- Помещается… - медленно произнес он. – Причем, не только в башке, но даже и в международных нормах.
Он понимал, что Вагнер говорит вовсе не про качество коньяка или российские рационы.
- Помещается… - повторил он.
Вагнер решительно поставил банку на пол, носком сапога сунул ее в угол; вынул пачку "кэмела", сунул сигарету в рот.
- Долго ты там сидел? – непонятно к чему спросил он, разыскивая по карманам зажигалку.
Фродо отрицательно покачал головой.
- Всего три месяца. Но и так на три месяца слишком долго… Хотя были и такие, которые сидели год, до самого конца, когда начался весь тот бардак, и Лукашенко погнал всех дальше, в Россию. Дай-ка и мне.
Он схватил брошенную пачку, даже не кривясь. Спиртное с тайленолом действовали в паре, уже ничего не болело. Коротышка чувствовал себя легким, как будто бы вместо головы у него был надувной шарик.
Он выдул совершенное дымовое колечко, задумчиво глядя, как то поднимается вверх, просвеченное светящим в окно и стоящим уже довольно-таки высоко солнцем. Как потом оно сворачивается, теряет резкость формы, расплывается под покрытым потеками потолком.
- Собаки у сетки… - буркнул он. – Сельские собаки у сетки. Ты помнишь, они были повсюду, пока их всех не перестреляли. И собаки серьезные, для них имелись небольшие такие загородки, иногда с будкой, иногда — нет. И вытоптанная ими дорожка вдоль сетки, глубокая такая, когда собака бегает вдоль забора, туда и назад. И там было точно так же, дорожка вдоль ограждения. Широкая, натоптанная, как правило, покрытая грязью. Толпы, кружащие, словно рыбы вдоль стенок аквариума. Это поначалу… Потому что потом люди обычно только стояли. Они держались за проволоку и глядели в поле: плоское, голое, до самого горизонта.
Следующее тщательно выдутое колечко поднимается под потолок. Очередное мгновение тишины, шум сосен за окном.
- Три месяцы. Были такие, которые сидели с самого начала и до конца. Это те, которых депортировали раньше всех, целые семьи, которые застали еще палатки. И эпидемии… Только лишь потом условия как-то изменились к лучшему. Потом оно уже как-то сдвинулось с места, помощь беженцам действовала уже эффективней. Еще принимали Швеция и Израиль… Поначалу семьи с детьми, потом и женщин. В Израиле молодежь попадала прямиком в армию. А дольше всех ожидали такие, как я, люди среднего возраста. Или же те, у которых рыльце было в пушку, как тот бывший министр или та блядская манда… Министр, по крайней мере, вел себя прилично, тихий такой, из-за угла мешком прибитый старичок. Всегда вежливый и корректный. А вот сионистский неофит — вот то было что-то с чем-то.
Вагнер загасил окурок ʺкэмелаʺ на полу.
- В башке не вмещается… - повторил он.
Только Фродо был прав. Вмещалось не только в башку, но и в международных нормах. До того времени, когда оказалось, что шмат территории в Европе может очень даже пригодиться.
Низушок допил остаток коньяка. Как для кого-то, кто не спал ночью, перед рассветом был избит, а потом лошадиную дозу тайленола запил чекушкой коньяка — он был на удивление трезв. И сейчас в нем вскипело злорадное, насмешливое настроение. Коротышка резко уселся на постели.
- Я знаю, что ты хочешь сказать, - глянул он искоса. - Можешь не продолжать. Никто ничего не должен ни мне, ни таким как я.
Вагнер молчал. Снова игрался ʺхеклеромʺ.
- А что ты должен был делать? Протестовать? - Фродо рассмеялся. - Как? И зачем? Вел ты себя прилично. Сидел в своей башне из слоновой кости, писал книжки и утверждал, что тебе все до задницы. И эти твои книжки даже издавал, со всеми их тонкими намеками. Тиражом по пятьсот экземпляров каждую. Вот только никто их не читал, потому что уже тогда они стоили как четверть среднестатистической зарплаты. Но ты все так же оставался авторитетом, тем более важным — что молчаливым. Авторитетом для немногих, которые для тебя что-то значили, которых ты ценил. А глупый народ ничего лучшего не заслуживал, он сам хотел… А больше у тебя нет?
Вагнер отрицательно мотнул головой. Не было. Он и сам охотно ужрался бы до полусмерти.
- Глупый народ, - низушок обращался, собственно, к самому себе. - Он сам себе все это и устроил, люди поперли на резню, словно бараны. А те, которые еще как-то мыслили, возвышенно молчали, как ты, или зарабатывали бабло, как я. И не видели ничего, кроме кончика собственного носа… Возможно мы и глядели с отвращением на всех этих лысоголовых на улицах, на облака ладана, на маленькие и большие памятники в каждом скверике. Мы подключали для самих себя тайные антенны, нелегальные кабельные сети и радовались тому, что нас это все не касается, что мы сами не обязаны слушать и видеть эти бредни. А то, что кого-то там избили, спалили какую-то там церковь или даже кого-то убили… Сами же мы ничего сделать не можем… Чем хуже, тем лучше, долго все это не продлится. Но запад продолжал вести с нами бизнес, строились и открывались очередные супермаркеты. Разве что нас выперли из НАТО и из брюссельских прихожих. Перед нами, как перед чумными, закрыли границы, что нашим религиозным и националистическим маньякам лишь подлило масла в огонь… Польская схизма…
Вагнер успел разобрать "хеклер-и-кох" на части. Он осматривал против света просвет ствола, давным-давно не чищенного, покрытого раковинами. Похоже, предыдущий владелец считал чистку оружия никому не нужным предрассудком.
Польская схизма, подумал он. А что должен был сделать народ, в течение двадцати лет воспитываемый в рамках культа одного человека. Вот что мог он думать, когда преемник, черный человек в белых одеждах и с суровым лицом, говорил про ошибки и искажения. Новый папа римский не объявил буллу, высказывался прямо, на пресс-конференции. Не с трона, даже не из окна, далекий и недостижимый, а из арендованного зала итальянского пресс-агентства. Что должен был сделать народ, когда избранный кратчайшим, всего лишь получасовым конклавом римский папа сообщил о пересмотре энциклики Humanum Vitae[17]. А один из непокорных германских теологов говорил о язычестве, памятниках, которые ставят при жизни, аллеях праведного имени в каждом городе…
- Жан Н'кондо принял символическое имя Альбино, - Фродо вошел в самую средину мысли Вагнера. – Кардинал из Заира, смесь Мартина Лютера Кинга с самим Савонаролой. Негритенок Бамбо на троне святого Петра, оскверняющий все самое святое. Который осмелился приостановить полномочия самого примаса, когда тот стал критиковать проекты реформ, называя их творениями сатаны и коммуняки, все оно шло где-то так. Как должен был поступить тогда народ с сорокапроцентной безработицей и отсутствием каких-либо перспектив? В конце концов, у него имелся враг. Но я хотел не об этом.
Ложка скрежетнула по дну алюминиевой миски. Неаппетитная каша, подкрашенная реденькими, бледными шкварками, все-таки давала какие-то необходимые калории. Есть приходилось исключительно из соображений рассудка, чтобы не попасть в апатию.
Фродо вытер губы, поднял ко рту кружку без ручки, желая смыть затхлый вкус компотом, как называли бледно-розовую жидкость, в которой иногда попадались расползшиеся плоды. Возможно — сушеные сливы.
У него не было даже собственной миски, в этом плане даже в Аушвице было полегче. Здесь посуду и гнутые ложки выдавали вместе с порцией еды, этим занимались оплывшие бабы среднего возраста, явно, бывшие сотрудницы совхоза. Ходили они все время обозленными, поскольку в кухне не удавалось украсть много, а посылки, высылаемыми Международным Красным Крестом, пропадали уже в Минске — здесь, в лагере их никто не видел.
Фродо до сих пор сидел, попивая бледный компотец, хотя ангар уже наполовину опустел. Было холодно, каша стыла; еще до того, как попасть на столы, она превращалась в твердые, слепленные жиром комья. Низушку совершенно не хотелось возвращаться в комнату с бездействующей, обитой раковиной и двухэтажными нарами, которые он делил с двумя довольно-таки симпатичными и культурными семьями, обремененными, к сожалению, четырьмя детьми. Поскольку малышню не пускали в выкопанный в границах проволочного заграждения сортир, смрад из горшков мог бы поднять и мертвого.
Не было охоты и бегать перед ограждением, словно зверь в клетке. Очень скоро уже должен был опуститься ранний декабрьский вечер; грязь под ногами уже подмерзала, благодаря легкому морозцу. Коротышка размышлял: что дальше. И так уже три месяца кряду.
Сам он уже познакомился с методами работы управления по делам беженцев и подсчитал: при таком темпе рассмотрения заявлений на предоставление политического убежища, следует приготовиться года на три ежедневного запихивания в себя каши со шкварками.
Кто-то стукнул его по плечу. Низушок неохотно повернулся, считая, будто бы это снова въедливый телеведущий с обращением о достоинстве. Но на половине оборота застыл: за ним стоял солдат внутренних войск, один из тех, кто охранял лагерь. Солдатик был молоденький, с мальчишеским лицом, которого, похоже, бритва еще не касалась. В руке он держал лист бумаги, похожий на официальный документ.
- Павло Лешневский? - спросил солдат.
- Собственной персоной, - буркнул в ответ Фродо.
Он совершенно не удивился тому, что его так легко нашли, без необходимости вызова через хрипящие громкоговорители, находящиеся в каждом помещении. Было достаточно отдать приказ обнаружить самого маленького коротышку во всем лагере.
Солдат, правда, без особого успеха, пытался навесить на лицо мину решительности.
- Идите за мной, - приказал он и повернулся.
- Сейчас, сейчас, - остановил его Фродо. - А куда?
- Командир сказал…
- Минуточку, - перебил его Фродо. - А зачем?
- Не знаю, идите… - в голосе солдатика, несмотря на грозную мину, прозвучала просительная нотка.
Уже серьезно обеспокоенный Фродо поднялся с места. Черт, опять та гнида донесла…
Идя за солдатом, он вспоминал две предыдущие беседы с комендантом лагеря, могучим телом майором с налитым лицом. Всякий раз причиной этих бесед была жалоба помещавшегося на сионизме неофита.