В церкви были зажжены все свечи на всех паникадилах. Червонным, царским золотом из темной, озерной, дымной глубины горел, пылал иконостас. Длинно, тягуче, слезно струились складки темно-лазурного мафория Богородицы на Царских Вратах. Спас в Силах глядел глубоко в меня с иконостаса — отнюдь не вещий, могучий и сумрачный, с седою бородой, еще немного — и старец почти ветхозаветный, еще чуть-чуть — и Бог-Отец; нет, почему-то в этой церкви, в Карповской, Спас в Силах был на иконостасе намалеван богомазами — ребенком, не младенцем, а… таким подростком, мальчонкой-подранком. И лицо у Него было хмурое, исхудалое, с огромными, всезнающими глазами, как у детдомовца.
Господи, Ты ведь простишь мне мое святотатство. Но у каждого ребенка в васильском детском доме я всегда видел Твои глаза.
Я ведь не просто так, сбухты-барахты, принимал Таинство Священства, Господи. Я, Господи, прежде чем тут, во храме, встать перед многославным архиереем, перед иереями и диаконами, перед самым малым служкой церковным, перед старушкой в черной юбчонке, что нагар со свечек собирала и огарки в пустые корзинки, под иконами расставленные, быстро, как рыбу, бросала, – я столько о Тебе передумал! Я молился, как умел, своими словами. Я постился. Ел мало и скудно; плакал. Это неправда, что мужчины не плачут. Плачут! Я вместе с Тобой Твой Крестный путь проходил. Я представлял себя на этой Твоей Лысой горе. Я стоял — рядом с Матерью Твоей и Магдалиной, рядом с безумным от горя, растрепанным Иоанном, у Твоего Креста, и губами собирал Кровь Твою с пронзенных гвоздями стоп Твоих; я, снимая Тебя со Креста, подхватывал Тебя на расстеленный плащ вместе с Иосифом Аримафейским и святым Никодимом. А Лонгин, рядом со мной, с глазами потрясенными и остановившимися, белыми от молнии любви, ударившей в них, отирал от Твоей крови копье, а вытер — и на колени перед Крестом упал. И — лбом в камни. И заплакал. От того, что стал — Твоим — навсегда.
И я сейчас тоже стану — Твоим — навсегда.
Диакон, толстогубый отец Олег, я знал, его звали, толстым басом угрюмо, мрачно возгласил:
- Пре-му-у-удро-о-о-ость.
Отец Максим сиял в тот день больше обычного. Из солнечного лика его текли, брызгали не слова, а яркие лучи:
- Яко да под державою Твоею всегда храними, Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков…
Хор, совместный, и мужской и женский, послушники из Печерского монастыря и девочки-семинаристки, в белых кружевных платочках, протяжно выпели:
- Ами-и-и-и-инь.
Я глядел, как медленно, медленно, чудно, чудесно открываются Царские Врата. Богородица в лазоревом мафории скрылась с глаз моих. Подросток Иисус заслонился створкой Врат. Я дрожал. Я думал: вот еще немного, чуть-чуть, и я переступлю порог. И я увижу там мою доченьку.
Голос внутри меня тихо и сурово сказал: «Не у одного тебя дите умерло. Столько родителей на земле, от Сотворения мира, теряли своих детей! И Ева рыдала над убитым Авелем. И Матерь Божия обнимала, плача, обеими руками нежными недвижную голову мертвого Сына Своего».
Горячий пот обдал мне спину, как кипяток в бане. Она… да, над Ним — рыдала… Но Она — верила. Каждому Его слову — верила. И Он — воскрес. Хор пролил на меня струи живоносные, прохладные, масленые, душистые. Хор умастил меня маслом небесной музыки. Хор запел:
- Иже Херувимы тайно образующе и Животворящей Троице трисвятую песнь припевающе, всякое ныне житейское отложим попечение!
Я, как сквозь прозрачную пелену, слышал голос отца Максима:
- К Тебе бо прихожду, приклонь мою выю, и молютися, да не отвратиши лица Твоего от мене, ниже отринеши мене от отрок Твоих: но сподоби принесенным Тебе быти…
«Сподоби принесенным Тебе быти, Тебе быти», – как в бреду, повторял я про себя. Прозрачная пелена плыла, шевелилась перед моими глазами. Сквозь нее я смутно видел, как отец Максим взял в руки большую позолоченную чашу с двумя ручками по бокам, а диакон Олег протянул мне что-то легкое, легчайшее. Белое.
- Воздух возьми, – одними губами сказал мне отец Олег. – На голову положи.
Я взял в руки облачно-белую ткань, и она полетела над моими руками невесомо, будто бы я уже был в Раю. Я возложил воздух себе на голову, от страха, что он свалится, придерживая его обеими руками спереди. Потом мне сказали, что так и надо; что я все правильно, по канону, делал.
Впереди меня шли молодые ребята в длинных, расшитых голубой нитью рясах, с большими, как копья, зажженными свечами в кулаках. Теперь я знаю: я шел за свещеносцами. Тогда мне казалось: я иду за воинами, и сейчас сеча начнется, и вместо мечей парни будут горящими свечами рубиться.
За парнями, что свечи несли, важно и медленно шли приглашенные отцом Максимом иереи. Они на меня не глядели. Они торжественно шли, как цари. Я видел их сквозь туман. Кто-то будто толкнул легонько меня в бок. Я шагнул вниз, сошел с солеи. Тихо встал позади разодетых в ризы священников.
Пелена висела и качалась. Ризы голубые, как июньское небо после грозы, были сплошь расшиты золотыми, Райскими листьями. Прозрачный легкий воздух на моей голове плыл, как облако. Свечи гудели, как трубы и дудки. Паникадила рассыпали зерна крупных искр. Отец Максим высоко поднял золотую чашу, поднял над головой и протянул ее архиерею. Архиерей принял чашу со Святыми Дарами и вошел в алтарь. Иереи вошли за ним. Я стоял как покинутый. Стянул воздух с головы. Отец Олег подошел ко мне и сам выхватил у меня из рук воздух. «Ведь это ж не носовой платок», – беззвучно и сердито толстыми губами шепнул.
Я стоял среди храма, а певчие тихо, очень нежно, будто гладили умирающего по исстрадавшейся голове, пели:
– Яко да Царя всех подымем… Ангельскими невидимо дориносима чинми… Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа…
Я видел полузакрытыми глазами, как слепой: архиерей благословлял народ в церкви. Слышал: поют громко, ликующе. Возглашают что-то. Слов не понимал. Я будто поднялся над полом, будто завис между рукотворенных храмовых солнц-паникадил. Отец Олег, что ли, или кто другой шепнул мне на ухо, хрипло:
- Три поклона твори… Быстро… не мешкай…
Я поклонился трижды. Меня взяли под руки, с обеих сторон, и повели в алтарь. И ноги мои от страха и радости не подогнулись, и крепко я старался ступать.
Иереи, стоявшие в алтаре, слились в единый многоглавый, шевелящийся, пылающий, как разверстая огромная печь, золотой столп. Я различил прямо перед собой стол, укрытый снежно-белой пеленой. Отец Максим крепко уцепил меня за локоть и повел вперед. Я шел за ним, шел рядом с ним. Мы шли по кругу. Я потом понял — мы обходили вокруг Престола.
- Встань на колени, – нежно, чуть слышно сказал отец Максим.
Я послушно встал. Услышал, как кто-то громко, во весь голос пропел: «Во-о-о-онме-е-е-ем!» И архиерей, на всю жизнь запомнил, как его звали, широколицый, как бурлак, розовощекий и загорелый, как рыбак, владыко Сергий, стал вкусно, медленно, каждый слог выпевая и смакуя, читать совершительную молитву — ее звуки, как пароходные гудки над Волгой в солнечный день, густо, сладко, торжественно поплыли над моей помраченной от счастья головой:
- Божественная благодать, всегда немощная врачующи и оскудевающая восполняющи, проручествует Серафима, благоговейнейшаго иеродиакона, во пресвитера: помолимся убо о нем, да приидет на него благодать Всесвятаго Духа.
- Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, поми-и-и-илуй! — трижды прозвенело пронизанное лучами пространство храма вокруг меня. Диакон Олег забасил:
- Господу помо-о-о-олимся-а-а-а…
Я чувствовал — глаза мои были закрыты — что владыко Сергий благословляет меня. Потом он укрыл омофором мою голову, положил на омофор руку — я сквозь омофор чуял, какая она горячая – и стал читать тайную молитву. Я слов не слышал, смолой восторга залепило уши, отдельные звуки вплывали в меня и выплывали вон, как рыбы, ударяя сердце золотыми хвостами. Отец Максим вторил владыке Сергию — читал вполголоса мирную ектенью.
Надо мной звучали ясные, сильные, мощные, живые слова:
– Боже великий в силе и неизследный в разуме… исполни Святаго Твоего Духа дара, да будет достоин предстоять непорочно жертвеннику Твоему… вествовати Евангелие Царствия Твоего… возобновляти люд Твой чрез купель втораго рождения…
Я встал с колен. Ноги мои подкашивались. «Ну вот, еще заплакать не хватало». Я сдерживал радость и страх изо всех сил. Владыко Сергий, сам широко, всем широким, как тарелка, лицом улыбаясь, протянул мне ярко-синюю епитрахиль, пояс, расшитый серебром, и вышитую темно-красными крестами фелонь. Еще — служебник святой протянул. Я поцеловал сначала епитрахиль. Потом поцеловал пояс. Потом поцеловал фелонь. Потом прижался губами к горячей руке архиерея.
Рука владыки Сергия пахла — да, Господи! – костром и печеной рыбой.
- Аксиос! – громко раскатил, на всю церковь, владыко Сергий.
- Аксиос, аксиос, аксиос! – отозвался хор.
Я поцеловал омофор владыки Сергия и еще раз — его крепкую, как у крестьянина, руку. Целуя руку, я заметил на ней — не глазами, губами: покореженные сухожилия, рваные шрамы. «Старые раны заросли. Война. Давно. Воевал…» Опять кипяток обдал мои лопатки, потек по хребтине. Священники окружили меня плотным кольцом. Близко присунулись ко мне. Я понял — и мне их надо целовать. Куда? В руки? В щеки, троекратно?