Анна уже дошла до Кручей, она мысленно представляет себе сухонькую фигурку дяди, его острый взгляд. Собственно говоря, чего она от него хочет? Вы» играем ли мы? Продержимся ли до зимы? Что? Нет в ней теперь жолибожской беспомощности, бессилия, отчаяния — есть только злоба и ожесточение. Как странно, ей жаль, что история с лошадьми уже кончилась. Она скажет старику: «Я искала утешения, но эта история, эта случайность уже успокоила меня». А старик поморщится. «Случайности не бывает», — ответит он или скажет еще что-либо, такое уж умное.
На Кручей тихо, только из громкоговорителя на углу несется марш, и на пустынной улице гулко звучит эта беспечная музыка. Анне осталось пройти несколько домов, и вдруг марш обрывается; похоронно-торжественным голосом диктор сообщает, что во время бомбежки Варшавы пал смертью солдата генерал Кноте.
Анна останавливается, она ничего не понимает, с минуту ждет, а потом срывается с места, мчится, не веря, взбегает по лестнице.
17
Они не сразу заговорили о Кноте, до этого Слизовский выслушал много неприятных слов, которые помогли Ромбичу разрядить свое мрачное настроение: он проторчал сутки у прямого провода, подхватывая полоски бумаги, сползавшие с вертящихся колесиков, и нанося полученные данные на карту Польши от Лодзи до Пилицы, где теперь решалось все.
Действительно, что за сутки! Армия «Познань» возобновляет предложение перейти в атаку, сделанное два дня назад, в воскресенье. Чепуха! Летчика отправили ни с чем, он умчался с врученным ему пакетом, поднялся с аэродрома, старался проскользнуть между воздушными хищниками, веря, что спасает мир, не зная, что везет бумажку с холодным, пустым словом «нет».
Ромбич поторопился услать летчика еще и потому, что как раз в тот момент назревало решение о битве за Петроков. В конце концов на пятый день непрерывного наступления должны же немцы выдохнуться. Если контратака трех свежих пехотных дивизий, поддержанных двумя танковыми батальонами и кавалерийской бригадой, даже и не даст желаемого эффекта, то, во всяком случае, она затормозит, задержит стальной нож, который вонзается в живое тело страны, метя в сердце.
Но Домб молчит. К нему послали офицера связи: ничего не известно о левой, скаржиской группе его армии. «Познань» еще раз спрашивает разрешения на атаку. Сам Рыдз кричит в телефонную трубку:
— Нет!
И тотчас после этого Руммель умоляет о помощи:
— Оборона на Видавке и Варте трещит, быть может, фланговый удар армии «Познань» позволит мне оторваться от неприятеля.
Ромбич словно очнулся.
— Решающий участок, — шепчет он Рыдзу в левое ухо и слышит свой шепот, усиленный до крика: — Хорошо, одна ПД [64] и одна КБ [65] к западу от Варты…
— Что? — Рыдз останавливается и в растерянности откладывает в сторону трубку. — Он говорит, что этого мало!
Ромбич возражает:
— Достаточно.
Потом еще раз звонит армия «Познань», тоже хнычет, что помощь слишком слабая, что атака будет иметь смысл, если они ударят большими силами. Они спорят час. Наконец выбирают самый сильный вариант: три ПД и две КБ. Цель наступления — занять город Варту.
Дбмб-Бернацкий по-прежнему молчит. Ни слова о наступлении из Петрокова на юг. Зато Руммель вечером докладывает:
— Поспешное отступление с Варты и Видавки, под сильным нажимом неприятеля, под угрозой обхода фланга с запада.
Рыдз только рукой махнул, словно навсегда отрекаясь от назойливых армий «Лодзь» и «Познань», и велел Ромбичу заняться ими.
Теперь перед Ромбичем стояла приятная задача: объяснить командующему армией «Познань», что весь его план снова провалился, что переброску войск нужно задержать или вести по-другому. И что по-прежнему нужно ждать. Чего?
Ночь. Домб-Бернацкий молчит.
Это было вчера, во вторник. А после полуночи начинают поступать отрывочные сведения. Девятнадцатая захвачена врасплох танками неприятеля в районе Петрокова.
— Первое наступление отбито! — Кричит Домб-Бернацкий. — Мы уничтожили…
— В котором часу? — Ромбич затыкает свободное ухо, надеясь уловить какой-то смысл в невнятном крике.
— Около полудня…
— Что дальше?
— Новая атака, после полудня…
Домб-Бернацкий теперь не спешит с подробностями, надо его подгонять.
— Что с Петроковом?
— Сдали, еще в восемнадцать ноль-ноль.
Ромбич опускает трубку, шепотом повторяет эти слова:
— Еще в восемнадцать ноль-ноль, еще в восемнадцать ноль-ноль.
Трубка пищит, как мышь, попавшая в ловушку. Домб еще до конца не излил своих чувств — ох, дубина, дубина.
Ромбич отходит к стене, переводит взгляд с Рыдза на Стахевича. Каждый занят одним и тем же несложным подсчетом: сто тридцать километров, восемь часов тому назад. Снова трубка:
— Что дальше?
— Преследование, преследование на Вольбуж… Значит, ни сна, ни отдыха, ни перерыва до рассвета…
— Почему же вы так поздно?..
— Я сам только что получил сообщение: во время преследования разбиты остатки наших сил, командующий девятнадцатой в плену.
Теперь они оба со Стахевичем кидаются друг к другу, размахивают руками, считают по пальцам километры или роты, которые у них еще остались перед Варшавой.
— Тринадцатая! — кричит Ромбич.
— Слишком близко, — отвечает Стахевич, — ее, пожалуй, уже втянули в бой. Разве она успела подготовить оборону? Мы сами ее толкнули на сближение. Слишком близко, наверно, ее захватили врасплох на марше…
— Двадцать девятая! — настаивает Ромбич. — Виленская кавалерийская бригада…
— Хватит! — Это говорится негромко, но оба одновременно поворачиваются, встают навытяжку перед забытым ими Рыдзом. Пожалуй, первый раз с пятницы он взял такой тон — спокойный, решительный. — Хватит болтовни! Подготовить эвакуацию ставки. Первый эшелон уйдет этой ночью.
— Так точно! — щелкнул каблуками Стахевич. — Разрешите идти?
Странный ток пробежал по сердцу Ромбича. Тут было и удивление, и горечь, и досада, и страх. Потом наступило облегчение, спокойствие, словно петроковская катастрофа случилась с кем-то другим. «Лев проснулся, — промелькнуло у него в голове. — Наступает последняя минута, когда капитан покидает свою каюту и сам поднимается на мостик, чтобы вывести корабль из шторма…»
Он стоял, вытянув руки по швам. Ждал. Наконец подсказал:
— Домб-Бернацкий… что прикажете, пан маршал?..
Рыдз посмотрел на него, и у Ромбича отлегло от сердца; бремя ответственности снова отразилось на его лице, черты стали строже, уголки губ опустились, а морщинки на лбу пролегли глубже, словно скульптор резцом провел по глине. Рыдз посмотрел на него и махнул рукой.
— Отдайте там… какие-нибудь распоряжения… Рыдз повернулся, ушел, не затворив дверь; из других комнат доносился затихающий стук каблуков.
Мысли, острые, как иголки, и короткие, как укол, промелькнули в голове Ромбича. Гордость: «Стахевичу приказал, мне предоставил свободу действий. Что же это значит? Неужели… Стахевичу приказ — организационный, квартирмейстерский. Оперативные задачи — мне, по моему усмотрению… Главнокомандующий принимает решение только по важнейшим вопросам. Значит, эвакуация уже представляется ему более важной, чем…»
Он тряхнул головой, поспешил в свой кабинет и едва не упал на колени перед картой, как перед святой иконой. Лещинский снова переставлял флажки. За Петроковом, перед Вольбужем, двигалась на Томашув немецкая танковая группа. Надорванный красный флажок лежал на полу, красиво выписанная тушью цифра «девятнадцать» свернулась, согнулась пополам. Ромбич схватил флажок, смял и бросил в корзинку, затем потребовал донесений о состоянии двадцать девятой и тринадцатой. Лещинский качал головой: прошло больше двадцати часов, быть может, донесения уже устарели. Ромбич хлопнул кулаком до столу, приказал поторопиться. Полчаса спустя он кричал Домбу:
— Немедленно, этой же ночью атаковать неприятеля силами двадцать девятой, прошу отметить, батальон из района… в направлении… два батальона с батареей в направлении… дивизионные танки…
— Нет танков! — кричал Домб-Бернацкий. — У двадцать девятой нет танков, впрочем, танки ночью!..
— В таком случае возьмите один батальон из тринадцатой!
— Но… двадцать километров… четыре часа марша! Прошу главнокомандующего доверить мне тактическую разработку операции.
— Повторите приказ! — Ромбич был непреклонен. — Доложите о выполнении!
Он вытер лоб, забыл про усталость. Этому пустозвону нельзя разрешать самостоятельные действия. Стопка телеграмм из армий «Торунь», «Модлин», «Нарев». Он отодвинул их: ничего серьезного там не может случиться! Подтвердил согласие на перегруппировку двух дивизий из группы «Нарев»: они намерены с рожанских предмостных укреплений атаковать немцев, с неослабевающим упорством преследующих армию «Модлин».
Ромбич бросился на диван. Было три часа. Он долго лежал, но не мог заснуть, у него дрожали щеки, пальцы, локти. Томашув, как четыре дня назад Ченстохов, как три дня назад Родомско, а вчера Петроков; Томашув преследовал его в полусне, мысли о Томашуве возникали одновременно с болями в сердце, с колотьем в левом боку; неясные сновидения сопровождались болевыми ощущениями. Кто-то, кажется Слизовский, кричал: «Вот тебе Томашув!» — тыкал палочкой в карту, продырявил ее, и Ромбич ясно почувствовал, как холодный металлический кружочек прикоснулся к самому его сердцу.
— Пан полковник, шесть… — Это говорит Лещинский. — Капитан Слизовский добивается…
— Кофе… — у Ромбича болел затылок от лежания на жестком валике дивана. Лещинский развел руками:
— Буфет уехал…
Ромбич, взбешенный, накинулся на телеграммы. Дежурный оперативный офицер рассортировал их, выписал наиболее важные сведения, сопоставил с прежними. Ромбич читал их в расстройстве чувств, разговор о кофе напомнил ему о главном: началась эвакуация ставки. Телеграммы были мрачные, активность немцев возрастала по всему фронту, за исключением района армии «Познань».