— Что вы, товарищ!
— Берите, берите, это от Нарембских, у них старшего посадили в Березу!
Тут Геня вспомнила, что Игнаций уже два часа лежит дома один, и собралась уходить, но вдруг увидела молодого человека, который выступал возле тюрьмы. Она протиснулась к нему и дернула его за руку.
— Скажите, что нам делать? Меня муж прислал, он работал у Гелёрта, после забастовки…
— Сейчас, сейчас, товарищ! — Он закончил разговор со своими спутниками и повернулся к ней. — Как что делать? Защищать Варшаву!
— Это я знаю! Только чем? И кто? У нас все убежали, войска очень мало…
— Вы откуда?
— Мы с Охоты…
Он записал ее адрес, обещал, что вечером кто-нибудь к ним придет.
— А теперь, сами понимаете, мы только что вышли из тюрьмы, должны раздобыть гражданскую одежду, узнать, что происходит…
— Что происходит! — загорелась Геня. — Известно, что происходит. Все поудирали, фараоны, чиновники — все ихнее правительство! Что им Варшава! Погрузили барахло, только их и видели!
Наконец Геня ушла, не очень твердо веря, что молодой человек выполнит обещание. На улицах усилилось движение, но, увы, по-прежнему грузовики и легковые машины тянулись за Вислу. И пешеходов было немало, с рюкзаками, чемоданами. Пока Геня добралась до своего дома, она растеряла остатки зародившейся было надежды.
На последнем повороте перед их домом Геня увидела груду камней и мешки с песком. Несколько женщин тащили пустые ящики, две-три рыли окоп, одна ломом выковыривала булыжники из мостовой, впрочем, делала она это довольно неумело.
— Привет, бабье войско! — крикнула она им в сердцах. — Ну и перетрусил бы Гитлер, если бы вас увидел.
Женщины не особенно вежливо ответили ей:
— Не мели языком, лучше помогла бы!
Но Гене все опротивело после того, как она нагляделась на машины и на людей, удиравших за Вислу.
Игнаций обрадовался ее приходу. Его очень взволновал рассказ о том, как вышли из тюрьмы заключенные, а услышав, что люди продолжают драпать, он даже прикрикнул на жену, зачем распускает нервы, будто знатная дама. Но вечером к ним никто не пришел, и тогда Игнаций тоже скис. Геня сидела у окна и спорила с ним, где горит, на Желязной или на Товаровой. Соседки уверяли, будто немцы появились в районе Воли. Она смотрела на улицу, говорила о пожаре, а на самом деле со страхом поглядывала, не пришли ли немцы. Было около десяти, она уже постелила Игнацию на ночь постель, и тут в дверь постучали:
— Товарищ Кравчик?
Они не знали человека, который вошел, в темноте разглядели только, что он худой, высокий и сутулится.
— Я от товарища Эдварда, — сказал гость. — Тут ваша жена…
— Ах! — обрадовалась Геня. — Значит, он не забыл… Знаешь, Игнац, это тот, который с полицейскими разговаривал…
— Товарищ Эдвард не мог забыть! — заметил высокий. — Ну ладно, рассказывайте, что у вас происходит.
Они стали рассказывать. Гость вздыхал, причмокивал языком. Геня ему сообщила, что Драпала достал в аптеке две, бутылки спирта, одну сегодня выдул, другую оставил на завтра, уверяет, будто в трезвом виде не сможет примириться с гитлеровским господством.
— Что касается солдат, — продолжала Геня, — то их нет. А мужчины ушли, один Драпала на весь док остался, только вы уже знаете, какой от него толк. Офицеры отмалчиваются или велят нам заниматься стиркой…
— Не народная армия, — вздохнул высокий. — Не то что в Мадриде…
— В Мадриде! — подхватил Игнаций. — Там было народное государство, так ведь?
Высокий подтвердил:
— Там была партия, организация.
— И они защищались! Я помню!.. — У Игнация дрогнул голос. — А мы…
— Мы тоже должны. Как в Мадриде!
— Эх! — Игнаций только вздохнул. — Я тоже так думал. И даже у нас кое-что заваривается. Но как пустились в бегство…
— Так что? — удивился высокий. — Кто убежал? Правительство, полиция… Народ остался!
— Народу тоже немало ушло! Как стали призывать…
— Народ остался. Немногие ушли, да и те вернутся. Мы должны действовать организованно. А в том, что правительство сбежало, ничего странного нет. Какое им дело до Варшавы! Народ…
— Народ. Верно, что народ. Только я спрашиваю себя, с чем он пойдет. Танки даже пулей не возьмешь, а у нас и плохоньких пистолетов нету…
— На Мадрид тоже шли танки. Фашистские. А ведь их остановили.
— Чем?
— Сердцем. Ненавистью. Поджигали танки бутылками с горючим.
— Как это бутылками?
— Обыкновенно. Керосин для лампы, допустим. И на танк. Разольется, попадет на разогретый мотор — хоп! Либо горящей тряпкой, пропитанной керосином. Танк не боится пуль, а против огня не устоит.
Кравчик с восхищением, но неуверенно покачал головой. В ушах его все еще стоял топот ног уходивших из города мужчин. Кто будет кидать бутылки? Такие калеки, как он?
Высокий с ним не соглашался. Люди найдутся. Организации нет, это факт. Он расспрашивал про активистов тогдашней забастовки. Черт, исчезли куда-то. Нужна милиция, рабочие отряды, как на Праге. Кравчик отрицательно мотал головой: никого. Может, из дружин ПВО? Одни бабы и Драпала. Наконец высокий ушел, пообещав, что завтра снова к ним заглянет и приведет людей из другого квартала.
Его приход принес Кравчикам облегчение, но ненадолго. Надвинулась ночь, а с нею налеты. Бомб, впрочем, бросали немного. «Ого, — думал Кравчик, поеживаясь от волнения, — они уже бомбить остерегаются, своим считают город!» — Он не мог уснуть, только под утро вздремнул…
Снова день. Геня пошла было к Драпале, но вернулась красная от злости: он сдержал обещание, напился, лежит на кровати в одежде, одна бутыль в углу, другая, початая, рядом с ним. А его бедную жену будто с креста сняли. Поди организуй с таким типом милицию.
Приближался полдень. Геня отказалась от дальнейших путешествий.
Она пошла в кухню, принесла оттуда и поставила возле кровати зажженный примус и кастрюлю, поручив мужу помешивать кашу, чтобы не пригорела.
Игнаций лежал, смотрел в потолок. С улицы доносились отзвуки убогой варшавской жизни, в этот мрачный день они вызывали невеселые мысли. Детей словно не бывало — ни крика, ни возгласа; попрятались, верно, как цыплята, под материнские юбки. Где-то далеко — слабые взрывы. Кто-то пробежал по улице, должно быть, женщина, потому что шажки мелкие.
Потом, уже не очень далеко, раза два стрельнуло отчетливо, хотя и негромко. «Снова налет, — подумал Кравчик, — близко, потому что бьют зенитки… Очень близко». Он пошевелился, прислушиваясь. Тотчас затрещали пулеметы. Он стиснул зубы, упал на подушки. Уж который раз на этой неделе он, совершенно беспомощный, ждал смерти, прямого попадания в дом. Он слушал небо; да, в небе стоял вой, но не привычный, как всегда, а более тяжелый. По-прежнему строчили пулеметы. Кравчик прислушивался к вою; его необычность как-то особенно пугала. Он уже успел освоиться с мыслью о смерти, связанной с тем знакомым воем, но этот, какую гибель он предвещает?
Потом затихли и вой, и выстрелы. Вбежала Геня — что с кашей? Каша начала кипеть.
— Мешай, мешай, не зевай. Твоей политикой сыты не будем.
— Ты слышала? — спросил Игнаций.
Геня была не в духе.
— Что, выстрелы? — Она махнула рукой. — Чепуха, ничего не было, постреляли и перестали, им пули недорого стоят. Мешай, мешай, а я сбегаю в подвал за картошкой.
Ее стоптанные туфли уже шлепали по лестнице, она спешила. И едва умолк звук ее шагов, как на улице раздался рев такой силы, что задребезжали стекла. Можно было подумать, что проехал очень тяжелый трактор. Прошло пять секунд, и шум затих под самым окном. У Игнация судорога свела руки, он выронил ложку, странные искры пробегали по всему тепу, по рукам, по ступням. Снова выстрел из винтовки, и еще несколько выстрелов неподалеку. И сейчас же грохот, посыпались стекла, потом грохот немножко отдалился. Тишину нарушили слова, выплюнутые чьей-то глоткой под окном:
— Links, dreckische… [70]
Тогда неведомая сила подняла Игнация с кровати. Забыв про свои парализованные ноги, не понимая, что с ним происходит, он подбежал к окну, выглянул, увидел странную рыжевато-зеленую машину прямо внизу, а слева, в направлении города, — жалкую баррикаду из жестяных бочек и мешков с песком, небольшую пробоину в соседнем домике и снова машину, приоткрытую круглую крышку люка на башенке, а внутри нее — головы в кожаных шлемах. Красный язычок пламени из дула пушки — раздался такой грохот, что его отбросило назад. И снова грохот! На баррикаде взлетел песок, покатилась жестяная бочка.
— Мадрид! — крикнул он нечеловеческим голосом. — Мадрид! — И кинулся назад. — Геня! Мадрид! Керосину! — кричал он, но Гени не было, керосину не было, и снизу кто-то торопил:
— Noch einmal [71].
У него был только примус, с беззаботной поспешностью пыхтевший под кастрюлей. Кравчик как в полусне подбежал к кровати, схватил примус вместе с кастрюлей и снова вернулся к окну. Вошла Геня, глаза у нее были полны ужаса.
— Каша! — крикнула она. — Осторожнее!
Она стремительно вырвала у него кастрюлю, Кравчик этого не видел.
Горящий примус попал прямо в открытый люк. Кожаные шлемы старались от него увернуться, как от маленькой лающей и прыгающей собачонки. С третьего этажа полетел какой-то предмет, сверкнул на солнце, со стеклянным звоном стукнулся о броню. Пламя взметнулось кверху, голубоватое и нежное, как муслин, разлилось по всему танку, под дулом орудия щелкнула тяжелая крышка, три немца выпрыгнули наружу, один хлопал себя по локтям, остальные двое, окутанные белым дымом, катались по мостовой.
Кравчик крикнул, и сверху его поддержал пропитой бас Драпалы. Открылись до сих пор молчавшие окна, высунулись головы, раздались голоса. На улице вдруг очутилось десятка полтора подростков. Немцы покорно встали, подняв руки вверх.
— Солдат, зовите солдат! — кричали из окон.
Из-за баррикады вынырнул худощавый солдат в каске, кивнул немцам, они пошли за ним. Крики не прекращались.