– Правда и обратное, – сказала она обрывающимся голосом. – Но уже скоро закат, а он еще не спустился. – Ее лицо помрачнело, и Милли поспешила к ней, чтобы обнять. – Ты не сходишь за ним, Фина? Это будет очень мило с твоей стороны.
В это жуткое время мои навыки лжи подвели меня, но ведь слишком много противоречивых чувств нахлынуло на меня одновременно. Если я была добра к ней по эгоистичным причинам, хуже ли это, чем быть благородной, но не помогать? Разве не было пути, по которому я могу пойти и не испытывать муки вины?
Глиссельда заметила мои сомнения.
– Знаю, он был немного вспыльчивым с тех пор, как узнал, что ты полудракон, – сказала она, наклоняясь ближе ко мне. – Ты понимаешь, конечно же, что ему может быть сложно привыкнуть к этой мысли.
– Я хуже о нем из-за этого думать не стану, – ответила я.
– И я… я не думаю хуже о тебе, – твердо сказала Глиссельда. Она поднялась, и я встала вместе с ней, думая, что она собирается отпустить меня. Принцесса подняла руки и затем уронила их – неудачное начало, – но потом собралась с силами и обняла меня. Я обняла ее в ответ, но не смогла сдержать собственные слезы или определить их причину: облегчение или сожаление.
Она отпустила меня и встала, подняв подбородок.
– Это было не так сложно принять, – решительно заметила она, – просто вопрос желания.
Ее протест показался слишком ярым, но я увидела ее доброе намерение и полностью поверила в ее стальную волю. Глиссельда сказала:
– Я выбраню Люсиана, если он не будет вежлив с тобой, Серафина. Дай мне знать, если что!
Я кивнула, пока мое сердце ныло, и отправилась к Восточной башне.
Сначала я не была уверена, что он там. Дверь башни не была заперта, поэтому я ринулась вверх по ступенькам, но нашла комнату наверху пустой. Ну, не совсем – она была полна книг, ручек, палимпсестов[32], жеод[33], линз, древних шкатулок и рисунков. У королевы был кабинет, а это кабинет принца Люсиана, очаровательно неряшливый, и все здесь необходимо. Когда я заходила сюда в последний раз с леди Коронги, эта комната меня не впечатлила. Теперь я видела больше причин любить его, и мне стало грустно.
Ветер пробежал ледяным пальцем по моей шее. Дверь, выходящая в крытый переход, была слегка приоткрыта. Я сделала глубокий вдох, попыталась успокоить головокружение и открыла ее.
Он облокотился о парапет, уставившись на освещенный закатом город. Ветер ерошил его волосы, и край его плаща танцевал. Я аккуратно ступила к нему, пробираясь между участками льда, плотнее натянув свой плащ для храбрости и тепла.
Киггз взглянул на меня. Его темные глаза были далекими, но достаточно приветливыми. Заикаясь, я передала сообщение:
– Глиссельда отправила меня напомнить вам, эм, что все будут на ночных бдениях вместе со святым Юстасом над ее матерью, как только сядет солнце, и она, эм…
– Я не забыл, – он отвернулся, – солнце еще не село, Серафина. Побудешь здесь немного со мной?
Я подошла к парапету и смотрела, как тени удлиняются в горах. Моя решимость уменьшалась вместе с солнцем. Может, это и к лучшему. Киггз спустится к своей кузине. Я отправлюсь путешествовать в поисках остальных представителей моего вида. Все будет так, как должно, по крайней мере, на поверхности. Все некрасивые и неудобные стороны меня будут спрятаны там, где никто их не увидит.
Кости святых. Хватит с меня такой жизни.
– Правда обо мне вышла наружу, – сказала я, и мои слова вырвались облаком в ледяной воздух.
– Вся? – спросил Киггз. Он говорил не так резко, как если бы действительно допрашивал меня, но я понимала, что многое зависит от моего ответа.
– Все важные моменты, да, – твердо сказала я. – Возможно, не все эксцентричные подробности. Спросите, и я отвечу. О чем вы хотите знать?
– Обо всем. – Он опирался локтями о балюстраду, но теперь оттолкнулся и схватился за нее обеими руками. – Со мной всегда так: если что-то можно узнать, я хочу это знать.
Я не знала, с чего начать, поэтому просто заговорила. Я рассказала ему о падениях от видений, о создании сада и о материнских воспоминаниях, порхающих вокруг меня подобно снегу. Я рассказала ему, как узнала, что Орма дракон, как чешуя вырвалась из моей кожи, каково было считать себя совершенно отвратительной и как ложь стала невыносимой ношей.
Было приятно рассказывать. Слова лились из меня с такой силой, что мне казалось, будто я кувшин, из которого выливают воду. Когда я закончила, мне стало легче, и хоть раз пустота показалась приятным облегчением и состоянием, которым стоило дорожить.
Я взглянула на Киггза. Его глаза еще не остекленели, но я внезапно поняла, как долго говорила.
– Уверена, что что-то забыла, но во мне есть еще то, что я сама не могу понять.
– «Мир внутри меня больше и богаче, чем этот ничтожный мир, населенный лишь галактиками и богами», – процитировал он. – Начинаю понимать, почему тебе нравится Неканс.
Я встретилась с его взглядом и в его глазах увидела тепло и сочувствие. Меня простили. Нет, лучше: поняли. Между нами пронесся ветер, играя его волосами. Наконец мне удалось промямлить:
– Есть еще кое-что… кое-что, что вам нужно знать, и я… я люблю вас.
Он напряженно посмотрел на меня, но ничего не ответил.
– Мне жаль, – сказала я в отчаянии. – Все, что я делаю, неправильно. Вы скорбите. Вы нужны Глиссельде, вы только узнали, что я наполовину монстр…
– В вас нет ничего от монстра, – категорически заявил он.
Мне понадобилось мгновение, чтобы снова обрести дар речи.
– Я хотела, чтобы вы знали. Я хотела уйти отсюда с чистой совестью, зная, что наконец рассказала правду. Надеюсь, что это чего-то стоит в ваших глазах.
Он взглянул на краснеющее небо и, издав самоуничижительный смешок, сказал:
– Ты пристыдила меня, Серафина. Твоя храбрость всегда заставляла меня стыдиться.
– Это не храбрость, это упрямая неуклюжесть.
Он покачал головой, уставившись в пустоту.
– Я могу отличить храбрость, когда вижу ее и когда мне ее недостает.
– Вы слишком строги к себе.
– Я бастард, мы так к себе относимся, – сказал он, горько улыбаясь. – Ты из всех людей понимаешь ношу необходимости доказывать, что ты достаточно хорош для существования, что ты сто́ишь всей боли, которую твоя мать доставила остальным. Бастард равен монстру в лексиконе наших сердец. Вот почему ты всегда так хорошо это понимала.
Он потер руки, борясь с холодом.
– Хочешь услышать еще одну, наполненную жалостью к себе историю «я был грустным, грустным ребенком-ублюдком»?
– Я буду рада услышать ее. Скорее всего, я жила в ней.
– Не эту историю, – сказал он, ковыряя лишайник на балюстраде. – Когда мои родители утонули и я впервые сюда приехал, я злился. Я играл бастарда и вел себя так плохо, как только мог маленький мальчик. Я лгал, воровал, начинал драки с пажами, смущал свою бабушку когда только мог. Я вел себя так годами, пока она не послала за дядей Руфусом…
– Да упокоится он у Небесного очага, – сказали мы вместе, и Киггз грустно улыбнулся.
– Она вернула его из Самсама, думая, что он сможет удержать меня в повиновении. Он смог, хотя и прошли многие месяцы, прежде чем я подчинился. Во мне была пустота, которую понять я был не в силах. Он увидел ее и объяснил ее мне.
– Ты как твой дядя, парень, – сказал он. – Этого мира недостаточно для нас, если нам нечего делать. Святые хотят, чтобы ты нашел какую-то цель. Молись, ходи с открытым сердцем, и ты услышишь зов. Ты увидишь свою задачу, сияющую перед тобой подобно звезде.
– Поэтому я молился святой Клэр, но и сделал еще кое-что. Я пообещал ей. Если она укажет мне путь, я буду говорить лишь правду с этого дня и всегда.
– Святой Маша и святой Даан! – вырвалось у меня. – То есть это многое объясняет.
Он улыбнулся еле заметно.
– Святая Клэр спасла меня и связала мне руки. Но я заглядываю вперед. Когда мне было девять лет, дядя Руфус приехал на одну свадьбу, чтобы среди гостей был кто-то из королевской семьи. Я пошел с ним. Впервые за многие годы мне доверили выйти из замка, и я ужасно хотел доказать, что могу с этим справиться.
– Свадьба моего отца, когда я пела, – сказала я, и мой голос стал неожиданно хриплым. – Вы рассказывали мне. Я смутно помню, что видела вас двоих.
– Это была красивая песня, – сказал он. – Я так и не забыл ее. Когда я слышу ее, по коже все еще пробегают мурашки.
Я смотрела на его силуэт на фоне ржаво-оранжевого неба, пораженная тем, что песня моей матери стала его любимой. Она прославляла романтичное безрассудство. Это было все то, что он презирал в людях и в поступках. Я не могла остановиться. Я запела, и он присоединился ко мне:
Благословен тот, что проходит, любовь,
Под взором твоего окна,
И не вздыхает,
Потеряно мое сердце и потеряна душа,
Взгляни на меня, любовь моя, посмотри вниз,
Прежде чем я умру.
Одного взгляда, моя королевская жемчужина, одной улыбки
Хватит, чтобы продержаться,
Подари мне их
Или забирай мою жизнь и сделай своей,
Я бы сражался в сотнях тысяч войн
Ради одного поцелуя.
– Вы неплохой певец. Вы могли бы присоединиться к дворцовому хору, – произнесла я, пытаясь сказать что-то нейтральное, чтобы не заплакать. Моя мама была такой же безрассудной, как и его, но она верила в это, она отдала все, что имела. Что, если наши матери не были такими глупыми, какими мы их считали? Чего в действительности стоила любовь? Сотен тысяч войн?
Он улыбнулся, глядя на свои руки на парапете, и продолжил:
– Ты спела, и тогда меня как будто ударило молнией, словно откровение Небес: голос святой Клэр, сказавшей: «Правда выйдет наружу!» Ты сама представляла собой правду, которую нельзя спрятать или сдержать – не сотней отцов или тысячей нянь. Она вырвется вперед, не спросив разрешения, и заполнит мир своей красотой. Я знал, что должен искать правду. Это было моим призванием. Я упал на колени, и поблагодарил святую Клэр, и дал обет не забывать мою клятву ей.