— Буду рада ее услышать. Вполне возможно, я ее даже прожила.
— Только не эту, — сказал он, ковыряя лишайник на камнях парапета. — Когда мои родители утонули и я переехал сюда, я был зол. Я вел себя как самый настоящий ублюдок, пакостил, как только может пакостить маленький мальчик. Я врал, воровал, дрался с пажами, позорил бабушку при любой возможности. И продолжалось это несколько лет, пока она не послала за дядей Руфусом…
— Да почиет он в Небесном доме, — проговорили мы вместе, и Киггс печально улыбнулся.
— Она вызвала его из самого Самсама, надеясь, что его твердая рука сможет держать меня в узде. И он преуспел, хотя понадобилось несколько месяцев, чтобы я сдался. Во мне была пустота, которой я не понимал. Он увидел ее и дал ей имя. «Ты точно такой же, как твой дядя, парень, — сказал он. — Нам мало мира, если в нем нечего делать. Святые предназначили тебя для какой-то цели. Молись, живи с открытым сердцем, и услышишь зов. Твое дело засияет прямо у тебя перед глазами, будто звезда». И я молился святой Клэр, но сделал и еще кое-что: дал ей обещание. Если она укажет мне путь, с того самого дня я стану говорить только правду.
— Святые любовники! — вырвалось у меня. — В смысле, это многое объясняет.
Он улыбнулся — едва заметно.
— Святая Клэр спасла меня и связала мне руки. Но я забегаю вперед. Когда мне было девять лет, дядя Руфус присутствовал на свадьбе в качестве приглашенной королевской особы. Я был с ним. Меня уже не один год не выпускали из стен замка, и я очень хотел показать, что мне можно доверять.
— Свадьба моего отца, когда я пела. — Мой голос почему-то вдруг охрип. — Вы мне говорили. Я смутно помню, что видела вас обоих.
— Песня была удивительно красивая. Я ее так и не забыл. До сих пор мурашки от одного звука.
Я уставилась на его силуэт на фоне ржавого неба, ошарашенная тем, что именно эта песня, песня моей матери, стала его любимой. Она прославляла романтическое безрассудство — все, что он презирал и чего избегал. Не удержавшись, я начала петь, и он присоединился ко мне:
Блажен, кто может под окном
Твоим стоять, слезы
Не уронив.
Томлюсь я сердцем и душой,
О, выгляни, молю,
Пока я жив.
Один лишь взгляд, жемчужина моя!
Улыбку подари —
И я спасен.
Вся жизнь моя теперь — любовь,
За поцелуй пройти готов
Сто тысяч войн.
— В-в-вы неплохо поете. Могли бы участвовать в дворцовом хоре, — выдавила я, попытавшись сказать хоть что-нибудь нейтральное, чтобы не расплакаться.
Моя мать была такой же безрассудной, как и его, но она верила в это, она поставила на карту все, что имела. Так, может, наши матери не были безумны, как мы думали? Чего стоит настоящая любовь? Быть может, и вправду — тысяч войн?
Он улыбнулся, не отводя взгляда от своих рук на парапете, и продолжил:
— Вы пели, а меня словно молнией ударило, словно трубы Небесные зазвучали. Голос святой Клэр произнес: «Истину не утаишь!» Вы воплотили в себе истину, которую не утаить и не удержать даже сотне отцов и нянек. Она откроется, непрошенная, и наполнит мир красотой. Я понял, что дело моей жизни — докапываться до сути вещей, что в этом — мое призвание. Тогда я упал на колени, благодаря святую Клэр, и поклялся, что не забуду данного ей обещания.
Я уставилась на него, как громом пораженная.
— Я была истиной и наполняла мир красотой? У Небес ужасное чувство юмора.
— Я принял вас за метафору. Но вы правы о Небесах, ведь как получилось, что я оказался теперь в такой ситуации? Я дал обещание и выполнял его в меру своих возможностей, хотя и лгал самому себе — да простит меня святая Клэр. Но я надеялся избежать вот этой самой ловушки, а теперь застрял между собственными чувствами и пониманием, что правда о них сделает больно очень важному для меня человеку.
Я едва осмеливалась думать, какую правду он имел в виду, но с надеждой пополам со страхом ждала, что он сам скажет.
Вдруг Киггс добавил глухим от боли голосом:
— Я так увлекся вами, Фина. Не могу перестать думать о том, все ли сделал правильно. Может, если бы мы с вами не танцевали, я смог бы не пустить тетю Дион в покои к Комоноту? Мне так хотелось подарить вам ту книгу. Мы могли бы не заметить его ухода, если бы не дама Окра.
— Или вы могли остановить их обоих, а потом подняться на башню и выпить за Новый год с леди Коронги, — возразила я, пытаясь его успокоить. — В этом другом варианте событий вы сами могли погибнуть.
Он в отчаянии всплеснул руками.
— Всю жизнь я старался ставить разум выше чувств, чтобы не стать таким же безрассудным и безответственным, как моя мать!
— А, точно, опять ваша матушка и ее ужасные преступления против семьи! — воскликнула я, рассердившись. — Если бы я встретила ее на Небесах, знаете, что бы я сделала? Поцеловала бы ее прямо в губы! А потом дотащила до подножия Небесной лестницы, ткнула в вас пальцем и сказала: «Поглядите, что вы натворили, злодейка!»
Вид у него был шокированный — или, как минимум, изумленный. Я уже не могла остановиться.
— Чем думала святая Клэр, выбирая меня своим бренным инструментом? Ей бы следовало знать, что я не смогу сказать вам ни слова правды.
— Нет, Фина! — выпалил Киггс, и поначалу я решила, что он сейчас отчитает меня за неуважение к святой Клэр. Он поднял руку, секунду подержал на весу, а потом опустил на мою. Его ладонь подарила мне тепло, но украла воздух из легких. — Святая Клэр не ошиблась в выборе, — продолжал он тихо. — Я всегда видел в вас правду, как бы вы ни увиливали, даже когда вы врали мне прямо в глаза. Я успел углядеть вашу суть, самое ваше сердце — и то, что я увидел, было необыкновенно.
Киггс зажал мою ладонь между своих.
— Ваше вранье не убило моей любви к вам — и ваша правда тоже.
Я машинально опустила взгляд. Он держал меня за левую руку. Заметив мое смущение, он ловко и бережно завернул рукав — все четыре рукава — и обнажил предплечье перед холодной ночью, тающим закатом и новорожденными звездами. Провел большим пальцем по серебряной полосе чешуи, тревожно нахмурившись при виде черной коросты, а потом, хитро глянув на меня, склонил голову и поцеловал чешуйчатое запястье.
Меня это так пронзило, что я не могла дышать. Обычно через чешую ничего не чувствуется, но это прикосновение я ощутила всем существом, до самых ступней.
Он опустил все рукава, почтительно, словно драпировал алтарь святого, и снова сжал мою ладонь, согревая.
— Я думал о вас — еще перед тем, как вы пришли. Думал, молился и не находил решения. Я собирался оставить любовь невысказанной. Нам нужно пройти через войну, а Глиссельде — дорасти до короны. Волею Небес, настанет день, когда я смогу все ей рассказать, не ввергнув нас в хаос. Может быть, она освободит меня от моего обещания, а может, и нет. Возможно, мне все равно придется жениться на ней, потому что она должна выйти замуж, а я по-прежнему остаюсь для нее лучшим вариантом. Вы сумеете жить с этим?
— Не знаю, — ответила я. — Но вы правы: она нуждается в вас.
— Она нуждается в нас обоих, — сказал он, — и в том, чтобы мы не отвлекались друг на друга, а выполняли каждый свои обязанности в грядущей войне.
Я кивнула.
— Сначала кризис, потом любовь. Наше время придет, Киггс. Я в это верю.
Киггс недовольно нахмурился.
— Не хочется ничего от нее скрывать, это ведь тоже обман. Маленькая ложь ничем не лучше большой, но если бы мы могли, пожалуйста, подождать со всем этим…
— С чем — со всем? С порфирийскими философами? С веселыми историями из детства бастарда?
Он улыбнулся. Ох, я бы долго продержалась на одних этих улыбках. Могла бы сеять и жать их, словно пшеницу.
— Вы знаете, о чем я.
— Вы пытаетесь сказать, что больше не будете целовать мне запястье. Но это ничего, потому что я сама сейчас вас поцелую.
Так я и сделала.
Если бы можно было удержать навсегда одно-единственное мгновение вечности, я бы выбрала это.
Я превратилась в воздух, я была полна звезд. Я стала летящими провалами меж шпилей собора, торжественным дыханием печных труб, шепотом молитвы на зимнем ветру. Я стала тишиной и стала музыкой, единым ясным трансцендентным аккордом, восходящим к Небесному дому. На это мгновение я поверила, что могла бы прямо в теле воспарить на Небеса, если бы не якорь его руки у меня в волосах и не его круглые, мягкие, идеальные губы.
«Нет Неба, кроме этого!» — подумала я, зная: сейчас это истинно настолько, что даже святая Клэр не смогла бы поспорить.
А потом все закончилось, и он грел уже обе мои ладони и говорил:
— Если бы дело происходило в какой-нибудь балладе или в порфирийском романе, мы бы сбежали вместе.
Я коротко взглянула в его лицо, пытаясь понять, не предлагает ли он мне именно это. Решимость в его глазах говорила «нет», но видно было, где и с какой силой нужно подтолкнуть, чтобы эту решимость поколебать. Это оказалось бы шокирующе просто, но я поняла, что не хочу. Мой Киггс не смог бы повести себя так бесчестно и остаться моим Киггсом. Что-то в нем рухнуло бы вместе с этой решимостью, а я не смогла бы снова это склеить. И обломанные края всю жизнь впивались бы ему в сердце.
Если уж нам предстояло двигаться с этой точки вперед, идти нужно не безрассудно и бездумно, а в стиле Киггса и Фины. Иначе у нас ничего не выйдет.
— Кажется, я слышала эту балладу, — сказала я. — Она очень красивая, но конец у нее печальный.
Он закрыл глаза и прислонился лбом к моему.
— Неужели печальней, чем то, что я сейчас попрошу тебя не целовать меня больше?
— Да. Потому что это не навсегда. Наше время придет.
— Я хочу в это верить.
— Так верь.
Киггс судорожно вздохнул.
— Мне надо идти.
— Я знаю.
Он ушел первым; мое присутствие на сегодняшнем обряде было бы лишним. Я прислонилась к парапету, глядя, как дыхание собирается серым облачком на потемневшем небе, словно это дракон что-то дымно шептал в ветер. Причудливый образ заставил меня улыбнуться, а потом мне пришла в голову идея. Осторожно, опасаясь наледи, я забралась на парапет. Перила были широкие, на них удобно было бы сидеть, но я не собиралась просто сидеть. С той же нелепой медлительностью, с которой Комонот крался по собору, я поставила ноги на перила. Сняла обувь, желая чувствовать под ногами камень. Мне хотелось чувствовать все до капли.