Есть другие, которые считаются с наказаниями более земного характера. Боятся, что их поймают и накажут за преступления, совершенные против соседей, супругов или человечества в целом. Наказания могут быть жестоки. Воры могут потерять руки. Насильники могут потерять… орудие, так по крайней мере гласит закон в некоторых королевствах. Хотя, честно говоря, если бы я был насильником, которого наказали, меня бы вряд ли интересовала дальнейшая жизнь. А убийцы или те, кто совершил достаточно серьезные преступления, могут навсегда потерять жизнь…
Знаю, знаю… все это звучит жутко скучно.
Потом есть еще те, кого нисколько не заботит, что может с ними случиться в последующей жизни, либо потому что они в нее не верят, либо потому что они обладают той бесшабашной уверенностью, что позволяет им говорить:
— Ну и пусть меня пошлют на вечные муки в ад! Через полгода я там выбьюсь в начальники!
А что касается того, что с ними может сделать моральный закон, если их призовут к ответу за их деяния, ответ у них на это простой: "Поймайте меня, если сможете!"
Я же всегда шел по той узкой неопределенной полоске, которая отделяет зло… от меньшего зла. Я всегда сомневался, если не сказать больше, по поводу того, что в загробной жизни меня может настичь воздаяние. С другой стороны, у меня не хватает духу открыто бросить вызов закону. Конечно, и мне случалось воровать. Но это не было делом моей жизни, и в своих затеях я всегда вел себя благоразумно и поэтому мог быть уверен, что меня не поймают. Мои воровские потуги были мелкомасштабны, нисколько не самонадеянны, и поэтому мне удавалось избегать пристального внимания рыцарей и прочих представителей закона… и мне такое положение дел, естественно, нравилось. А в общем, я предпочитал думать, что мое поведение вечно искушалось собственными интересами… главным из которых был интерес сохранить себя в виде единого целого. Те угрызения совести, которые иногда меня настигали, или моменты, когда я действовал по высшим законам, легко приписывались тому же личному интересу, смешанному со страхом, что я могу совершить нечто такое, за что меня убьют.
Когда же это соображение меня больше не беспокоило…
Да, мягкого слова тут не подберешь. Я обезумел.
Большая часть из того, что произошло на следующей неделе, по-прежнему вспоминается с великим трудом. Не знаю, потому ли, что все случилось чересчур быстро и я едва мог следить за событиями, или же по воспоминании мне все это кажется настолько отталкивающим, но вспоминать об этом не хочется напрочь. Однако что было, то было, и нельзя продолжать мое повествование, не поведав обо всех событиях в возможно более откровенной манере.
В тот день, когда обнаружилась моя неуязвимость, я словно покинул собственное тело. В последующие дни, когда мои помощники приходили ко мне с планами новых кампаний, сознание мое начало раздваиваться. Я чувствовал, что нахожусь где-то вне всего, со стороны наблюдаю за происходящим вокруг. Я поражался, насколько хорошо организовано у меня дело и насколько ревностно я сам всем занимаюсь.
Вопрос вот в чем: лежит ли на мне ответственность за все грехи, что были совершены позднее? Несомненно, все это сделал я. Это мой рот кричал: "В атаку!" Это мои глаза сверкали безумной жаждой власти, моя рука, зажав меч, взлетала и опускалась, круша врагов. Это все был я… или по меньшей мере часть меня. Та часть, которая, как пес, долго сидела на цепи, а потом вдруг сорвалась с нее.
Жаль, что не могу рассказать вам, как меня раздирали внутренние противоречия, как часть меня кричала: "Хватит! Перестань!" Ничего такого не было. Сейчас я очень об этом жалею. Я не говорю, что тогда все могло бы обернуться по-другому. Может быть, ничего бы не переменилось. Но по крайней мере у меня был бы лишний материал к изучению умонастроений, а не только кровавой жатвы, которую устроили мои войска по всем окрестным землям.
Я хочу вам сказать, что до сих пор не знаю, стоит ли мне гордиться случившимся… Или стыдиться, или не делать ни того ни другого. Легче всего ничего не делать. Сказать: "Я был не в себе и не могу нести ответственность". Или еще лучше: "Мои жадные до власти советники дали мне дурной совет, но сейчас я с ними покончил. Извините за доставленные неудобства". Последнее заявление очень популярно, особенно среди королей. Я же решил не идти по этой дорожке. Вместо этого я говорю вам, как и поклялся, простую неприкрашенную правду: я не знаю, как к этому относиться. Мне жаль, что я не могу выработать никакого мнения, но это так. И Шейри, и наставник, которого я позднее повстречал в Чинпане, говорили одно и то же: первый шаг к настоящей мудрости — это когда ты признаешь, что знаешь очень мало. Если это все, что требуется, тогда я далеко продвинулся к тому, чтобы стать самым мудрым человеком в этом мире.
Проще всего мне было бы вообще ничего не рассказывать, полностью от всего отказаться. Но я не могу этого сделать, ведь то, что случилось, имеет свою причину во мне. В моем гневе, досаде, в моей угрюмой ярости. Во всех тех случаях, когда я встречал людей, имевших надо мной власть, и ненавидел их за это. Во всех случаях, когда я встречал людей, которые были так богаты, что не знали, как своим богатством распорядиться, а я спрашивал себя: "Почему они? Почему я, который начинал, ничего не имея, по-прежнему не имею ничего, а те, у кого с самого начала было так много, получают все больше и больше?"
Когда я понял, что неуязвим и могу смеяться над всеми ранами, какие только может причинить оружие, на волю вырвалось не только то, что было подавлено, но и все те злые или враждебные мысли, которые хоть раз приходили мне в голову. И поверьте мне, когда я вам скажу, что таковых было немало.
Вскоре я созвал своих командиров, и мы стали изучать карты других государств, готовясь перекроить их под меня. Хотя я немало потрудился над тем, чтобы показать, как я силен, я все же ограничил свои набеги теми областями, о которых точно было известно, что против нас они не устоят. Я никогда не пытался напасть на армию, превосходившую числом мою собственную. В общем, я вел себя как бугай, который обижает только тех, кто не может дать ему сдачи.
В результате немало больших городов остались при всех своих возможностях.
Чтобы выбрать наиболее лакомую и подходящую цель, нам много времени не потребовалось. К югу от Декартовых плоскостей лежали обширные степи… засушливые, покрытые травой и лесами равнины. Некоторое время назад эти места сделались ареной жестоких битв различных враждующих между собой народов, числом чуть ли не до тридцати девяти, и были охвачены междоусобной войной. Однако уже с полвека как несколько событий в сочетании с тяжелым трудом горстки миротворцев положили конец боевым действиям в тех краях. Немало потребовалось уловок и компромиссов, прежде чем степи были поделены между разными народами и в результате образовалась конфедерация, известная как Тридцать девять степей. Это было большим достижением, и все подданные ее оказались отважными и преданными солдатами, которые без колебаний готовы были жизнь положить, защищая свои завоевания.
Ну а если они стремились к самопожертвованию, то, естественно, мироначальник Победа готов был с радостью оказать им такую услугу.
Итак, свободный от чувства вины, от страха смерти, от угрызений совести, я повел свои войска на Тридцать девять степей.
Немало дней провел я со своими помощниками, планируя передвижения войск, движение обозов, определяя лучшую тактику наших действий. И где-то в это время со мной случилось любопытное происшествие.
Я забыл, кто я такой.
Я не говорю, что потерял память. Не то чтобы я вдруг начал тупо пялиться в зеркало, спрашивая, кто это там смотрит на меня из Зазеркалья. Нет, я никогда не забывал, что я — Невпопад. Я все время знал, что я — мироначальник Победа, могущественный завоеватель, который расправляется со всеми своими противниками так же легко, как обычный человек — с докучливой мухой.
Просто я постепенно стал забывать, откуда я взялся. Даже не столько забывать, сколько понимать. Мне начинало казаться, что я всегда был Невпопадом, мироначальником Победа. Как-то абстрактно я помнил, кем и где я был до нынешнего своего мироначальничества. Но эти воспоминания становились все тусклее, все незначительнее, и с течением времени я вспоминал свою прежнюю жизнь так, словно она принадлежала кому-то другому. Далекие воспоминания о событиях давно прошедшего детства окутывались приятной ностальгической дымкой. Действительно, а может быть, все, что я совершил в дни минувшие, совершил вовсе не я, а какой-то дальний родственник Невпопада, которого я не очень-то и уважал? В любом случае, для Невпопада, жившего в Победе, эти воспоминания значили совсем немного.
Невпопад из Ниоткуда вечно был полон сомнений, страхов, предательства и злобы. Невпопад из Победа обладал избытком уверенности в себе, ничего не боялся и говорил то, что думал, потому что его ничуть не интересовало мнение окружающих. Помимо общего имени эти двое обладали только одним общим качеством — злобой. Но хотя злоба лишь окрашивала решения, принимаемые Невпопадом из Ниоткуда, для Невпопада из Победа она была топливом. Он смаковал ее, лелеял, как любовник, и наслаждался каждой черной ее каплей.
Своим раздвоенным рассудком я не мог не чувствовать, что рано или поздно все части моего сознания соединятся. Но я по-прежнему не помнил, какие события превратили меня в мироначальника, и от этого ощущал в груди страшную пустоту. Потребность завоевывать была только частью того, что двигало меня вперед; еще я верил — хотя откуда взялась эта вера, сказать не могу, — будто однажды все мои усилия будут вознаграждены тем, что я стану цельным. Что две половинки Невпопада — до того пробуждения на поле боя и после него — однажды превратятся в единое непобедимое целое. Какой бы неуязвимостью я ни обладал, все это было лишь намеком на то, что должно снизойти на меня после того, как я всего добьюсь…
Вот таков был мой главный вопрос, и готового ответа на него у меня не было.