Таково было внешнее выражение молчальничества. Значение же и сущность его состояли не в наружном удалении от общения, но в безмолвии ума, в отречении от всяких житейских помыслов для чистейшего посвящения себя Богу.
Подвиг молчальничества продолжался более трех лет. К нему отец Серафим присоединил и еще один из самых труднейших, на который и в древности решались весьма немногие подвижники и который казался невыносимо тяжек в последующие времена. То было столпничество.
На полпути от кельи к монастырю лежала громадная гранитная скала. На эту скалу отец Серафим стал восходить при наступлении всякой ночи. Он молился или на коленях, или стоя, воздев руки вверх и взывая словами мытаревой молитвы: «Боже, милостив буди мне, грешному!» В келье своей он поставил другой небольшой камень и в том же положении молился на нем весь день, сходя с него только для краткого отдыха и принятия пищи. В этом великом подвиге отец Серафим провел тысячу дней и тысячу ночей.
Чем вызван был такого рода подвиг? Подвижника стали одолевать хульные помыслы: худые мысли против тех святынь, которым он поклонялся с детства, которые вызывали страшное, томящее чувство, что Бога нет. Откуда сие? Может, вся предыдущая аскетическая жизнь была напрасна? Отнюдь нет.
Все кажется светлым, радостным, радужным в присутствии любимого человека, все самое прекрасное без него представляется никчемным и ненужным. Те же ощущения переживает душа относительно Бога. Люди, живущие в Боге, всегда полны трепетного чувства Его вездеприсутствия, радуются Ему во всякую минуту своей жизни, — еще больше, чем радуется человек встрече с любимым в самые напряженные дни своей любви. Воспитать и развить в себе это реальное ощущение присутствия Божия составляет главнейшую задачу отрешившегося от мира сего.
Не был исключением и отец Серафим. Величайшие из подвижников переживали самую тяжелую борьбу в конце своего духовного подвига при восхождении на высочайшую ступень: по попущению Божию их начинала в сильной степени волновать мысленная брань — хульные помыслы против Бога. Преодолел это искушение великий старец Серафим Саровский тысячедневной молитвой на камне с воздетыми руками.
С тех пор начиналось ничем уже более не прерываемое, постоянное веселие духа. За периодом полной богооставленности — неизреченная вечная радость, не омрачаемая никакими искушениями и скорбями.
От стояния на камнях, от трудности этого молитвенного подвига в ногах снова появилась болезнь, которая до самой смерти не переставала мучить его. Подвиги сии он проводил в такой тайне, что ни одна душа человеческая не ведала о них и не догадывалась. Перед смертью, чтобы не остаться загадкой для людей, по примеру других подвижников, он в назидание слушателям рассказал и о своем трехлетнем столпничестве. При этом один из слушателей заметил, что подвиг этот выше сил человеческих. Старец ответил:
— Святой Симеон Столпник сорок семь лет стоял на столпе. А мои труды похожи ли на его подвиг?
Собеседник заметил, что старец, вероятно, в это время ощущал действие благодати.
— Да, иначе сил человеческих не хватило бы… Когда в сердце есть умиление, то и Бог бывает с нами.
Вообще же отец Серафим неохотно советовал другим поселяться в отшельнической келье, объясняя, что таковой должен быть как бы распятым на кресте; что в монастыре иноки борются со злыми силами — как с голубями, в пустыни же — как со львами. А потому, если и поддерживал чье-либо пустынножительство, то никого не благословлял уединяться одному, советовал проходить пустынные подвиги вдвоем или даже втроем. В доказательство приводил всегда слова из Екклесиаста (гл. 4): «Двоим лучше, нежели одному, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их. Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его. И если станет кто-либо преодолевать одного, то двое устоят против него. И нитка, втрое скрученная, не скоро порвется».
Тысячу раз стоит удивиться тому, какая сильная вера была у отца Серафима, если благодаря ей он преодолел наитруднейшие искушения. В награду за это Господь ниспослал ему дар прозорливости, действие которого обнаружилось первый раз именно в его пустыньке.
Саровские иноки рассказывали следующее. Один боголюбивый посетитель обители возгорелся желанием непременно стать монахом в Саровской пустыни. Какое-то время он жил в монастыре, приглядываясь к трудам монашествующих. Но, возвратясь домой, он увлекся мирской жизнью, потом вступил в брак и имел двоих детей. Совесть, однако, все время напоминала ему о его обетах. Этот человек снова прибыл в Саров как большой грешник, кланялся в ноги саровским старцам в церкви после богослужения, прося их обсудить его вину, дать совет и благословение на поступление в обитель. Один из старцев посоветовал ему обратиться к отцу Серафиму.
Приезжий отправился в пустыньку и увидел батюшку выходящим из кельи с заступом. Он бросился перед старцем на колени, умоляя дать совет в его душевном расстройстве. Отец Серафим, выслушав его длинную и горячую речь безмолвно, спросил: «Исполнишь ли ты по обету все иноческие правила?» Тот клялся до смерти быть верным исполнителем монастырских правил, жаждая, чтобы старец сейчас же наложил на него какую-либо епитимью.
Отец Серафим, провидя возможность исполнения обещания пришельцем, сказал: «Если ты точно по обету своему исполнишь все иноческие правила, то гряди с миром в путь твой». Затем он благословил этого человека и отпустил. Вскоре вдруг умерла его жена, а вслед за тем — дети. И не связанный более никакими житейскими узами, ушел он из мира, поступил в Саровскую пустынь, был пострижен в монашество и умер истинным иноком.
Столпничество не было последним подвигом отца Серафима, и о нем еще ничего не знали. Молчальничество же его не всем нравилось. Слабые роптали: зачем батюшка, наложив на себя молчание, лишает братию той духовной пользы, какую мог бы принести ей своими беседами. Кредо же отца Серафима было таково: «Святой Григорий Богослов рек: прекрасно богословствовать для Бога. Но лучше сего, если человек себя очищает для Бога».
Трудно понять это современному русскому человеку, почти на целое столетие отвергшего Бога и церковь Его. Иному покажется, что и десятой доли подвигов отца Серафима хватило бы для «полного и окончательного» очищения души. Но не так происходит все в жизни духовной, как видится из мира. Нет конца духовному совершенствованию человека, и вся проблема в том, сколько человек может вместить. Священники говорят, что душа грешного человека похожа на кусок черной материи. На нее какое пятно ни поставь — незаметно. Душа же праведного становится после многочисленных и многообразных трудов покаяния светлой материей, способной лицезреть Самого Господа. На светлой материи любая пылинка видна. Чтобы ее сдуть, еще и еще нужно потрудиться.
Сам отец Серафим, по своему глубокому смирению, не только не причислял себя к праведникам, но, часто размышляя у своего гроба в сенях о загробной жизни, плакал, потому что земной путь его казался великому подвижнику несовершенным.
В конце 1832 года, перед самой кончиной старца, кто-то из иноков спросил:
— Почему, батюшка, мы не имеем строгой жизни древних подвижников?
На это старец дал ответ, который объясняет всю его удивительную жизнь:
— Потому не имеем, что не имеем решимости. А благодать и помощь Божия верным и ищущим всем сердцем Господа ныне та же, что была и прежде. Ибо, по слову Божию, Христос «вчера и сегодня Тот же отныне и вовеки».
Так или иначе, но отец Серафим после своего пустынножительства принял на себя подвиг затворничества. Отчасти этому способствовало следующее обстоятельство. Не было известно, кто и как причащает отца Серафима с тех пор, как он, приняв на себя молчание, перестал ходить в монастырь. Собор старших иеромонахов решил предложить ему: или ходить в воскресные и праздничные дни для причащения в монастырь, или, если болезнь ног не позволяет этого, переселиться в Саров.
Монаху, носившему отцу Серафиму пищу, было велено передать ему это и узнать его мнение. В первый раз подвижник ничего не ответил, во второй молча пошел за монахом в Саров и там остался. Это было в мае 1810 года.
Вступив в монастырские ворота после пятнадцатилетнего пребывания в пустыни, отец Серафим, не заходя в свою келью, отправился прямо в больницу. Когда ударили в колокол, батюшка явился на всенощное бдение. Братия удивилась, что отец Серафим решился жительствовать в обители. Удивление еще больше возросло, когда на следующий день, причастившись после ранней литургии, подвижник направился в келью настоятеля Нифонта и, приняв от него благословение, водворился в прежней своей монастырской келье: у себя он никого не принимал, сам никуда не выходил и не говорил ни с кем ни слова, то есть принял на себя подвиг затворничества.
В келье для отсечения своеволия батюшка не имел ничего даже из самых необходимых вещей. Икона, перед которой горела неугасимая лампада, и обрубок пня, служивший взамен стула, составляли все имущество. Он совсем не употреблял огня для своих целей.
В течение всех лет затвора старец в воскресные и праздничные дни причащался Святых Тайн, которые преподавались ему в его келье после ранней литургии.
На груди он теперь носил тяжелый пятивершковый (22 см) железный крест. Собственно же вериг, вероятно, не носил, рассуждая так: «Кто нас оскорбит словом или делом и если мы перенесем обиды по-евангельски — вот и вериги наши, вот и власяница». Пищей ему служила рубленая белая капуста и толокно. Воду и пищу относил батюшке сосед по келье монах Павел. Затворник, покрывшись полотенцем, чтобы никто не видел его лица, выходил из дверей и на коленях, как великий дар Божий, благоговейно принимал посуду с нехитрой пищей.
По-прежнему сложно и велико было «молитвенное правило» батюшки Серафима. Между прочим, в течение недели он прочитывал весь Новый Завет и, читая, толковал Писание вслух. Многие подходили к его двери и слушали с радостью мудрые словеса. В сенях у него стоял дубовый гроб, сделанный собственными руками. Чтобы не забывать о смертном часе, об исходе из этого мира, старец подолгу молился около гроба и просил похоронить его именно в нем.