ТОМАШ ПАЦИНЬСКИЙ
СЕНТЯБРЬ
Со штыком на танки шел я, словно князь,
Прокатились танки, раскатали в грязь…
Владислав Броневский "Польский солдат"
За Острувью шоссе спускается с небольшого возвышения и входит в посаженные ровнехонько, словно под шнурочек, сосновые леса, остатки Белой Пущи, вырастающие из подляских песков, перемежаемые лугами и бесплодными полями. Разбросанные кое-где деревушки – это, по сути своей, халупы, стоящие при клочках возделанной земли. Шаткие мостки и броды пересекают узкие потоки, только они, самое большее, пригодны для легкой повозки или коров, которых гонят одна за другой.
Сентябрь был сухим, даже жарким. В последние дни лета листья уже желтели и краснели, а в светящем все ниже на небе солнце серебрились нити бабьего лета. Вот уже несколько недель не упало ни капли дождя. Лесная подстилка была сухой, на лугах стояла высокая, некошеная трава.
Трава высохнет, посереет до конца. Не будет она стоять в стогах, никто не свезет ее в сараи. Осенние ветры и мороси наклонят ее, а первые снега пригнут к земле.
Или же она сгорит, как вон на том лугу, до самого мелиоративного рва, где языкам пламени без помощи ветра, который помог бы перебраться им через узенькую помеху, пришлось остановиться. Не помог даже авиационный бензин, сожженный остов самолета торчал слишком далеко. С обочины с трудом можно было заметить герб соединения на не тронутом огнем и теперь блестевшем на солнце хвостовом оперении.
Огонь поглотил только корпус машины. В обугленном круге выжженной земли торчали только переборки и глубоко зарывшийся в почву закопченный блок двигателя. Уцелела только лишь концовка одного крыла и отвалившийся в момент удара хвост.
Сидевший на краю придорожной канав усталый солдат опустил ладонь, которой заслонял глаза от низко висящего на небе солнца. В последнее время подобных картин он видел слишком много. Не нужно было даже напрягать глаз, чтобы убедится в том, что машина принадлежала полку из Минска Мазовецкого или из Радома.
Здесь останки самолета покоились не менее двух недель. С самого начала войны, когда слабая противовоздушная оборона быстро рассыпалась в прах. В самый раз, чтобы успел остыть раскаленный дюраль, а ветер рассеял золу. В самый раз, чтобы танковые колонны сломили сопротивление и захватили всю страну. В самый раз, чтобы проиграть войну.
Чуть больше двух недель. Точнее – восемнадцать дней.
Солдат склонился, дотянулся до пряжки ботинка.
Слишком стар я уже для этого, подумал он. Чувствовалось бремя своих почти что пятидесяти лет. Физическая усталость, боль стертых подошв и суставов, тупо отзывающаяся по ночам под голым небом, что могло быть хорошо еще для зайца в борозде, но никак для капитана запаса.
- Вот же ж, курва, досталось, - буркнул он, меряясь силой с упрямой пряжкой.
Обувка была не самой лучшей, как и все, что таскали резервисты и добровольцы. Оружие помнило времена сразу же после прошлой войны. Экипировка, которой было далеко до уставной, представляло собой странное сборище инвентаря, тщательно собираемого предусмотрительными сержантами. А ботинки, годами хранимые на каком-то бездонном складу, никак не были приспособлены для контакта с грязью и пылью.
Выданного по службе оружия тоже давно уже не было. Когда он выстрелял, впрочем, в белый свет, как в копеечку, все, что имелось в обоймах, оказалось, что ни одна из оставшихся в живых логистических служб патронами такого калибра не располагает. Так что с чистой совестью он выбросил винтовку в канаву, тем более что в призывном бардаке никто в его книжку номера не внес. Вместо нее он взял новую радомскую винтовку, патронов к которой было, сколько душа пожелает.
Нужно двигаться, с неохотой размышлял он, глядя на треснувшую подошву. Сойти с этой дороги, вообще-то выгодной, поскольку ведущей прямиком к цели, зато не слишком безопасной. Дальше продвигаться лесом, они избегают леса, предпочитая воевать на дорогах высшей категории.
Нужно выходить… С рассудком боролись боль и усталость, сопровождавшие его в течение всех дней самостоятельного выхода из-под Млавы, сквозь уже занятую территорию. Отхода в одиночку, с тех пор, как на отступающую в беспорядке, перемешанную с машинами беженцев колонну с пустого неба свалились истребители.
Нужно идти… С усилием он поднялся и накинул на плечи тяжелую, похоже, времен еще предыдущей войны шинель, которую оскорбительно прозвали шиншиллой. В плотной шинели этой теплой осенью было ужасно жарко. Зато она была к месту в холодные ночи, серебрящиеся под утро росой, которая очень скоро превратится в иней. А в лесу, когда приходится спать под свисающими до самой земли еловыми лапами, на упругом, пахнущем матрасе из иголок, она была попросту необходима. В лесу, который в очередной раз в нашей задолбанной истории становился последним убежищем.
Шинель он не сворачивал, не крепил к вещевому мешку. Под ней можно было спрятать короткоствольную винтовку, повешенную, по-охотничьи, стволом вниз. Ту самую, которая не слишком-то и пригодилась в ходе последнего столкновения, когда сам он вжимался в землю, пытаясь укрыться от надвигающегося на него чудища. Винтовка дергалась, сотрясаемая отдачей, пули высекали на броне искры, а в голове болтался мрачный анекдот, ходивший в роте с самого начала войны. О том, как капрал учит призывников, как сражаться с танками. Всего то, пихнуть штыком вон в ту щель…
ʺЩелиʺ не было. Вместо нее он увидел блестящее пуленепробиваемое стекло перископа, видное замечательно, потому что танк остановился в паре метров от мелкого окопчика, на дне которого он сам свернулся. Шершавый панцирь, покрытый пятнами камуфляжа, походил на змеиную шкуру, выгнутые крылья, блестящие траки гусениц, повисшие над самым окопом, моли в любой момент вдавить в землю ту кучку мяса и экипировки, в которую он превратился.
Затем увидел вспышку и вдвигающийся вовнутрь ствол пушки, мягкий удар в лицо, испытав лишь удивление от того, что не слышит выстрела. Последнее, что помнил, то был полк механизированных гренадеров, перекатывающийся через их позиции.
Он забросил за спину рюкзак и подскочил на месте, чтобы проверить: не брякает ли экипировка. Кривая усмешка. Появились навыки, а ведь прошло всего лишь несколько дней. Быстро… Другое дело, что у тех, которые подобных навыков не приобрели, другого случая уже и не будет.
Господи Иисусе, пан капитан… Как быстро поднялся он в чинах всего лишь за неделю: от подпоручика запаса до капитана, командира батальона. Очень даже неплохо для резервиста. От гордыни уберегло только то, что из всего батальона можно было бы собрать неполный взвод.
Впрочем, командовать пришлось не долго. Он еще успел организовать оборону какой-то безымянной деревушки, потому что планшет с картами куда-то подевался вместе с предшественником, от которого осталась лишь большая воронка в земле и ремешок от того самого планшета, поскольку от самого командира не осталось ничего, что можно было бы идентифицировать. Вступить в безнадежный бой он приказал уже после трезвого замечания сержанта: "Курва, это ж и упиздовать некуда". А капитуляция разворачивавшимся как раз в наступление вражеским танкам давала малую надежду в отношении применяемой теми тактики, которая, в первую очередь, заключалась в обстреле всех потенциальных мест сопротивления, а затем – во фронтальной атаке. Противник быстро научился такой тактике, не встречая противотанковой защиты и исключив немногочисленные и устарелые танки.
Единственным выходом было спрятаться в как можно более прикрытых местах и переждать обстрел. Танки, в конце концов, раскатали деревушку, оставляя после себя горящие балки домишек и разбитые дымовые трубы. А потом они покатили дальше, не уделяя особенного внимания позиции, с которой прозвучали совершенно безвредные выстрелы. Неприятель не морочил себе голову пленниками, он пер дальше, на восток, чтобы, в соответствии с основами, захватить как можно больше территории. Лишь впоследствии должны были прибыть те, которые займут захваченные площади.
Он уже не помнил, как в затянутой дымами пожаров деревушке собрались остатки батальона, от которого осталось всего лишь отделение, ни как его вытащили из разрытого гусеницами окопа. Очнулся он только лишь в кузове трясущегося грузовика на покрытой выбоинами, забитой беженцами дороге.
"Господи Иисусе, пан капитан…".
Искривленное гримасой лицо молодого рядового в сидящей набекрень каске на фоне темнеющего неба, которое сейчас осветится огнем взрывов… Словно остановленный в кадре кинопленки темный силуэт самолета…
Хватит воспоминаний. Пора сойти с дороги, подумал он снова.
За Острувью дорога спускается с небольшого холма. Она идет прямо до самого поворота за домиком лесничего. Подшитый кустами можжевельника лес делается гуще, исчезают акации и одичавшая алыча, зарастающие канавы неподалеку от города.
Вправо отходит серьезный тракт с покрытием из гравия, ведущий через Нагошево и Турку вплоть до Брока, до моста через Буг. Говоря же по правде, до места, оставшегося от моста, так как он разделил судьбу большинства мостов, разрушенных в первые часы войны, когда бомбы свалились на переправы.
Неважно, подумал он, маршируя по хрустящему гравию. Лето сухое, Буг не такой уже и глубокий. Во время каникулярных походов в замшелые, еще довоенные времена, он узнал места, где реку можно перейти вброд, тем более, при низкой воде. Еще он помнил типичные подляские лодки. Узкие, из сосновых просмоленных досок, которые прячут в прибережных кустах, примотанные цепями к растущим над водой ольхам. Кто знает, может какую и найдет.
Солнце стояло еще высоко. Он надеялся на то, что до наступления сумерек доберется до реки, оставалось всего двенадцать километров, немного подальше, чем по удобному, но опасному шоссе. Капитан собирался сойти с гравийной дороги и дальше следовать по опушке. Он не предполагал, чтобы враг занял столь несущественные, лежащие на окраине местности, но следовало опасаться моторизованных патрулей. Правда, в Турке имеется школа… Большая, замечательно годящаяся под пункт связи или пункт ПВО. Тем более, ее следует обойти.