Его судили и оправдали по амнистии.
Я поехал на Украину.
Ехало много народу. В Курске все служили: какая-нибудь старуха на улице идет, и она служит где-нибудь в комиссариате. В Курске спутал явки и испугал людей.
От Курска или Орла пересели на Львов, доехали до Желобовки, а там сошли все с поезда и пошли пешком на Украину.
Шли открыто, шло народу много, все с узелками через плечо.
Идут навстречу солдаты, останавливают меня и одного маленького еврея в необыкновенно длинной шинели.
«Идите за нами!»
Пошли, но не в сторону станции, а в поле.
Вышли во впадину. Тихо, ветер не дует.
Была на мне кожаная куртка с дырочкой на животе: ее прострелило на мне во время одной атаки на войне.
Я пробовал часто эту дырочку пальцем.
А кожаная куртка была трепаная. Лежал я в ней под всеми автомобилями.
Сверх нее была короткая куртка из старой солдатской шинели, еще свитер.
Говорят мне – раздевайтесь!
Солдат посмотрел на меня задумчиво и сказал: «Вы, товарищ, переодетый, у вас с собой деньги есть!»
Я вынул деньги и показал, было у меня с собой денег 500 рублей царскими.
«Нет, это не то, у вас деньги крупные, и заклеены они или в голенищах, или…»
Он долго мне объяснял, как прячут деньги, и осматривал мои вещи.
Посмотрел на меня с уважением и сказал: «Вы мне все-таки скажите, где спрятали деньги, мне интересно».
Говорю: «Денег нет».
«Ну одевайтесь».
Я оделся, а он осмотрел еврея, потом развернул мои вещи, но смотрел их невнимательно и сказал:
«Ну в вещах ничего нет, я знаю, что никто в вещах ничего не держит, все на себе».
Потом разложил все вещи, и мои, и другого, отобрал, что хотел. Тихо, спокойно, не обидно даже. Просто, как в магазине.
У меня взял денег немного и куртку вместе с дырочкой.
Во впадине было тихо, поговорил я с солдатом о Третьем Интернационале, – разговор наш еще начался, когда он с меня сапоги снимал, – поговорил об Украине, и пошел он нас провожать короткой дорогой.
Пошли, встретились с другим солдатом, но наш провожатый сказал ему: «Осмотрены» – и показал нам в поле: «Вот идите на те тополя».
Шел дождь, под ногами была пашня, я брел долго, потерял своего спутника, в отдалении люди пахали, я удивлялся, глядя на них.
Теперь знаю, что пахать нужно даже между двумя фронтами, даже под пулями, а на тех, которые идут и мечутся, не нужно и удивляться.
Пришел я к проволочному заграждению, за ним немецкий солдат.
Как тяжело было идти под немца!
Собрал все слова, какие знал по-немецки, и сказал часовому. Он меня пропустил, и я попал в маленькую деревушку, всю заваленную вещами и беженцами, Коренево.
Здесь было много желтых булок, красной колбасы и синего колотого сахара.
Мы сели за самовар в одной лачуге; я и какой-то офицер, убежавший босиком из России, пили чай с сахаром и ели булки.
Все аналогии с чечевичной похлебкой я знаю сам, не подсказывайте!
Приехал в Харьков, побывал у родных.
В Харькове увидал своего старшего брата, доктора Евгения Шкловского.
Через год он был убит.
Он вел поезд с ранеными; напали на поезд и начали убивать раненых.
Он стал объяснять, что этого нельзя делать. До революции ему раз удалось остановить в г<ороде> Острове холерный бунт. Здесь это было невозможно. Его избили, раздели, заперли в пустом вагоне и повезли.
Фельдшер дал ему пальто.
Его перевезли в Харьков, здесь он отправил записку к родным.
Те долго искали на путях. Нашли, вымолили и положили в госпиталь, где он умер от побоев в полном сознании. Сам щупал, как останавливается его пульс.
Он сильно плакал перед смертью.
Убили его белые или красные.
Не помню, действительно – не помню. Убит был он несправедливо.
Умер 35 лет. В молодости был в ссылке, убежал. В Париже кончил архитектурное отделение Академии.
В России, вернувшись, стал врачом. Был удачливым хирургом Служил в клинике Отто.
Как-то раз, зайдя на вокзал, я решил ехать в Киев на несколько дней. Уехал с вокзала, не предупредив никого.
Киев был полон людей. Буржуазия и интеллигенция России зимовала в нем.
Нигде я не видел такого количества офицеров, как в нем.
На Крещатике все время мелькали «владимиры» и «георгии».
Город шумел, было много ресторанов.
Я увидел, как нищий, вынув из сумы кусок хлеба, предложил его извозчичьей лошади.
Лошадь отвернулась.
Это было время, когда на Украине собралась вся русская буржуазия, когда Украина была занята немцами, но немцы не смогли ее высосать начисто.
На улицах развевались трехцветные флаги. Это были штабы добровольческих отрядов Кирпичева и гр<афа> Келлера и еще, кажется, под названием «Наша родина».
А на одной улице висел никогда прежде не виданный флаг. Кажется, желтый с черным, а в окне портреты Николая и Александры Феодоровны; то было посольство Астраханского войска.
Гетманских войск почти не было видно, хотя раз в день проходили отряды русских офицеров, сменявшихся с караула на гетманском дворце. У них была своя форма с маленькой кокардой и узкими погонами.
На постах стояли немцы в громадных сапогах на толстой деревянной подошве, сделанных специально для караулов.
Пока я метался – наступила зима.
Город был русский, украинцев не видно было совсем.
Выходили русские газеты; из них помню «Киевскую мысль», что-то вроде «Дня», и «Чертову перечницу».
«Киевская мысль», конечно, выходила и раньше, но время было не ее, а «Чертовой перечницы», Петра Пильского и Ильи Василевского (Не-Буква).
Я думаю, что они еще издают и сейчас где-нибудь «Чертову перечницу» («Кузькина мать» она же).
Был кабачок – «Кривой Джимми», кажется, а в нем – Агнивцев и Лев Никулин, потом ставший заведующим политической частью Балтфлота, а сейчас член афганской миссии.
Здесь я встретился с несколькими членами партии с. р., которые в это время были связаны с Союзом возрождения России, главой которого был Станкевич.
Немцы кончались. Они были разбиты союзниками, это чувствовалось.
Значит, накануне смерти была и власть Скоропадского, и даже с этой точки зрения нужно было что-то предпринимать.
Из Украины двигались петлюровцы.
Но Союз возрождения, да и вообще весь русский Киев, кроме большевиков, конечно, был связан волей союзников.
Воля союзников олицетворялась в Киеве именем консула, сидящего, кажется, в Одессе, фамилия его была Энно.
Энно не хотел, чтобы в политическом положении Украины происходили перемены.
В Германии уже была революция, немцы образовывали Советы, правда – правые, и готовились уезжать.
Уже шли поезда с салом и сахаром из Украины для Германии. Увозили автомобили русской армии, прекрасные «паккарды».
Отступление немцев не имело характера бегства.
На Украине были следующие силы: в Киеве Скоропадский, поддерживаемый офицерскими отрядами, – офицеры сами не знали, для чего они его поддерживали, но так велел Энно.
Кругом Киева Петлюра с целой армией.
В Киеве немцы, которым было приказано французами поддерживать Скоропадского.
Так, по крайней мере, выглядело со стороны.
И в Киеве же городская дума и вокруг нее группа русских социалистов, связанных с местными рабочими.
Они хотели произвести демократический переворот, но Энно не позволял.
А в отдалении – «вас всех давишь» – голодные большевики.
Меня попросили поступить в броневой дивизион на случай. Я сперва пошел в крепость, в отряд Скоропадского.
Меня спрашивали там, как прибывшего из России, будут ли большевики сопротивляться, а один подпрапорщик все интересовался вопросом, кованы ли у большевиков лошади.
Я вышел из крепости по мосту и не помню, почему смеялся.
Прохожий хохол остановился, поглядел на меня и с искренним восхищением сказал: «Вот хитрый жид, надул кого-то и смеется». В голосе его только восхищение, без всякого антисемитизма.
Но я не поступил непосредственно к Скоропадскому, а выбрал 4-й автопанцирный дивизион.
Команда была русская. Все те же шоферы, но более большевистски настроенные. Заграничный воздух укрепляет большевизм.
Кругом была слышна только русская речь.
Меня приняли хорошо и поставили на ремонт машин.
Одновременно со мной в дивизион поступило несколько офицеров с той же целью, как и моя.
Петлюровцы уже окружили город. Слышна была канонада, и ночью видны огни выстрелов.
Стояла зима, дети катались со всех спусков на салазках.
Я встретил в Киеве знакомых. Одни нервничали, другие уже ко всему привыкли. Рассказывали про террор при предыдущих переворотах.
Хуже всех были украинцы: они расстреливали вообще большевиков как русских и русских как большевиков.
Одна знакомая художница (Давидова) говорила мне, что у ее подруги, которая жила вместе с ней, расстреляли в саду (украинцы расстреливали в саду) мужа и двух братьев.
Та пошла, разыскала трупы своих, но хоронить было нельзя.
Она принесла на себе трупы в квартиру Давидовой, положила на диван и так провела с ними три дня.
Петлюровцы шли. Офицеры дрались с ними неизвестно за что, немцам было приказано мешать драке.
А Киев стоял с выбитыми окнами. В окнах чаще можно было встретить фанеру, чем стекла.
После этого Киев брали еще раз 10 всякие люди.
Пока же работали кафе, а в одном театре выступал Арманд Дюкло, предсказатель и ясновидящий.
Я был на представлении.
Он угадывал фамилии, записанные на бумажке и переданные его помощнику. Но больше интересовались все предсказаниями. Помню вопросы. Они были очень однотипны.
«Цела ли моя обстановка в Петербурге?» – спрашивали многие.
«Я вижу, да, я вижу ее, вашу обстановку, – говорил Дюкло раздельно, идя, пошатываясь, с завязанными глазами по сцене, – она цела».
Спросили один раз: «Придут ли большевики в Киев?»
Дюкло обещал, что нет.
Я его встретил потом в Петербурге, – и это было очень весело! – он служил при кул