарианц-Мхитарове памятка воинов, павших в рядах французской армии и Сопротивления, сообщает следующее:
«Юноша замечательного ума и энергии. Пользовался большим влиянием на школьных товарищей. Только что сдал экзамены на аттестат зрелости.
Арестован в марте 1944 г. при исполнении боевого задания для Сопротивления, расстрелян 15 июля того же года во дворе тюрьмы Сайте. Услышав его русское имя, офицер республиканской гвардии, женатый на русской, подошел к нему и тихо спросил, не желает ли он что-либо передать своей семье. Мхитаров вынул из своего бумажника фотографию и написал:
Прежде, чем умереть, благодарю Господа.
Буду там молиться за семью.
Вы все – любящие меня – молитесь за меня.
Мужайтесь и надейтесь.
Что до французской полиции, то она рьяно выполняла свой коллаборационистский долг в эти последние месяцы немецкой оккупации (запасаясь одновременно на будущее справками об «участии в Сопротивлении»).
В довоенную пору в «большом» петербургском свете эпиграммы блестящего офицера лейб-гвардии Владимира Мятлева были у всех на устах. Они были смешными, зачастую злыми и неуважительными, метили очень высоко, но до времени все прощалось насмешнику, и слава его была немалой. Когда же Мятлев задел кого-то, кого нельзя (Высочество или Величество), его сослали в деревню, откуда он немедленно отозвался:
Сижу я в одиночестве,
Где нету электричества,
И нет Его Высочества,
И нет Его Величества…
Бывший острослов кончил свой век в больничном коридоре старческого дома в Сент-Женевьев-де-Буа в середине 40-х годов, где он «находился в состоянии полнейшего маразма. Он никого не узнавал, впал в совершенно животное состояние. Ни одна сиделка, ни одна уборщица не соглашалась убирать его комнату… Ничего не осталось от блестящего лейб-гусара, и его смерть явилась для всех большим облегчением».
Н
Княжна Наталья Алексеевна Шаховская, дочь статского советника князя Алексея Николаевича Шаховского и княгини Анны Леонидовны (урожденной фон Книнен), внучка тайного советника и сенатора князя Николая Ивановича Шаховского и княгини Натальи Алексеевны (урожденной княжны Трубецкой), правнучка генерала, члена Государственного совета Ивана Леонтьевича Шаховского и княгини Софьи Алексеевны (урожденной графини Мусиной-Пушкиной), была замужем за известным музыкантом, композитором и музыковедом Николаем Дмитриевичем Набоковым (они с мужем были ровесники, оба родились в 1903 году), двоюродным братом прославленного русско-американского писателя Владимира Набокова. В начале 30-х годов Наталья с мужем уехали в США, и это у Натальи Алексеевны останавливались Владимир и Вера Набоковы по приезде в Нью-Йорк в 1940 году. Позднее супруги Наталья и Николай Набоковы развелись. Энергичный и обаятельный Николай Набоков женился еще неоднократно, и каждый раз его робкий кузен-писатель восклицал по этому поводу в письмах (то ли восхищенно, то ли испуганно): «Ник опять женится!»
Наталья Алексеевна работала на радиостанции «Голос Америки», растила сына Ивана и умерла в США. Ее сестра, Зинаида Алексеевна Шаховская (писательница, журналистка, редактор «Русской мысли», вдова С. С. Малевского-Малевича), перевезла прах Н. А. Набоковой во Францию. Сын Натальи Алексеевны и Николая Набокова, Иван Николаевич Набоков, жил в Париже и был известен в издательских кругах.
С этим на редкость обаятельным человеком я познакомился 40 лет тому назад на коктебельской набережной южным вечером, когда море и горы так чудно меняют там свой цвет каждые четверть часа… Конечно, я слышал о нем и раньше, еще восторженным школьником читал его знаменитый роман о войне (книга «В окопах Сталинграда», как считают и ныне, очень честная, а может, даже и лучшая книга о минувшей войне), читал забавную (придуманную, конечно) байку о визите в дом Булгаковых на Андреевском спуске и, наконец, его нашумевшие очерки о зарубежных поездках – во Францию, в Италию, в США: как я теперь понимаю, вполне советские, поскольку вполне «антисоветские», безоглядно восторженные, достаточно поверхностные, но до крайности симпатичные, искренние. Да он и человек был веселый, добрый и смелый тоже – за его смелые зарубежные восторги ему досталось, кстати, потом от грубого литературознавца Н.С. Хрущева. Любопытно, что, и живя потом во Франции, он продолжал писать о Западе так же восторженно и поверхностно, как раньше. Меня это уже, признаюсь, слегка коробило, впрочем, готов признать, что он был прав, а я не прав: Некрасов был легкий человек и умел радоваться жизни в любой ситуации, может, за это его и любили. Что же до нашего с ним общения в Коктебеле, то я, непьющий, провожал его обычно до винного ларька и сдавал другим почитателям, пьющим собеседникам, с которыми ему было веселей. А все же и нам удавалось каждый раз поговорить хоть немного: какой благородный и смелый был человек в те еще пуганые времена…
Однажды, приехав из Франции на Украину, я отдыхал с сыном в Доме писателей под Киевом (в Ирпене, воспетом Пастернаком). И вот как-то в столовой ко мне подошла очень пожилая и очень нервная киевская поэтесса (ее звали Рива Балясная) и спросила, как там Вика в Париже (все знакомые звали его Вика). Дослушав мой рассказ, она сказала, что Вика самый благородный человек на свете. Когда ее травили в Союзе писателей по причине ее расовой неполноценности (получили они такое указание из Москвы), то писатели стали обходить ее стороной, никто с ней не здоровался, все боялись до смерти, а Вика приехал к ней домой, утешал ее, помогал. Он был очень порядочный человек – это так ценно, особенно в ту эпоху подлости, предательства и страха. И такое не сходит с рук. Самого Некрасова стали позднее травить партийные власти и в Киеве, и в Москве, у него был обыск дома, за ним следили «органы», а в 1974 году он был выслан из России на Запад. «И вот если начнется снова… Что вы думаете?» – спросила старая поэтесса и пошла прочь, махнув рукой, потому что я медлил с ответом.
В эмиграции Некрасов написал еще несколько книг. Он немножко печатался в журналах и не слишком нуждался, потому что имел должность в журнале «Континент» у Максимова, иногда выступал на «Свободе». Он жил с семьей, его опекали две милые и небедные русские парижанки – Жанна и Неля, у него было множество друзей и всегда хватало собутыльников. Посещали его и приезжие друзья – москвичи и киевляне. Он обладал запасом оптимизма и, главное, терпимости, что не часто бывает с русскими, особенно с русско-советскими людьми…