А «местов»-то и не оказалось!
Мои товарищи шоферы хотели драться с немцами в Петербурге на Невском.
Положение изменилось.
Совет Народных Комиссаров переехал в Москву. Считалось, что центр тяжести работы должен быть перенесен туда же или на Поволжье.
Но я на Волгу ехать не мог, так как моя организация была неперевозима.
К этому времени я связался еще с броневиками.
В работе пришлось встретиться мне с одним офицером, я не знаю, где он сейчас.
У него были чудные, какие-то вымытые глаза.
Изранен он был страшно: у него не было куска черепа, были изранены и плохо срослись ноги и руки.
В бою (кажется, 1916 года) ему как-то пришлось с пушечной броневой машиной погнаться за броневым поездом, что является неправильным, так как бронированный поезд «в общем и целом», как говорят большевики, сильнее автомобиля. Броневой поезд начал убегать, что тоже неправильно.
Автомобиль в погоне въехал на платформу вокзала, но здесь был взят под огонь батарей; тогда шофер проломил тяжелой машиной широкие двери вокзального буфета, проехал по столикам, проломил вторые двери, съехал по лестнице и ушел через площадь, обстреляв отряд кавалерии.
Образование у него было военное, но он умел очень много понимать и, между прочим, превосходно оценивал предметы искусства, то есть знал, хороша ли вещь.
Я сблизился с ним – это был очень хороший и честный человек.
В одном помещении, хранителем которого он был, у него оказался остов пушечного броневика «гарфорд», брошенный как лом. Тогда мы сняли в нескольких гаражах части сломанных броневиков и отремонтировали свои.
Шоферы утащили у неприятеля даже трехдюймовую пушку с затвором, два пулемета, снаряды и ленты. Это очень трудно, так как снаряды тяжелые, носить их нужно на себе под пальто или шубой по два за раз и смотреть, чтобы они не бились друг о друга и не звенели.
Затвор принесли мне так. Пришел низкорослый шофер. Достал из кармана вилку (не знаю ее технического названия), которая вынимает из ствола пушки гильзу после выстрела, подал мне и спрашивает: «Виктор, это затвор?» – «Нет», – говорю. «Ну а это?» – Он вобрал в себя живот и из-за поясного ремня вынул тяжеленную громадную штуку. Это был затвор. Как он смог вобрать его в себя – непонятно.
Броневик собрали и даже катались на нем по двору, но в ход его так и не пустили, хотя с ним взятие любого гаража при опытности нашей команды было дело совершенно верное.
Ремонтировали машину открыто, среди бела дня, и оттого, конечно, не попались.
Значит – я уехать не мог.
В это время произошел провал. Организация не может существовать годами и со временем, конечно, проваливается.
А мы были так неосторожны, что даже устраивали собрания всей организации, с речами, с прениями.
Попалась «красноармейская часть» организации при аресте на Николаевской улице. В оттоманке нашли фальшивые бланки.
К этому времени Семенов уже уехал на Волгу.
Арестован был Леппер, в записной книжке которого нашли все адреса и фамилии, записанные шифром, который был прочитан Чекой через два часа.
Был арестован на службе (в Красной Армии) мой брат.
Я убежал и поселился на окраине города, не в комнате, а в углу.
Паспорт мне выдали в комиссариате по бланку одной части.
К этому времени в организации появилось более правое течение; мы сблизились с н. с, в частности, большую роль играл В. Игнатьев.
Организация распадалась: одни уехали в Архангельск через Вологду, другие на Волгу.
Я предлагал взять тюрьму – говорили, что это невозможно.
Я жил на Черной речке в квартире одного садовника.
Это было время голода. Сам я ел очень плохо, но не было времени думать об этом.
Семья садовника питалась липовым листом и ботвой овощей; в отдельной маленькой комнатке этой же квартиры жила старая учительница. Я узнал о ее существовании только тогда, когда приехали увозить ее тело. Она умерла от голода.
В это время от голода умирали многие. Не нужно думать, что это происходит внезапно.
Человек умеет находить в своем положении много оттенков.
Я помню, как удивлялся в Персии, что курды, лишенные своих домов, живут в городе около стен его, выбирая места, где в стене есть хоть маленькая впадина, хоть на четверть аршина.
Очевидно, им казалось, что так теплей.
И голодая, человек живет так: все суетится, думает, что вкусней, вареная ботва или липовый лист, даже волнуется от этих вопросов, и так, тихонечко погруженный в оттенки, умирает.
В это время в Питере была холера, но людей еще не ели.
Правда, говорили о каком-то почтальоне, который съел свою жену, но не знаю, была ли это правда.
Было тихо, солнечно и голодно, очень голодно.
Утром пили кофе из ржи. Сахар продавали на улице, кусок 75 копеек.
Можно было выпить стакан кофе или без молока или без сахара: на то и другое сразу не хватало денег.
На улице же продавали ржаные лепешки. Ели овсяную похлебку. Овес парили в горшке, потом пропускали через мясорубку – «через машинку», как тогда говорили, – несколько раз, – это трудная работа, – затем протирали через сито – получалась похлебка из овсяной муки. Когда ее варят, за ней нужно смотреть, а не то она убежит, как молоко.
Перед тем как молоть овес, из него нужно выбрать «черненькие» – я не знаю, что это, очевидно, зерна какой-то сорной травы.
Для этого рассыпают по столу овес, и вся семья выбирает из него мусор. Так около овса и возятся целый день.
Из картофельной шелухи делали очень невкусные, тонкие, как персидский лаваш, коржики. Хлеб выдавали по ⅛, иногда ¼ в день. Выдавали иногда сельдей.
Выдавали и таких сельдей, от которых, по словам официального объявления, нужно было до еды отрезать конечности – голову и хвост – они уже загнили.
Сроков мы уже не назначали; где-то на востоке наступали чехи, гремело ярославское восстание; у нас было тихо.
Я еще не распустил своих друзей.
Да, нам было легко держаться вместе, так как все мы распадались на пять-шесть компаний, человек по 5 – 10, связанных старой дружбой и родством. Дела не было.
Помню, раз просили меня достать крытый автомобиль, очевидно, для экспроприации. Просил Семенов.
Я сказал об этом одному шоферу.
Он пошел в соседний незнакомый гараж, выбрал машину, завел, сел на нее и уехал.
Но экспроприация не была произведена.
Странна судьба этого шофера. Он жил в квартире, где хозяйкой была одна старая, совершенно отцветшая женщина. Она берегла его и кормила компотом. В результате он на ней женился.
Брак на старой женщине – судьба многих авантюристически живущих людей, я видал десятки примеров.
Мне было всегда от них грустно. Мы даже знали это и предупреждали друг друга – «не есть компота».
В этом – какая-то усталость или жажда покоя.
Вообще авантюризм кончается гниением.
Я помню, как после приезда из Персии встретился с одним своим учеником.
«Чем занимаетесь?»
«Налетами, господин инструктор, не хотите ли указать квартиру – 10%!»
Строго деловое предложение.
Его потом расстреляли.
Был шофер как шофер.
На такую же штуку, как реквизиция спирта, то есть вообще на полуграбеж, готовы были почти все. Законы были отменены, и все пересматривалось.
Конечно, не все увлекались этим.
Я знал шоферов, которые так и остались на своих машинах, не брали ничего, кроме керосина со своей машины, и очень любили Россию, не спали ночи от мыслей о ней.
Такие люди обычно были женаты на молодых и имели детей.
Разложение было, конечно, не среди одних шоферов.
Как-то зашел к другу К.
Он мне рассказал: «Знаешь, сейчас ко мне приехала компания знакомых. Спрашивали лом. Я говорю: „Вам длинный?" Показывают руками: „Нет, нам такой". – „Так вам фомку нужно, так и скажите: фомку. А зачем?" – „Шкаф ломать!"».
И вот одни ломали шкафы, другие ушли на восток к Врангелю и Деникину, третьи были расстреляны, четвертые ненавидели большевиков соленой ненавистью и оттого не гнили.
К большевикам ушло довольно много народу.
Я говорю о революционной толпе, о тех людях, которые в общем исполняют приказания, а не приказывают.
А я сидел на Черной речке и писал работу на тему «Связь приемов сюжетосложения с общими приемами стиля». Писал на маленьком круглом столике. Книги для справок держал на коленях.
Прислали за мной и сказали, чтобы я ехал в Саратов, дали билет.
В Питере можно было оставаться только на гибель. Меня искали. Я уехал.
За себя я оставил К. и того человека, который прежде руководил дивизионом. К. не был арестован, и потом, когда броневик был обнаружен у него, благополучно уехал на Юг.
Он говорил, что необходимо добиться национализации копей в Донецком бассейне. Но все же офицерство привело его в белую армию.
Не знаю, как приняли его у Деникина в Добровольческой армии.
Я уехал.
Шоферы разошлись. Впоследствии я потерял их из виду.
Арестованные товарищи были расстреляны. Расстрелян был мой брат. Он не был правым. Он в тысячу раз больше любил революцию, чем три четверти «красных командиров».
Он только не верил, что большевики воскресят сожженную Россию. У него осталось двое детей. Добровольческая армия была для него неприемлема, как стремящаяся вернуть Россию назад.
Почему он боролся?
Я не сказал самого главного.
У нас были герои.
И мы, и вы – люди. Вот я и пишу, какие мы были люди.
Брата убили после убийства Урицкого.
Его расстреляли на полигоне у Охты.
Расстреливали его солдаты его же полка. Мне рассказал это офицер, который его убивал.
Позднее убивали специальные люди.
Полк оказался дежурным.
Брат был внешне спокоен. Умер он храбро.
Имя его Николай, было ему 27 лет.
В расстреле самое страшное, что с убитого снимают сапоги и куртку. То есть заставляют снять, до смерти.
20 мая 1922 года.
Продолжаю писать.
Давно не писал так много, как будто собираюсь умереть. Тоска и красное солнце. Вечер.