кий жидок за колючей проволокой.
Блондинка с красотой участницы конкурса красоты в самом забытом Богом и людьми уголке штата Айова с надеждой подсунула микрофон к самой ограде. Она вытянула руку как можно дальше, словно за ограждением содержались опасные звери, а не депортированные люди без гражданства.
- Speak English? – спросила она с приклеенной улыбкой. Голос у нее был неприятный, совершенно не телевизионный.
Фродо молчал, лишь сильнее стиснув пальцы на проволоке. Оператор отвел окуляр от глаза, камеру опустил. Он издевательски засмеялся, что-то бормоча через пережевываемую резинку. Фродо что-то услышал про глупых польских евреях. Девушка не отступала. Она даже сделала шаг ближе, не обращая внимания на белорусского офицера, который в своей парадной шинели с красными погонами и в резиновых ботах безопасно стоял на краю лужи перед оградой. Белорус неодобрительно кривился. Перед тем он уже запретил приближаться к проволочному ограждению, но сейчас и сам не спешил лезть в грязь. Нужно было повесить таблички, подумал Фродо, что-нибудь типа: "не подходить" и "не кормить".
- Mistah, tell me whatta ya think 'bout… - акцент у ведущей тоже был ужасным, похоже, не было у нее шансов показать этот репортаж в общенациональных новостях. Скорее, где-нибудь на кабельном телевидении Среднего Запада.
Фродо слушал вопросы относительно резолюции Совета Безопасности по проблеме нарушения прав человека в Польше. Своего мнения по данной проблеме у него не было, всяческие резолюции и так ни на что не влияли. Он глядел на безграничное поле, как-то над плечом женщины, которой обязательно хотелось узнать, что может сделать ООН для депортированных. Оператор снова начал бормотать свои "fuck", нетерпеливо переступая с ноги на ногу по щиколотки в грязи.
- What can I do fo' ya? – выкрикнула с отчаянием журналистка. Фродо наконец-то усмехнулся, отпустил проволоку. Он поглядел прямиком в кукольное личико.
- Blow me, sista… - очень вежливым тоном предложил он.
Американка упустила микрофон, от изумления сложив напомаженные губы в колечко, как будто и вправду собиралась исполнить просьбу глупого еврейчика из Польши.
Фродо развернулся на месте, не упустив возможности показать оператору выпрямленный средний палец.
Он шел к оцарапанным домам, по дороге обойдя бетонное корыто, окруженное ссорящимися женщинами. Хотя в совхозе имелся водопровод, но при таком количестве проживающих очистные сооружения не успевали срабатывать. Бетонные корыта рядом с коровниками, от которых остались только фундаменты, теперь служили для стирки и мытья. Для мытья, правда, лишь тогда, когда воду удавалось нагреть на бочке, в которой горел кокс. Фродо почесал себя за пазухой. Чесотка здесь была делом самым нормальным.
А вот интересно, как здесь было в самом начале, размышлял он, проходя мимо женщин с красными от холодной мыльной воды руками. Тогда, когда за колючей проволокой находилось в три раза больше депортированных. Как-то не удавалось ему все это представить: столько народу в тесных комнатушках, с неработающей канализацией, как и теперь, канализацией.
Теперь, спустя несколько месяцев после начала депортации, немного попустило. Представители Высшего Комиссара по делам Беженцев действовали чрезвычайно эффективно, им удалось обеспечить убежище нескольким тысячам человек только из этого лагеря. А лагерей ведь было несколько.
Фродо глянул на дешевые наручные часы, подарок от шведского водителя, заехавшего сюда как-то с конвоем большегрузных машин, привезшего массу пакетов питательной смеси для новорожденных, пеленок и всяческих других чрезвычайно необходимых здесь вещей, тут же конфискованных белорусскими властями.
Скоро полдень, близится жратва, подумал он. И тут же желудок свело при мысли о каше с салом, практически обязательном элементе обеденного меню.
Он сплюнул. Каша с салом: замечательная еда для депортированных еврейских лиц без гражданства. Но никогда еще не случалось такого, чтобы кто-нибудь выдвигал претензии. К примеру, что сало никак не может быть кошерным. Ну что же, отметил он с висельным юмором, остались только худшие евреи. Нужно ведь было кого-то выкинуть, а нашлись только вот такие. И этих даже, на удивление, много.
Неожиданно кто-то дернул его за рукав. Фродо резко обернулся.
- Нельзя ведь так, уважаемый пан коллега, нельзя…
Лицо высокого мужчины, выглядящего благородно даже в рваном ватнике, искривила гримаса.
- Вот что они о нас подумают? Пан коллега…
Фродо освободил рукав, мрачно усмехнулся.
- В чем дело… - он снизил голос, - …пан коллега?
- Нельзя ведь так, это наша последняя надежда, вы знаете, пан коллега, свободный мир. Общественное мнение. Мы обязаны предоставлять свидетельство страданий нашего народа, а не так, как вы, извините, пан коллега. Серьезность и страдание.
Фродо пришлось задрать голову, чтобы поглядеть в лицо, искаженное гримасой благородного страдания. Черные глаза высокого мужчины буквально горели огнем возмущения.
Этот взгляд, одухотворенное выражение лица… Фродо не мог удержаться от смеха. Когда-то это составляло главный капитал стоящего перед ним сейчас мужчины: горящий взгляд фанатика, экзальтированный, но вместе с тем и благородный тембр голоса.
- Над чем это вы смеетесь, пан коллега?
На сей раз голос не прозвучал глубоко и благородно, он походил, скорее, на кваканье. Коротышка растянул рот в еще более широкой усмешке.
- Над вами, пан коллега, - сделал он акцент на слове "коллега". - Над вами…
Предприимчивый и въедливый в прошлом телевизионный ведущий, а сейчас депортированное лицо без гражданства в драном ватнике зашелся в священном возмущении. Его карьера неожиданно завершилась распоряжением Отца Председателя. Псу под хвост пошли репортажи из паломничеств, сообщения об открытии очередных памятников и проведении ретритов[16]. Никто не выглядел столь здоровым в рядах всепольской молодежи, блестящих побритыми головами и зеркально начищенными сапогами. Никто с такой взвешенной болью не сообщал о достойных сожаления случаях, когда правый гнев обращал против иноверцев или иных врагов истинной веры. Он выступал на фоне еще дымящегося фундамента православной церквушки; разрушенного табора румынских цыган или же выбитых окон клуба немецкоязычного меньшинства; его комментарии всегда были взвешенными и единственно верными. Лучше всего проявлял он себя во время процессий и государственных торжеств. Одухотворенное лицо, светящиеся благородным фанатизмом глаза… И вроде как все это и стало причиной его краха, так, по крайней мере, свидетельствовало сарафанное радио. Уж слишком много было у него обожательниц, и что с того, что, в основном, богобоязненных дам преклонного возраста. Других это кололо в глаза, так что, в конце концов, Отец Председатель издал распоряжение, что, в рамках прогрессирующей евангелизации средств массовой информации, светские журналисты не могут вести репортажи с мероприятий, в которых принимает участие духовенство. А поскольку никаких других торжеств уже не было, столь прекрасно обещающая карьера была бесповоротно порушена. А вскоре после того разыскали и совершенно несоответствующую бабку, которая, вместо того, чтобы быть отравленной газом в камере или сожженной в сарае, выжила и еще дождалась внуков.
Бывший любимец публики ожег смеющегося коротышку полным возмущения взглядом.
- Мысигене, - выпалил он и повернулся, словно деревянный манекен, спиной.
- Мешугене, - поправил его Фродо и сплюнул. Он терпеть не мог неофитов.
Со стороны жилых домов раздался отзвук ударов молотка по стальному рельсу. Фродо глянул на часы и скривился. Жратва. Каша с салом.
Несмотря на судорожно сжимающийся желудок, коротышка сонным шагом потащился в направлении того, что называлось столовкой, а на самом деле было громадным складным ангаром, в котором поставили столы на козлах и длинные лавки из досок. Он влился в очередь тащащихся отовсюду сонных людей, узенькие ручейки которых перед входом в ангар слились в брызжущую ругательствами и усиленно пропихивающуюся толпу.
Фродо прошел мимо пожилого мужчины с седой, коротко стриженной бородкой. Старик курил элегантную некогда, а теперь оцарапанную и покрытую ожогами трубочку, в безветренном воздухе разошелся смрад белорусской самосейки.
Низушок скривился.
- И как здоровье членов коалиции, пан министр? – чуть ли не проорал он.
Кто-то из проходящих тут же людей захохотал, пожилой мужчина съежился, будто его ударили, уставил глаза в землю.
Фродо ускорил шаг. Вот мал золотник, а дорог.
Спиртное жгло горло, но приступов кашля уже не вызывало. Фродо чувствовал разливающееся по телу тепло, приятную, охватывающую все и вся инертность. Первое тепло с самого начала этого паскудного дня.
Вагнер копался вилкой во вскрытой банке, перекладывая неаппетитные комки застывшего жира. Банка была оснащена химическим подогревом, который должен был активизироваться после того, как крышку сорвут. Но, как правило, кольцо оставалось на пальце, а подогревающее устройство после вскрытия банки штыком не срабатывало. Так было с большинством российских военных пайков, поэтому Вагнер не желал искать вторую банку, решив поесть, не подогревая.
Фродо подсунул ему пластиковую кружку.
- Налей-ка еще своей самогонки…
- Какой еще самогонки? – буркнул Вагнер. – Вполне себе приличный коньяк…
- Ну, раз уж ты упираешься, чтобы называть его так. Совсем недавно я видел тот подвал, в котором он выстаивался. Только не в дубовых бочках, а в ржавой ванне, отсюда и его неповторимый цвет. Сам понимаешь, вода с окисью железа…
- Вот ты знаешь, в башке не помещается. – Вагнер решительным жестом вонзил вилку в густую смесь жира и хрящей. – Этого же невозможно жрать, отдам псу. Правда, пса у нас уже нет…
Фродо отставил кружку. Он лег на спину, заложив руки за голову. Поглядел на покрытый подтеками потолок; уже несколько лет они обсуждали необходимость залатать крышу. Только на разговорах все и заканчивалось.