Он встретился со мной взглядом. Проницательность его черных глаз пугала меня, но в них не было злобы. Я собралась с духом и сказала:
– Что бы ты ни делал, пожалуйста, остановись. Когда ко мне приходит видение против моей воли, я падаю. Для меня это опасно. Пожалуйста, больше не делай так, или мне придется запереть тебя.
Его глаза расширились, и он яростно закачал головой. Я надеялась, что он протестовал против изгнания из сада, а не отказывался подчиняться.
Он забрался обратно на инжирное дерево.
– Доброй ночи, – сказала я, надеясь, что он знает: я не злюсь. Он обхватил себя руками и сразу погрузился в сон.
Мне нужно было проверить весь сад. Я посмотрела в другой конец, ощущая усталость в самой душе и нежелание начинать. Может, я могу пропустить уход за остальными хоть раз? Все выглядело умиротворенно. Темная зеленая листва казалась такой красивой, цветной снег кружился вокруг нее.
Цветной снег?
Я посмотрела на небо. Надо мной плотно сгрудились тучи, а вокруг них порхали облака странных хлопьев, розовых, зеленых, желтых, больше похожих на конфетти, чем на снег. Я протянула руки, чтобы коснуться их. Они опустились на меня, мерцающие и воздушные. Я медленно покружилась, вздымая ногами вихри.
Я поймала одну снежинку на язык. Она затрещала во рту, как крошечная грозовая буря, и на одно мгновение я оказалась в небесах, закричала и упала на землю, спрятавшись за туром.
Снежинка растаяла, и я снова вернулась в сад, мое сердце гремело в груди. На это короткое напряженное мгновение я была кем-то другим. Я видела весь мир, раскинувшийся подо мной, в непостижимых подробностях: каждую травинку на равнине и щетинку на носу тура, ощущала температуру земли под его копытами, движение потоков воздуха.
Я попробовала еще одну снежинку и на протяжении секунды лежала на вершине горы на ярком солнце. Моя чешуя сияла, во рту был привкус пепла. Я подняла свою змеиную шею.
И затем снова вернулась в рощу Фруктовой Летучей Мыши, потрясенная, моргая и заикаясь. Это были воспоминания моей матери, как и в тот раз, когда я впервые увидела Орму в его истинном облике. Я знала из этого воспоминания, что мама пыталась оставить мне и другие. Очевидно, у нее получилось.
Почему это происходило сейчас? Мог ли стресс двух последних дней запустить еще один круг изменений? Мог ли Фруктовая Летучая Мышь повлиять на это?
Стремительное падение замедлилось. На земле отдельные снежинки плыли друг к другу и сливались, словно разбросанные капли ртути. Они превращались в плоские куски пергамента, их носило на ветру.
Я не могла допустить того, чтобы воспоминания моей матери оказались раскиданы по моей голове: если опыт чему-то и научил меня, так это тому, что мои особенности проявлялись внезапно, помимо моей воли. Я собрала обрывки пергамента, наступая на них, когда они проносились мимо, бегая за ними по болотам Пандовди и по Трем дюнам.
Мне нужно было их где-то хранить. Появилась жестяная коробка. Я открыла ее, и листы, хотя я не успела ни о чем подумать, вырвались из моей руки и, словно в трюке с перетасовкой карт, улеглись пачкой в коробку. Со звоном крышка за ними закрылась.
Это было подозрительно легко. Я заглянула в коробку: воспоминания расположились как карточки в картотеке, каждый лист был помечен в углу странным острым почерком, который, наверное, принадлежал маме. Я пролистала воспоминания: казалось, они самостоятельно улеглись в хронологическом порядке. Я вытащила один листок. Он был подписан сверху, «Поздравление Ормы с 59-м днем вылупления», но остальная часть страницы была пустой. Название заинтриговало меня, но я отложила листик.
Некоторые карточки на самом дне коробки были ярко раскрашены. Я вытянула розовый и поразилась тем, что он не пустой. На нем была записана одна из маминых песен ее паучьим почерком. Я уже знала эту песню, я знала все ее песни, но было и сладко, и горько видеть их.
Она называлась «Моя вера не должна быть легка». Я не могла удержаться. Конечно же, это были воспоминания о написании этой песни. Снежинки растворились на моем языке, я решила, что тот же принцип сработает. Страница захрустела и заискрилась у меня во рту, словно шерстяное одеяло зимней ночью. Как ни абсурдно, на вкус она была клубничной.
Мои руки порхают над страницей, в каждой тонкая кисточка, одна для точек, другая для мазков и дуг, сплетающихся друг с другом, словно я плету бобинное кружево[13], а не пишу музыку. Эффект каллиграфичен и весьма удовлетворителен. За моим открытым окном поет жаворонок, а левая рука всегда проказливее второй – пользуется моментом, чтобы написать ноты в контрапункт основной мелодии (с небольшим изменением ритма). Это сказочно. Как и многое, когда мы этого не замечаем.
Я узнаю́ его походку, знаю как собственный пульс – возможно, лучше, потому что мой пульс совершал недавно невообразимые вещи при звуке этих шагов. Прямо сейчас он семь ударов против трех шагов. Это слишком быстро. Доктор Карамус не был обеспокоен, когда я рассказала ему. Он не поверил, когда я сказала, что не понимала этого.
Я встаю на ноги, сама не осознавая как, до того как раздается стук в дверь. Мои руки все в чернилах, а на голос нельзя положиться, и все же я кричу:
– Заходи!
Клод заходит, на его лице оттенок угрюмости, который появляется, когда он старается не надеяться. Я хватаю тряпку, чтобы вытереть руки и скрыть смятение. Это смешно или страшно? Я понятия не имела, что эти два чувства могут быть так близки.
– Я слышал, ты хотела меня видеть, – бормочет он.
– Да. Прости, мне… мне стоило ответить на твои письма. Мне пришлось хорошо подумать над этим.
– Над тем, поможешь ли ты мне написать эти песни? – спрашивает он, и его голос звучит как-то по-детски. Капризно. Что раздражает, с одной стороны, и умиляет, с другой. Он прозрачно прост и неожиданно сложен. И лучисто прекрасен.
Я передаю ему страницу и смотрю, как его лицо смягчается в удивлении. Мои руки сразу подлетают к груди, словно могли бы сжать сердце и замедлить его бег. Он передает песню обратно мне, и его голос дрожит.
– Ты споешь ее?
Я бы не хотела играть ее для него на флейте, но он явно хочет услышать слова и мелодию вместе.
Моя вера не должна быть легка,
Небеса не обретают без боли,
Мои дни не пройдут мимолетно,
Мое бытие не осыплется прошлогодним снегом,
Не позволяй мне тонуть в грусти,
Моя надежда, свет мой, святая любовь.
Лишь в любовь я верю.
Он пристально смотрит на меня, пока я произношу последние строчки, и я боюсь, что голос дрогнет. У меня и так осталась крупица воздуха, чтобы произнести слово «верю». Я вдыхаю, но воздух словно находит на преграду на пути, получается что-то вроде неровного вздоха после слез.
Эти эмоции так сложны, что сводят с ума. Это как заметить добычу, которую сложно поймать, после долгого дня безрезультатной охоты – ощущаешь и восторг от волнительной погони, и страх, что можешь остаться ни с чем. Но ты, без сомнения, попытаешься, поскольку от этой попытки зависит твое существование. Еще я вспоминаю первый раз, когда спрыгнула с морского обрыва, до самой последней секунды прижимая крылья к себе, а потом расправляя над поднимающимися волнами, вне досягаемости пенных пальцев, смеясь над опасностью, в ужасе от того, как близко я подобралась.
– Я так рада, что ты здесь, – говорю я. – Теперь я понимаю, что сильно огорчила тебя. Я не хотела.
Клод потирает затылок и морщит нос, собираясь сказать, что он не расстроен. Думаю, это называется бравадой, и она свойственна не столько юристам, сколько вообще мужчинам, а эта комбинация к браваде приводит неизбежно. Обычно я пожимаю плечами, но сегодня мне нужно, чтобы он говорил искренне. Сегодня начало и конец. Я тянусь и беру его за руку.
Этот разряд, что мы оба ощущаем – ведь я вижу, что он чувствует его тоже, – словно электричество, но это метафора, которую я никогда не смогу ему передать, концепт, который нельзя представить. Один из слишком многих, увы, но я надеюсь – нет, ставлю на свою жизнь, – что в конце концов это станет неважным. Того, что между нами, должно хватить.
– Линн, – хрипло говорит он, и его челюсть слегка дрожит. Он тоже испуган. Почему это пугает? Какова причина? – Линн, – снова начинает он, – когда я ошибочно решил, что ты больше не хочешь меня видеть, я почувствовал, что ступил с края обрыва в воздух: земля приблизилась ко мне на пугающей скорости.
Метафора неуклюжая, но эмоции по своей природе не позволяют ему выразиться изящнее. Я не смогла адекватно овладеть этим искусством, но эти сравнения всегда трогали меня свой точностью. Я хочу закричать: «Эврика!» – но вместо этого говорю: «Я тоже это чувствовала! Именно это!»
Другой рукой мне хочется коснуться его лица, и я позволяю ей это сделать. Он прижимается к ней, словно кошка.
И тогда я понимаю, что поцелую его, и сама эта мысль наполняет меня… это словно я только что решила предсказательное уравнение Скиввера, или даже лучше, словно я постигла Первое Уравнение, увидела числа за луной и звездами, за горами, историей, искусством, смертью и желанием. Словно мое понимание настолько велико, что могло бы охватить миры с начала и до конца.
И мне нужно посмеяться над этим тщеславием, потому что я даже не понимаю настоящее, и в мире нет ничего больше этого поцелуя.
Воспоминание закончилось, выкинув меня не в сад, а в реальную жизнь: холодный твердый пол, мятая рубашка, горький привкус во рту, и я одна. Я почувствовала головокружение, дезориентацию и… омерзение. Это моего отца она целовала.
Я прислонила голову к кровати, медленно дыша, пытаясь избавиться от этих ужасных эмоций. Но я даже не могу заставить себя взглянуть на них.