Дело в том, что среди шоферов очень мало большевиков, почти нет, так что первые комиссары в броневых частях или назначались со стороны, или из слесарей, а то из уборщиков.
Шофер – рабочий, но рабочий особенный, он – рабочий-одиночка. Это не человек стада: владение сильной и особенно бронированной машиной делает его импульсивным. 40 и 60 лошадиных сил, заключенных в машине, делают человека авантюристом. Шоферы – наследники кавалерии. Из моих же шоферов многие, кроме того, сильно любили Россию, и ничего больше России. Таким образом, у меня всегда были свои люди в броневых частях.
Дальше шло «окружение гаражей», то есть мы снимали вокруг гаража квартиры, чтобы иметь возможность, собравшись маленькими группами, незаметно выйти потом и войти в гараж.
Что мы думали делать дальше?
Мы хотели стрелять. Бить стекла. Мы хотели драться.
Я не умел делать шоколада.
А шоферы, кроме того, не любили уже начинающий слагаться тип комиссара; они возили его и ненавидели.
Они хотели стрелять.
Хуже шло в других частях организации. Старой армии уже не было.
В бытность мою в комиссии Зимнего дворца ездил я по полкам принимать последние остатки музеев.
Большинство полков разошлось, растащив вещи. Какая-то организация, из которой я знал одного Филоненко, посылала своих людей.
Это были полки Волынский, Преображенский и еще какой-то, который я забыл, и отдельно – Семеновский; его комплектовал кто-то мне неизвестный, и так умело, что полк не был разоружен до самого перехода на сторону Юденича.
Организация, к которой я принадлежал, не считала себя партийной; это все время подчеркивалось. Скорее это были остатки комитета по защите Учредительного собрания, так что в ней люди были по мандату частей, а не партий. Беспартийность организации особенно подчеркивал Семенов.
Комплектование полков шло довольно успешно.
Когда большевики потребовали у этих полков сдачи оружия, те отказались.
Ночью большевики пришли.
Полки стояли не вместе, а разбросанно, где один батальон, где другой. Ночевали в полку не все, многие пошли спать домой, это спокойней. Большевистские части подошли, кажется, к волынцам.
Часовой закричал «в ружье», но вооруженного сопротивления не последовало.
Были ли большевистскими те части, которые разоружили волынцев?
Это напоминает какой-то пример из латинского экстемпорале: «Не гуси ли были те птицы, которые спасли Рим?»
Но, может быть, эти части и были небольшевистскими. По крайней мере, броневик, посланный против волынцев, имел шоферами совсем не большевиков. Волынцы и преображенцы разошлись. Волынцы перед уходом взорвали казармы. Хвост старой армии был ликвидирован.
Начали создавать Красную Армию, одновременно разоружая Красную гвардию. Организация решила вливать в Красную Армию своих людей; людей решили посылать двух родов: крепких и бойких, которые должны были быть у начальства на хорошем счету, а среди товарищей пользоваться авторитетом, и плакс, которые должны были деморализовать части своими жалобами.
Очень хитро придумали.
Но посылать было, кажется, некого.
Удалось занять главным образом штабные места.
Таким образом знали, что делается в Красной Армии, но, пожалуй, больше ничего не могли сделать. Была, правда, одна своя артиллерийская часть. Впрочем, я связей не знал, занятый броневиками. Мы ждали выступления, оно назначалось неоднократно, помню один из сроков – 1 мая 1918 года, потом еще один срок: предполагаемая забастовка, организованная совещанием уполномоченных.
Забастовка сорвалась.
А мы собирались в ночи, назначенные на выступление, по квартирам, пили чай, смотрели свои револьверы и посылали вестовых в гаражи.
Я думаю, женщине легче было бы родить до половины и потом не родить, чем нам это делать.
Страшно трудно сохранять людей при таком напряжении, они портятся, загнивают.
Сроки проходили.
Я думаю, что у организации в это время почти не было сил, боевиков было человек двадцать. Имелись части, которые должны были присоединиться, но все знали, – кроме тех минут, когда не хотели знать, – что это страшно ненадежно.
Работа в заговоре – скверная, черная, подземная, грязная работа: в подполье встречаются люди и в темноте не знают, с кем встречаются.
Нужно отметить, что мы не были связаны с савинковцами.
Мы наталкивались за это время то на разные безымянные организации, «признающие Учредительное собрание», то на командиров отдельных частей, которые говорили, что их люди пойдут против большевиков. Так встретились мы с минным дивизионом, который находился в «матросской» оппозиции к большевикам.
Эти люди были связаны между собой судовой организацией, а с нами связались, кажется, через рабочих завода, перед которым они стояли. Конечно, они могли выступить так же, как и броневики, но большевикам удалось их разоружить. При разоружении оказалось, что присланная команда не может вынуть затвора из пушек, не умеет: они начали колотить казенную часть орудия кувалдами. Значит, это не были матросы-специалисты; большевики не нашли их достаточно надежными для посылки. Они были тоже очень слабы, но крен был в их сторону.
Большевики были сильны определенностью и простотой своей задачи.
Красной Армии еще почти не было, но быт новой армии уже слагался.
Это было время следующее после того, когда в армии совсем не было дисциплины. Набрали вольнонаемных людей.
Кажется, тогда части приписывались прямо к соседнему Совету.
Вообще, это было время власти на местах и террора на местах.
Каждого убивали на месте.
На Петроградской стороне в части украл мальчик-красноармеец у товарища сапоги.
Его поймали и присудили к расстрелу.
Он не поверил. Волновался, плакал, но не очень. Больше из приличия. Думал, что пугают, и хотел угодить.
Его отвели в сад лицея и пристрелили.
Потом посадили труп на извозчика, дали красноармейца в провожатые – как пьяному – и отправили в покойницкую Петропавловской больницы.
Люди, которые это сделали без всякого озлобления, были страшны и своевременны для России.
Они продолжали линию самосудов, тех самосудов, когда бросали в Фонтанку воров.
Мне рассказывал про самосуд один солдат.
– Тогда покойник и говорит, – рассказывал он.
– Как это покойник говорит?
– А тот, значит, которого убьют сейчас, говорит.
Видите, как бесповоротно.
В это время меня вызвали в Чека, потому что ко мне зашел Филоненко.
Филоненко я сейчас не люблю и тогда не любил, но помню, как на фронте спал в автомобиле, опершись на него. Этот нервный, неприятный и ненадежный человек жил в Петербурге под чужой фамилией или под несколькими чужими фамилиями.
Его выследили, и за ним ходили по пятам.
Он зашел ко мне, ел у меня, пил кофе, а на другой день у моего дома стояло штук восемь чекистов.
Я раскланивался с ними, проходя мимо них. Они отвечали.
Меня вызвали в Чека, допрашивал Отто.
Спросили: знаю ли я Филоненко? Я ответил, что знаю, и признал, что он ко мне заходил.
Меня спросили – зачем? Я ответил, что для справки о знаках зодиака. Как это ни странно, но это была правда.
Филоненко увлекался астрологией.
Следователь предложил мне дать показание о себе.
Я рассказал ему о Персии. Он слушал, слушал конвойный и даже другой арестованный, приведенный для допроса.
Меня отпустили. Я профессиональный рассказчик.
Арестовали моего отца и тоже скоро отпустили его. Кажется, всего держали два месяца.
Между тем положение переменилось. Сперва революция была чудесно самоуверенная. Потом удар Брестского мира.
Не раз я ждал чуда. Ведь большевики имеют веру в чудо.
Они делают чудеса, но чудеса плохо делаются.
Вы помните, как в сказке черт перековывал старого на молодого: сперва сжигает человека, а потом восстанавливает его помолодевшим.
Потом чудо берется проделать наученный дьяволом ученик: он умеет сжечь, но не может обновить.
Но, когда большевики открыли фронт и не подписали мира, они верили в чудо долго, но сожженный не воскрес.
И в открытый фронт вошли немцы.
Перед подписанием Брестского мира большевики снеслись телеграфно со всеми крупными Советами с вопросом, заключать ли мир.
Все ответили не заключать. Особенно решителен был Владивосток. Это выглядело иронией.
Мир был подписан.
Очевидно – звонили из любопытства.
Чудо не вышло, и это уже знали.
Интересно отметить, что на одном митинге в Народном доме, когда немцы уже наступали на разоруженную Россию, Зиновьев умолял остатки нескольких неразоруженных полков старой армии выступить «за отечество», не прибавляя даже «за социалистическое».
Они наивны, большевики, они переоценивают силу старого, они верили в «гвардию». Они думали, что люди любят «матушку Родину».
А ее не было.
И сейчас, когда они дают концессии и множат купцов, они только переменили объект веры, а все еще верят в чудо.
И если сегодня вы выйдете на Невский, на улицы сегодняшнего прекрасного, синенебого Петрограда, на улицы Петрограда, где так зелена трава, когда вы увидите этих людей, новых людей, которых позвали, чтобы они создали чудо, то вы увидите также, что они сумели только открыть кафе.
Только простреленным на углу Гребецкой и Пушкарской остался трамвайный столб.
Если вы не верите, что революция была, то пойдите и вложите руку в рану. Она широка, столб пробит трехдюймовым снарядом.
И все же, если от всей России останутся одни рубежи, если станет она понятием только пространственным, если от России не останется ничего, все же я знаю – нет вины, нет виновных.
И я виновен в том, что не умею пропускать мимо жизнь, как погоду, виновен и в том, что слишком мало верил в чудо, – среди нас есть люди, хотевшие закончить революцию, на второй день революции.
Мы не верили в чудо.
Чудес же нет, и вера их не производит.
И замкнутым кругом все вернулось на свои места.