Глиссельда бросила на нее раздраженный взгляд.
– Один из его порфирийских философов тоже помог, если собираешься упомянуть всех. Идея состояла в том, чтобы проверить кровь всех, от само́й бабушки до самого ничтожного поваренка, благородных и простолюдинов, людей и драконов.
– Но несколько аристократов и сановников яростно протестовали против этого. «Нас должны избавить от этого! Мы благородные люди!» В конце концов, только придворные со сроком пребывания при дворе менее двух лет и простолюдины должны были пройти проверку – и видишь результат, моя Милли? Самосуд, а тот ублюдок Апсига сбегает без царапинки.
Глиссельда продолжала бушевать, но я не могла сосредоточиться. Комната качалась, как палуба корабля. Теперь я была совершенно пьяна. Я страдала от иллюзии, что моя голова вот-вот отпадет от тела, потому что она была слишком тяжелой, чтобы держаться на плечах. Кто-то что-то говорил, но мне понадобилось несколько минут, чтобы помочь словам достичь моего сознания.
– Держи, по крайней мере, необходимо сменить ее окровавленное платье до того, как вернется дама Окра.
– Нет, нет – сказала я или собиралась сказать. Намерение и действия причудливым образом смешались, а разум словно полностью покинул меня в эту ночь. У Милли была высокая ширма, расписанная плакучей ивой и водными лилиями, и я позволила им увести себя за нее.
– Ладно, но нужно заменить только верхнюю часть платья, – сказала я, и мои слова поплыли над ширмой, словно вялые бесполезные пузырьки.
– Из тебя кровь хлестала, – сказала Милли. – Платье точно целиком промокло.
– Никто не увидит, что внизу… – начала я, как в тумане.
Глиссельда заглянула за край лакированной ширмы. Я ахнула и чуть не упала, хотя все еще была одета.
– Мне стоило знать, – прочирикала она. – Милли! Здесь и верхнее, и нижнее платье!
Милли вытащила рубашку из самого мягкого белого льна, когда-либо виденного мной. Я хотела надеть ее, что еще больше мешало мне здраво мыслить. На другой стороне комнаты девушки спорили из-за цвета платья. Они определенно ушли в сложные вычисления, чтобы подчеркнуть мой цвет кожи и волос. Я хихикала и начала объяснять, как решить квадратное уравнение цвета кожи, хотя и не могла его вспомнить.
Я сняла почти всю одежду – и благоразумие вместе с ней, – когда Глиссельда заглянула за край ширмы позади меня, говоря:
– Поднеси вот это красное к подбородку и дай посмотреть – ох!
Ее крик на мгновение вернул мир перед моими глазами на место. Я развернулась, чтобы взглянуть на нее, но она исчезла. Комната качалась. Она увидела ленту серебряной чешуи на моей спине. Я прижала ладонь ко рту, чтобы не закричать.
Они усердно шептались, и голос Глиссельды казался визгливым от волнения. Голос Милли, напротив, спокойным и разумным. Я натянула рубашку Милли через голову, в спешке чуть не порвав шов на плече, потому что не могла разобраться, где мои конечности или как ими двигать. Я свернулась на полу, скомкав мое собственное платье и прижав его ко рту, потому что слишком тяжело дышала. В агонии я ждала, когда одна из них что-нибудь скажет.
– Фина? – позвала принцесса Глиссельда наконец, стуча по ширме, словно в дверь. – Это что… ноша святого?
Мой одурманенный мозг не мог разобрать ее слов. Что было ношей святого? Рефлекторно я хотела ответить «нет», но, к счастью, смогла сдержаться. Она предлагала мне выход. Если бы я только смогла понять, о чем речь…
Мне удалось промолчать. Она не слышала, как слезы текут по моим щекам. Я сделала глубокий вдох и дрожащим голосом произнесла:
– Что ноша святого?
– Тот серебряный пояс на тебе.
Я поблагодарила всех святых на небесах и их псов. Она не поверила собственным глазам. Какой безумный должен был признать, что из человеческой кожи растет драконья чешуя? Должно быть, это нечто другое, что угодно. Я кашлянула, чтобы в моем голосе перестали быть слышны слезы, и постаралась говорить обыденно:
– А, это. Да, ноша святого.
– Какого святого?
Какого святого… какого святого… я не могла вспомнить ни одного святого. К счастью, встряла Милли:
– Моя тетя носила железный ножной браслет святого Витта. Сработало: она больше не сомневалась.
Я закрыла глаза. Было легче мыслить связно, когда зрение не отвлекало. Я добавила немного правды:
– В день моего благословения моей покровительницей стала святая Йиртрудис.
– Еретичка? – Они обе ахнули. Казалось, никто не знал, почему святую Йиртрудис причислили к еретикам, но это не имело значения. Сама идея богохульства была ужасна.
– Священник сказал нам, что Небеса имели в виду святую Капити, – продолжила я, – но с того момента и по сей день мне нужно было носить серебряный пояс, чтобы, эм, отвратить ересь.
Это впечатлило и определенно удовлетворило их. Они передали мне платье. Красный победил в их спорах. Они сделали мне прическу и поразились тому, какой милой я могла быть, когда хотела.
– Оставь платье себе, – настаивала Милли. – Надень его на годовщину Мирного Договора.
– Ты сама щедрость, моя Милли! – сказала Глиссельда, гордо ущипнув Милли за ухо, словно она сама изобрела свою даму.
Стук в дверь сообщил о приходе дамы Окра, которая встала на цыпочки и заглянула Милли через плечо.
– Ее залатали? Я как раз нашла подходящего человека, который уведет ее в безопасное место – после чего мне нужно поговорить с тобой, инфанта.
Милли и принцесса помогли мне подняться на ноги.
– Мне так жаль, – тепло прошептала Глиссельда мне на ухо. Я взглянула на нее. Все казалось сияющим после трех стаканов бренди, но блеск в уголках ее глаз был вполне настоящим.
Дама Окра выгнала меня за дверь к моему отцу.
26
Холодный ветер в открытых санях не помогал протрезветь. Санями управлял мой отец. Мы делили один коврик на коленях и подставку для ног. Моя голова то опускалась, то поднималась, и он позволил положить ее ему на плечо. Если бы я заплакала, мои слезы замерзли бы на щеках.
– Мне так жаль, папа, я пыталась держаться одна, я не хотела, чтобы все пошло не так, – пробормотала я в его темный шерстяной плащ. Он ничего не сказал, что необъяснимым образом подбодрило меня. Я широким жестом окинула темный город, отличный фон для моего пьяного чувства эпической трагической судьбы. – Но они отсылают Орму прочь, и это моя вина. И я так красиво играла на флейте, что влюбилась во всех и захотела всего. А я не могу всем этим обладать. И мне стыдно бежать.
– Ты не сбегаешь, – сказала папа, взяв поводья в одну руку в перчатке, и, колеблясь, похлопал меня другой по колену. – По крайней мере, тебе не нужно принимать решение до утра.
– Ты не собираешься навсегда запереть меня? – спросила я, почти плача. Трезвая часть моего мозга словно наблюдала за моими действиями со стороны, презрительно цокая языком и напоминая мне, что стоит стыдиться, но не пытаясь остановить меня.
Папа проигнорировал этот комментарий, что, скорее всего, было мудрым решением. Снег блестел на его серой адвокатской шапочке, маленькие капельки пристали к его бровям и ресницам. Он говорил размеренно.
– Ты влюбилась в кого-то определенного или просто в то, чем не сможешь обладать?
– И то и другое, – сказала я, – В Люсиана Киггза.
– Ах. – Какое-то время слышался только звон колокольчиков, фырканье лошадей на морозе и скрип примятого снега под полозьями саней. Моя голова казалась тяжелой.
Я вздрогнула и проснулась. Отец что-то говорил.
– …Что она никогда мне не доверяла. Это ранило сильнее всего прочего. Она считала, что я перестану любить ее, если узнаю правду. Она стольким рисковала, но так и не рискнула самым важным. Один к тысяче лучше, чем ноль, но она выбрала ноль. Потому что как бы я мог любить ее, если не видел? Кого именно я любил?
Я кивнула и, снова дернувшись, проснулась. Воздух казался живым, ярким от снежинок.
Он продолжал:
– …Время обдумать все это, и я больше не боюсь. Мне больно, что ты унаследовала ее разрушающий дом обмана, и вместо того, чтобы уничтожить его окончательно, я укрепил его еще большим обманом. Только мне нужно платить эту цену. Если ты боишься за себя, это правильно, но не бойся за меня…
Потом он слегка потряс мое плечо.
– Серафина. Мы дома.
Я обняла его. Он опустил меня на землю и повел через освещенный дверной проем.
На следующее утро я долго лежала, уставившись в потолок моей старой комнаты, гадая, придумала ли я бо́льшую часть его слов. Это не было похоже на разговор, который мог состояться с моим отцом, пусть даже мы оба были бы пьяны, как сапожники.
Солнце светило невозможно ярко, во рту стоял жутко неприятный привкус, однако во всем остальном я чувствовала себя хорошо. Я взглянула на свой сад, о котором вчера забыла, но все были спокойны, даже Фруктовая Летучая Мышь на дереве не требовал моего внимания. Я поднялась, надела старое платье, которое нашла в шкафу. Красное, в котором я приехала, было слишком хорошим для обычного дня. Я спустилась на кухню. Смех и запах утреннего хлеба плыли ко мне по коридору. Я остановилась, положив руку на кухонную дверь, различая голоса один за другим, боясь ступить в эту теплую комнату и заморозить ее.
Я сделала глубокий вдох и открыла дверь. Мгновение до того, как мое присутствие заметили, я наслаждалась этой уютной домашней сценкой: горящий камин, три красивых подноса из лазурита, висящие над камином, маленькое окно алтарей святой Лулы и святого Яна, и новое святого Абастера, развешенные травы и пучки лука. Моя мачеха, по локти в тесте, подняла взгляд при скрипе двери и побледнела. За тяжелым кухонным столом Тесси и Жанна, близняшки, очищали яблоки. Они замерли, молча уставившись на меня. Изо рта Тесси свисала длинная кожурка, словно зеленый язык. Мои маленькие сводные братья Пол и Нед неуверенно взглянули на свою мать.
Я оставалась незнакомкой в этой семье. Так было всегда.
Энн-Мари вытерла руки о передник и попыталась улыбнуться.
– Серафина. Добро пожаловать. Если ищешь своего отца, он уже уехал во дворец. – Она в смятении нахмурилась. – Ты оттуда? Вы разминулись по пути.