Вот умирает деревня.
Изнасиловали — и убили.
Через гибель деревни я вижу гибель страны.
Утешаю себя: не гибель, а болезнь! Выздоровеет она! Воспрянет!
Но глаза Деревни Умирающей глядят на меня, как с черной иконы.
И не знаю, чем – ей – помочь.
Дров бабкам наколю. Воды старикам притащу. С хором детей в детдоме псалом разучу, разучу Аллилуйю! Музыка, ясная музыка, помоги мне! Помоги им – выжить и жить…
И недоволен я собой. И не возгоржусь я, потому что чем мне гордиться?
Если бы я мог оживить мой Василь!
Если б я мог – его – воскресить!
А что, умирает он?!
Да, умирает. И ничего с этим не поделать. Ведь и человек умирает тоже; и зверь умирает. И сдыхает корова, на человека глазами, полными слез, глядя. И кот умирает, старыми желтыми когтями вцепляясь в морщинистую руку старой хозяйки.
В старых домах медленно, как лампады, гаснут старики.
В школе все меньше детей: не рожают молодые.
Продали пристань. Сожгли лесопилку в Хмелевке.
Пьяные мужики день и ночь слоняются по Василю, клянчат у стариков и старух, просят друг у друга, у продавщиц в магазине: ну дай, дай двадцатку на самогонку!.. дай, не обеднеешь… Мужикам негде работать. А ночной бар под магазином открыли. И под другим – в подвале – пивную.
Вот тебе тут и вся Церковь, Серафим ты убогий.
Сижу однажды на лавке у сельсовета. Подходит мужичонка – соплей перешибешь. Разит от него за версту! Рядом сел. Глаза как две незабудки, рожа мятая, как грязная портянка. На меня уставился, как кот на сметану. Вынимает из кармана три куска туалетного мыла. «Купи, браток, батюшка, а? Ты ведь добрый, а… Купи, двадцать рублей всего прошу! Выпить ну просто ужас как охота! А мыло, оно ведь десятку стоит! А тут целых три куска-то! Сэкономишь червонец, ну!..» Я безропотно вынул деньги. Оставь себе свое мыло, говорю. Мужик мыло в карман положил. Незабудки просияли солнечно. Морщинки все гармошкой собрались на роже! Кричит мне: «Эх, ну ты молоток, батюшка, да! Твой Христос тебе этого не забудет!»
Твой, он тогда сказал. ТВОЙ ХРИСТОС.
Не «наш», а «твой».
И я ощутил дышащую чернотой бездну, разделяющую нашего Бога и наш народ.
В этом есть простой, каждодневный ужас нашей страны.
В этом есть ее древний, великий ужас.
Князь Владимир огнем и мечом крестил Русь.
А Андрей Первозванный, радостный, светлый Апостол, светло ходил по брегам Днепра, нежно, чисто учил Господней любви.
Разве для того, чтобы научить любви, надо убивать?
Разве для того, чтобы спасти человека от мучительной жажды забвенья, надо купить у него три куска пахучего цветочного мыла?
ПРО ГОСПОДЕНЬ ОГОНЬ
Господь выловил ночью Золотую Рыбу и отпустил Ее; Он отпустил Ее в воду руками Марии Магдалины, возлюбленной Своей.
После того, как они отпустили Рыбу на волю, молча на берегу сидели они, и Господь разжег на песке костер.
Пламя ярко горело, и Иисус смотрел на огонь. Он любил глядеть на огонь, ибо огонь напоминал Ему жизнь человеческую: так же, как огонь, горит она и сгорает, и пепел остается.
И спросила Господа Мария Магдалина: «Скажи, куда уходит огонь, когда догорает он? Только ли пепел один остается в кострище?»
И ответил Иисус: «Огонь пребывает во всем. В любом стебле и цветке; в любом плоде незрелом и спелом. Огонь пребывает внутри камня и внутри дерева; разломи камень – и найдешь его, разломи древо – и там огонь найдешь. Огонь пребывает внутри земли, огонь пылает на небесах, ибо звезды огонь есть великий. Огонь внутри тебя и Меня пребывает, и это он дарит нас друг другу под сверкающим звездным Покровом. Как же он может исчезнуть, если он пребывает везде и вечно? Сгорают всего лишь дрова в очаге и ветки в костре. А сам огонь – гляди, как он весело пляшет, как алые руки его тянутся к звездам! Огонь уходит в небо. Небо – обиталище огня. Когда Меня казнят, Я воскресну на третий день после казни, и Тело Мое будет тело огненное».
И заплакала Магдалина, и поцеловала руку Иисуса, и так сказала: «Я верю Тебе! И что, все мы станем огнем?»
Иисус печально поглядел на нее и сказал: «Мы не умрем, возлюбленная моя; мы превратимся в Предвечный Огонь, и так мы воссоединимся с Богом – Отцом нашим и Отцом Моим»
И спросила Магдалина, плача и держа Господа за руку:
«Поможешь ли Ты мне, Господи, перейти реку огня, когда настанет срок?»
И тихо ответил ей Иисус, с улыбкой в возлюбленное лицо глядя:
«Я всегда буду с Тобой, и при Переходе Огненной Реки – тоже. Все есть Огонь. Вначале был Огонь, и Я пришел крестить не водой, но Огнем, и Я воплощусь в Огонь при Воскресении Своем, и нельзя будет касаться Меня. И Я буду являться людям, уверовавшим в Меня и не уверовавшим в Меня, Благодатным Огнем во храме Воскресения Моего, в Святую Пасху Мою. Аминь».
И Магдалина сказала: «Аминь».
И встала на колени на сыром песке, в ночи, и под звездами обняла крепко босые ноги Господа своего.
ПРО ВЛАСТЬ
Церковные власти. Власти.
Да ведь и мирские власти – тоже.
Надо мной – над нами всеми – всегда – власти, власти.
Так устроен людской муравейник. Улей людской.
Должна быть матка-царица; должен быть Царь; должен быть Патриарх.
Это непреложный закон. Иначе улей развалится без матки. А страна – без Царя – сгинет.
Должен кто-то, кто больше и превыше всех, на троне сидеть.
На самом высоком амвоне – в самом главном храме стоять.
И все должны лица задирать кверху, все должны на колени падать и кричать: «Господи, сохрани нам Владыку нашего! Дай ему многая лета!»
Это – правильно. Это – дано. Это назначено так.
Мир так устроен. Миру нужен цемент. Цемент – это власть. Она все шаткое скрепляет.
Что ж мы на власть-то то и дело ропщем?!
Это не нравится. Это не по сердцу. Это – глупо. Это – жестоко. Это – нечисто. Это – жалко. Это…
Взойди сам на этот трон, на Лобное это место, да и правь, как сможешь, думаю я.
И все же народ наш едкий. Режет не в бровь, а в глаз. «Отъелись священники! Все толстопузые караси! Все на иномарках раскатывают! Исповедь в пол-уха слушают! Службу – равнодушно барабанят, как часы – пономарь! Жен как перчатки меняют! С прихожанками смазливенькими любятся прямо в храме, в алтаре! Ну, и где ж тут непогрешимость Церкви?! Мы бы шли к Ней, на Нее, как на Вифлеемскую звезду! А Она… а Владыки Ея, погрязшие, как вавилоняне, в роскоши да в жратве да в разврате…»
Если б я, я один, мог бы прощенья попросить у Бога и людей за все прегрешенья иереев в ограде Церкви – я стал бы на колени и попросил бы.
А если б тебе сказали так: отец Серафим, мы возьмем жизнь у тебя, во имя того, чтоб вся Церковь тут же стала безгрешна, чиста и светла, как были светлы Двенадцать Апостолов под крылом Христовым, – отдал бы жизнь?
…без лишних слов. Вот я. Берите жизнь мою.
А диавол захохотал бы тут над ухом: а Настя?! А Настя?!
Ну что Настя. Заплакал бы. Сжал бы зубы: сказал так сказал, берите так берите.
ПРО АПОСТОЛЬСТВО
Думаю: почему за Христом шли Ученики Его, Апостолы, а нынче расклад такой: паства и священники, и Патриарх – над ними?
Где Апостолы? Где апостольство?
И что такое апостольство теперь?
Понимаю так, и вновь и вновь повторяю: путь русского священника сейчас, вот сегодня – это Апостольский путь.
Путь свидетельства о Господе.
Да не будет ересью сказать священнику пастве своей: я вижу и слышу Господа, я с Ним каждый день, каждый миг, и Он – со мной, и свидетельствую.
Да не будет ересью идти священнику – после Литургии – в Мiр; проповедовать мирянам о Христе Боге; не так, как американцы это делают, протестанты, пресвитерианцы – с ярких сцен, залитых светом софитов, вроде как актеры, кричат и прыгают от восторга перед публикой: Иисус! Иисус! Сладчайший!..
Проповедь Апостольская – это не радение. Это не восторг и не танец.
Пусть у индусов Шива танцует, Шива Натараджа.
Пусть хороводы водят веселые девки вокруг Светлояра в ночь на Ивана Купалу.
Апостольство – это и миссия священника, и повседневная жизнь. Вот настал день, и, Господи, благодарю Тебя за него! И – иду рассказать о Тебе, Живом, братьям своим, прихожанам своим, друзьям и соседям, врагам и далеким своим.
Ибо для Апостола нет ближнего и дальнего: есть единственно Тот, Кто не знает о Христе.
Поэтому надо идти. Поэтому надо рассказать.
Часто мечтаю: чисто выстираю рясу свою, высушу на Солнце на Иулианиной веревке бельевой. Надену чистую, и этою же веревкой подпояшусь. Скуфью – на темя. Котомку – за плечи. В котому положу: Евангелие, хлеб и вяленых лещей парочку, спички, соль, пару вареных картофелин, пару свечей парафиновых, толстых, – жечь, Господи, на ночном речном берегу во славу Твою. С Иулианьей попрощаюсь, расцелую ее, матушку, троекратно. Поклонюсь ей низко за всю ее доброту. Никитку обниму, потреплю по головке русой. А о Насте так помолюсь: живи, родная моя. Только – живи.
И пойду по земле. Голодным остаться не боюсь: накормят добрые люди. Буду проповедовать о Христе. Буду свидетельствовать о Нем.
Буду собирать в котому свою не мертвые, а – Живые Души.
ПРО ВОЙНУ И ВОССТАНИЕ
Будет восстание молодых и жестоких.
Поднимутся они. Ибо не смогут кровь не пролить, видя, как родители их страдают бесконечно под чугунной пятой государства чиновников и богатеев.
А может, восстанут молодые не потому, что родителей их Молох задавил?
А – лишь потому, что им самим до страсти охота кровушку людскую пустить?
Кровь… Она обладает силой. Она притягивает. Ее, красненькую, текучую, горячую, охота увидать. Ее охота – пролить.
Оружие, что стоит огромных денег, распри между Церквями, безумная смерть шахида, что несется в самолете – протаранить набитый людьми небоскреб, нож бандита в крепко сжатом булыжном кулаке – все ничто перед этой древней жаждой: ПРОСТО ПРОЛИТЬ КРОВЬ.