Сейчас все эти громадные окна, защищаемые хитроумно сваренными из армированных прутьев решетками, в большинстве своем были заслонены бельмом небрежно сбитых досок, истрепанных картонных листов и кусков оторванной толи. Уцелевшие окна изнутри были покрыты испариной, кухонная вентиляция представляла собой воспоминание о минувшей эпохе.
Он вошел в зал; стук ботинок на грязном полу, который не убирался, похоже, с того времени, как здесь прошел фронт, терялся в говоре бесед, бряцании бутылок и нескладной пьяной песни. Пели по-русски, калеча слова польским акцентом.
Остановился. Несмотря на ранее время, мест не хватало.
В пьяном взгляде кого-то за ближайшим столиком блеснула подозрительность. Его дружок, которого пихнули в бок, чуть не грохнулся с погнутого металлического стульчика. Несколько секунд он мутным взглядом ввинчивался в лицо прибывшего, пытаясь сконцентрировать взгляд. Наконец это, вроде как бы, удалось, потому что в набежавших кровью глазах мелькнуло нечто вроде страха. Протрезвев, он уже срывался с места, ни на чем не останавливающимся взглядом глядя куда угодно, только не туда, куда глядел раньше. Одной рукой он пытался забрать со стола на две трети опорожненную бутылку, а второй дергал приятеля за плечо. Наверное, это ему даже удалось бы, если бы не то, что все эти вещи он пытался сделать одновременно. Бутылка упала, мутная струя самогона потекла по голой столешнице.
Пьяница, ничем не отличающийся одеждой от анонимной и оборванной толпы, прокатывающейся волнами по улицам пограничного города, пожелал вытереть стол рукавом.
Контрабандист, подумал Вагнер. Новый, этой рожи я здесь еще не видел.
Его не обманула потасканная военная русская куртка, "ялту" таскало большая часть мужчин в этой зоне. И он мог позволить себе на… Присмотрелся к остаткам еды на тарелке с отбитыми краями.
Котлету из свиного фарша с капустой подавали только за доллары. Свиньи, как и всякий находящийся под угрозой уничтожения вид, наконец-то дождались надлежащего признания.
За злотые или – как их здесь называли – оккупационные боны здесь можно было приобрести только хлеб и кашу. Иногда – овощи. За рубли, в соответствии с одним из первых распоряжений, получали три года. Это минимум три. Новые власти как огня боялись каких-либо параллелей с аннексией или оккупацией, символом которой могла стать российская валюта. Официально до сих пор утверждалось, что все это было мирной операцией. Возвращение мира после агрессивной войны, защита меньшинства перед настроенными ксенофобски поляками.
Не имело никакого значения, что в русской зоне все давным-давно уже забыли о местной администрации. В городах военные комендатуры обрастали гражданскими, которые переставали быть меньшинством в приграничной зоне. Все больше хозяйств, даже здесь, в развилке Буга и Нареви, переходило в литовские руки. Понятное дело, в рамках компенсации, а при случае суверенная, вроде как, Литва все сильнее заполнялась русскими.
Не имело значения и то, что силезцы охотно заняли место бывших ГДР-овцев; они пользовались щедрой помощью федерального правительства для ландов, отставших в хозяйственном развитии. Все было устроено как следует, международное мнение убедили результаты плебисцита.
Операция по принуждению к миру. Силезия возвратилась в Фатерланд вместе с большей частью Великопольши и Поморья. В Великопольше никто плебисцит не проводил, это было компенсацией за Восточную Пруссию. Именно таким образом, по меркам двадцать первого века, была решена проблема экстерриториального коридора. А великополяне, в соответствии с многовековым опытом, спокойно могли теперь садить свои Kartoffeln, производить из них чипсы и пиво "Лех".
Все остальное осталось польским. Американская зона, от Быдгощи до Кракова, с польскими администрацией и полицией. С четырехзвездочным американским генералом, который принимал решения по всем вопросам, с до сих пор забитыми лагерями для интернированных. И зона временного расположения российских миротворческих сил.
И это никак не оккупационные войска, нет никакой аннексии. Так что ни в коем случае нельзя вводить собственную валюту, чтобы кто-нибудь, не дай Бог, не подумал… Как будто бы все и так не было ясно.
Именно так произошло величайшее в истории матушки-России экономическое чудо. Рубль на черном рынке стоил четыре доллара.
Все потому что рубль был базовой валютой в торговле с русскими, и военными, и гражданскими. В России, терзаемой постоянным кризисом, давно уже было запрещено владеть иностранными валютами, не первый раз в истории. Прецеденты уже бывали. А от русских покупалось все: военная форма, боеприпасы, консервы и кашу, противотанковые гранатометы и ордера на дерево из леса. Вообще-то, эти последние должны были распределяться среди всех зарегистрированных жителей, с тех пор, как все остальные источники энергии окончательно высохли. Только вся штука была в том, что пограничной зоне большая часть людей пребывала нелегально. А легальные, только еще не обжившиеся, ужасно удивлялись, пытаясь получить желанную бумажку на древесину без рубликов. Понятное дело, через какое-то время опыт у них появлялся, или же они переправлялись через Буг в поисках American Dream. Поскольку в другую сторону пересечь реку было труднее, возвращались они редко когда, а вдобавок были удивительно малоразговорчивыми.
Пьяный контрабандист наконец-то закончил оттирать залитую столешницу и трясущейся рукой поставил бутылку. При этом он толкнул дружка, который к этому времени смог, пошатываясь, подняться. Они ушли, уставив глаза в грязный пол.
- Благодарю, - буркнул Вагнер себе под нос.
Он с нежностью поставил в углу тяжелый, продолговатый пакет и присел на стул. Менее всего погнутый.
Сидя в углу, у окна, сквозь не слишком покрытое испариной стекло он мог глядеть на улицу, когда-то, как он сам помнил, оживленную, международную трассу на Августов и Белосток. Когда несколько лет назад он сиживал в этом же самом месте, то видел бесконечную череду большегрузных автомобилей, совершающих международные перевозки, и которые ожидали зеленого света на перекрестке; стены пивной сотрясались вибрации проезжающих автомобилей, звенели стекла, которые вибрировали от низкого рокота двигателей. Сейчас же асфальт, зияющий вырванными гусеницами ямами, был пуст, редко-редко когда пролетал УАЗ или военный грузовик. Иногда по мостовой могли простучать копыта лошади, запряженной в телегу, или же со звоном подков проезжал кавалерийский патруль.
Две небольшие, окруженные сеточкой трещин дырочки в стекле дарили надежду на глоточек свежего воздуха. Когда Вагнер выпрямился, те очутились точно на высоте грудной клетки. Маленькие дырочки: 5,45 или 5,56, из ʺкалашаʺ или ʺбериллаʺ.
А интересно, бесстрастно подумал он, сидел ли тогда здесь кто-нибудь. Наверняка сидел, в противном случае, зачем напрасно жечь патроны?
Окружающий говор вернулся к первоначальной громкости. Разговоры, притихшие было, когда он входил, вновь вернулись в нормальную колею, если только пьяные бормотания, песни и ссоры можно было назвать разговорами.
Задумавшись, он и не заметил, когда их клубов дыма и пара, бухающих из лишенной двери кухни, появилась официантка.
- Чего-нибудь горяченького? – без тени улыбки, слегка кивнув, спросила она. Зато прибывший усмехнулся широко. Особое отношение. Ему было известно, что остальных клиентов она привыкла спрашивать коротко и вежливо: "Чего?".
- Кушать? – делано удивился он. – Натощак?
Этого он мог и не говорить, не говоря ни слова, девушка ушла. Через несколько секунд вернулась и поставила перед ним стакан с золотистой жидкостью.
Он тоже, не говоря ни слова, вытащил мятую пятерку. Долларов. Бакс чаевых, может она – наконец-то – улыбнется. Официантка же даже не пошевелилась, не протянула руку за банкнотом.
- Восемь, - сухо бросила она, почесываясь под левой грудью. – Это настоящий.
Он сделал осторожный глоток из стакана, насмешливо поглядывая в безразличное лицо девушки. Та чесалась все сильнее. Дура, вшей не ловит, пришла бесстрастная мысль.
Он сделал еще один глоток и кивнул. Добавил еще одну пятерку. И действительно, напиток не был похож на самогон, окрашенный луковой шелухой. Все зависит от того, как мы понимаем значение слова "настоящий".
Девушка отошла. Он же поднял стакан, поглядел под свет, как янтарная жидкость маслянисто стекает по стенкам. Черт, подумал, а может и вправду армянский или грузинский. Вкус уже забылся.
Стакан мог представлять собой любопытный материал для любой дактилоскопической лаборатории. На самом краю остались едва заметные следы губной помады. Вот зараза, сама потянула по пути от бара, догадался он. Интересно, у нее одни только вши? Ну да ладно, спиртное дезинфицирует.
Он глотнул еще раз, стараясь прикладывать губы по противоположной стороне от карминовых следов. Чувствуя, как коньяк наконец-то начинает разогревать, он поглядывал через покрытое испариной стекло на газон перед ратушей со сломанной башенкой и на БТР, вросший колесами в размякшую, бурую, зимнюю почву того же газона. Невольно вздрогнул, когда до него дошло, что опущенный ствол пулемета целит прямо в окно.
Транспортер стоял в том же самом месте, что и всегда. Самое малое – три, нет, уже четыре года. Никуда он уже не отправится, во всяком случае, собственными силами, хотя все это время при нем торчит часовой, сегодня закутанный в доходящую до щиколоток шинель. БТР должен был будить уважение, заставлять быть послушными, на самом же деле он вызывал только жалость. Отмеченный ржавыми потеками, лучше всего видимыми на большом, нарисованном на борту трехцветном флаге, и исключительно безвкусной, яркой эмблеме какого-то из гвардейских полков. Весной его, наверняка, покрасят, как и два года назад.
Услышав скрежет двери, он мгновенно стряхнул задумчивость. Еще больше вместе со стулом забрался в угол, пряча лицо в тени, не разгоняемой тусклым светом зимнего дня, что сочился сквозь стекла, и мерцающим, синим светом немногочисленных люминесцентных ламп.