одно, и вы уже лежите как жертвы нашего могущества. Если бы кто-нибудь поискал наказание за ваши дерзновенные поступки, то не мог бы найти кару, наложение которой было бы подходящим для содеянного. Почтенного старца и превосходного государя, которого следовало бы спасать и охранять, вы убили; всегда славную власть над Римом, которую наши предки приобрели благодаря доблестному мужеству или получили по наследству благодаря благородному происхождению, вы постыдно и бесчестно продали за деньги как какое-то частное имущество. Но и того, кого вы таким образом выбрали в властители, вы оказались не в состоянии оберечь и спасти, но трусливо предали его. За столь великие проступки и дерзновенные дела вы достойны бесчисленного количества смертей, если бы кто-нибудь пожелал определить кару. Вы видите, что вам следует претерпеть; но я пощажу вас и не убью и не буду подражать делам ваших рук; однако так как было бы и нечестиво и несправедливо, чтобы вы оставались телохранителями государя, – вы, кощунственно нарушившие присягу, запятнавшие свои правые руки родственной и императорской кровью, предавшие верность и надёжность стражи, – получите как дар моего человеколюбия ваши души и тела, но воинам, оцепившим вас, я велю разжаловать вас и, сняв с вас имеющуюся на вас воинскую одежду, отпустить вас обнажёнными. Приказываю вам уйти как можно дальше от Рима; угрожаю, клянусь и заявляю, что если кто-нибудь из вас окажется ближе сотого мильного камня от Рима, он поплатится головой».20
И действительно, немедленно исполнив приказ императора, легионеры отобрали у преторианцев их парадные мечи, обильно украшенные серебром и золотом, сорвали с них воинские одежды и погнали их с поля подальше от столицы. Обезоруженные, в одних нижних туниках, распоясанные (в римской армии лишение пояса было позорнейшим наказанием) преторианцы удалились с поля своего бесславия. Утешало их лишь то, что они остались живы. Иные, правда, сокрушались о проявленной доверчивости, о том, что не прибыли в полном вооружении… Но в этом случае произошла бы чудовищная резня!
Таков был жалкий и унизительный конец преторианских когорт, учреждённых ещё Августом и два с лишним столетия игравших немаловажную роль в римской истории. Не раз они становились решающей силой, приводившей на Палатин нового императора. Можно вспомнить, как после гибели Калигулы в 41 году именно воины-преторианцы, обнаружив спрятавшегося за портьерой трясущегося Клавдия, доставили его в свой лагерь, где он и был провозглашён принцепсом21. Преторианцы, отрекшись от присяги Нерону, обрекли его на гибель в 68 году. А вскоре они же убили Гальбу, приведя к власти Отона… Теперь же именно их дерзновенное и оскорбительное для римских традиций стремление только самим решать, кто будет править Империей, и погубило прежнюю императорскую гвардию. Правда, Север быстро сформировал новую, созданную по иным лекалам. Число войск, расквартированных в Италии, теперь резко возросло. Со временем их стало около 50 тысяч22. Но, если былые преторианцы набирались из италиков, которых со временем частично дополняли уроженцы Македонии, Норика и Испании, то отныне императорскую гвардию формировали из солдат пограничных легионов, неважно из каких мест происходивших, главное, «отличающихся силой, мужеством и верностью»23.
Вернёмся к нашему герою, торжественно вступающему в Рим. По словам Геродиана, «Народ и сенат принимали с пальмовыми ветвями первого из людей и государей, бескровно и без труда завершившего столь великие начинания».24 Не возразишь: Римом недавний командующий тремя легионами Верхней Паннонии овладел действительно без кровопролития. Но настоящая борьба за власть в Империи была ещё впереди…
Подробности вступления Севера в Рим описаны Дионом Кассием, принимавшим участие в этом торжественном событии: «Север вступил в Рим. До городских ворот он ехал верхом в кавалерийском облачении, но здесь переоделся в гражданское платье и пошёл пешком в сопровождении всего войска, пешего и конного, в полном вооружении. И это было самое блистательное зрелище из всех, какие мне доводилось видеть. Весь город был украшен цветами, лавровыми венками и разноцветными полотнищами, всюду горели огни и курильницы, а люди, облачённые в белые одежды, ликовали и выкрикивали радостные приветствия; и вооружённые воины, словно на каком-то празднестве, выступали особо торжественным маршем, и, наконец, мы сенаторы шествовали во всём блеске. Толпа волновалась, страстно желая увидеть императора и услышать, не скажет ли он чего-нибудь, как будто он в чём-то изменился от удачи, и некоторые поднимали друг друга повыше, чтобы сверху разглядеть его».25
Впечатляющее шествие пешего и конного войска в полном вооружении и с принцепсом во главе эффектно подтверждало, что подлинная опора Императора Цезаря Луция Септимия Севера Пертинакса Августа – армия26. Но есть сведения, что именно она в первый же день подпортила картину всеобщего ликования в столице. Элий Спартиан описывает это событие заметно иначе, нежели Дион Кассий и Геродиан: «Вступив в Рим, он, сам вооружённый, поднялся с вооружёнными воинами на Капитолий. Оттуда он в таком же виде двинулся дальше в Палатинский дворец, причём перед ним несли отнятые им у преторианцев значки, склонённые вниз, а не поднятые. Затем воины разместились по всему городу – в храмах, в портиках, в здании Палатинского дворца, словно на своих квартирах. Вступление Севера в Рим вызвало чувства ненависти и страха: воины грабили всё, ни за что не платя, и грозили городу опустошением».27
Можно ли целиком доверять этому сообщению? «Писатели истории августов» – «Scriptores Historiae Augustae» – источник конца IV века. Многие историки не склонны ему особенно доверять. Можно, конечно, допустить возможные эксцессы, связанные со вступлением в огромный и богатый город многотысячной армии, утомлённой долгим тяжёлым маршем в многие сотни миль. Иные легионеры, ощущавшие к тому же себя победителями, могли и позабыть о хвалённой римской дисциплине, каравшей мародёрство. Но массового характера оно носить не могло. И сам Север, и офицерский состав его легионов никак не могли допустить такого поведения своих солдат в столице Империи.
Что на самом деле должно было тревожить императора, так это то, что в Риме единственной альтернативой Дидию Юлиану еще при его жизни значительная часть населения почитала Гая Песцения Нигера. Его сторонники (наверняка их было немало) едва ли считали борьбу за высшую власть завершённой. Да, сенат провозгласил Септимия Севера императором. Но ведь совсем недавно так же единогласно «отцы, внесённые в списки» признавали законными принцепсами и Пертинакса, и Дидия Юлиана… Потому наверняка Луций понимал, что настоящая битва за власть в Империи только начинается.
На следующий день Север явился в сенат, где всемерно демонстрировал самое благожелательное отношение и к нему в целом, и к каждому его члену по отдельности «речами, преисполненными добрых надежд28». Правда, при этом он прибыл в курию почему-то «окружённый вооружёнными людьми – не только воинами, но и друзьями29». Осторожность, думается, не лишняя. Все владыки Рима помнили печальную судьбу Гая Юлия Цезаря, легкомысленно пренебрегшего даже положенной ему по статусу охраной из 24 ликторов. А Север был вправе предположить, что среди «отцов, внесённых в списки», вполне могут быть и его недоброжелатели, до поры до времени скрывающие свои подлинные настроения. Да и, учитывая высокую популярность в Риме Песцения Нигера, естественно было полагать наличие его сторонников не только среди тех, кто собирался не так давно в цирке, провозглашая его императором, но и в самом сенате римского народа. Был и соответствующий исторический опыт. Некогда Октавиан заявился в сенат в сопровождении немалого числа друзей, почему-то очень неловко прятавших под одеждой оружие. После этого сторонники Марка Антония – 300 сенаторов и оба консула – резво удалились не только из курии, но из Италии вообще. Теперь же бывшие в сенате сторонники Нигера даже не попытались как-то себя проявить.
В курии Север сразу же обратился к высокому собранию с предложением принять постановление, согласно которому принцепсу запрещалось казнить сенаторов, не получив на то санкции сената. Здесь он прямо продолжил достойную традицию «хороших императоров». Так в своё время поступали Нерва, Траян, Адриан, Марк Аврелий и Пертинакс. Антонин Пий, если и не прокламировал такую политику, то на практике ей добросовестно следовал. Исключение составил лишь Адриан, чьё правление и в самом начале, и на исходе омрачилось внесудебными расправами, правда, немногочисленными.
Постановление, предложенное Севером, было немедленно принято. Сам император в цветистой речи поведал сенаторам, что начинающееся правление доставит подвластным полнейшее благоденствие. Никто без суда не будет отныне казнён, никто не лишится по произволу своего имущества. К доносчикам будет абсолютная нетерпимость – здесь Север обещал следовать опыту Траяна и Пертинакса. И вообще, принцепс во всех своих делах будет как бы соревноваться с Марком Аврелием, кто наряду с Пертинаксом является для него образцом правителя. Такая речь, что неудивительно, стала бальзамом на сердца сенаторов, перед которыми вдруг явился новый «наилучший принцепс». Так некогда их исторические предшественники восторженно именовали Марка Ульпия Траяна. Можно ли представить себе лучшее начало правления? Были всё же среди сенаторов и те, кто усомнился в подлинности таких прекрасных намерений Севера. «Однако некоторые из старших, знавших его нрав, предсказывали втайне, что он – человек изворотливый и умеющий искусно браться за дела, в высшей степени способный прикинуться и притворно выказать всё, что угодно, а также достигнуть того, что ему выгодно и полезно; это впоследствии и обнаружилось на деле».30
О неискренности речей Севера в курии написал и Дион Кассий, «…он сгоряча пообещал нам то же, что и хорошие императоры прежних времен, а именно – что не казнит ни одного сенатора, и принёс соответствующую клятву; более того, он приказал утвердить это общим постановлением, объявив, что врагом государства будет считаться и сам император, и тот, кто возьмётся помогать ему в подобном деле, а также их дети. Однако сам же он первым и преступил этот закон…»