Это уточнение Орму ничуть не встревожило.
— …и записал результаты эксперимента. Видимо, мы не настолько аморальный вид, как предполагают жители Южных земель.
Я больше не могла сдерживать слезы. В груди было пусто, кружилась голова; от холодного сквозняка из-под двери меня шатало на табурете. У меня отобрали все: мать-человека, собственную человечность и вдобавок всякую надежду когда-нибудь покинуть дом отца.
Под поверхностью мира я увидела бездну, и бездна угрожала меня затянуть.
Тут даже Орма наконец заметил мое состояние и озадаченно склонил голову набок.
— Позволь мне ее обучать, Клод, — сказал он, откинувшись назад и собрав пальцем конденсат с ромбика узорного окошка, а потом слизнул каплю с пальца языком.
— Тебе? — горько усмехнулся отец. — И что ты будешь с ней делать? Она двух часов не может продержаться без этих кошмарных видений, от которых у нее припадки.
— Для начала мы можем поработать над этим. У нас, сааров, есть методики, направленные на то как обуздать бунтующий мозг. — Орма постучал пальцем себе по лбу, а потом постучал снова, будто ощущение его заинтриговало.
Почему я никогда раньше не замечала, какой он странный?
— Ты станешь учить ее музыке, — сказал мой отец. Его золотистый голос звучал на октаву выше, чем обычно. Мучительная борьба была написана на папином лице так ясно, будто кожа его была стеклянной. Все это время он защищал не только меня; он защищал свое разбитое сердце.
— Папа, пожалуйста. — Я протянула вперед ладони, словно обращалась с мольбой к святым. — У меня больше ничего не осталось.
Сгорбившись в кресле, он сморгнул слезы.
— Только так, чтобы я не слышал.
Два дня спустя к нам домой доставили спинет. Папа приказал установить его в кладовой в самой дальней части дома, вдали от его кабинета. Места для табурета там не было; мне пришлось сидеть на сундуке. Еще Орма прислал мне книгу фантазий за авторством композитора Виридиуса. Я никогда раньше не видела партитур, но нотный язык оказался мне понятен так же, как до того язык драконов — мгновенно. Я читала музыку, будто книгу, пока за окнами не начало темнеть.
О спинетах я не знала ровным счетом ничего, но предположила, что крышку нужно открыть. С внутренней стороны у моего инструмента была нарисована буколическая сцена: на веранде играли котята, позади на полях крестьяне собирали сено в стога. У одного из котят — того, что яростно вцепился в клубок синей шерсти — был странный стеклянный глаз. В полумраке я прищурилась, чтобы разглядеть его, а потом постучала по нему пальцем.
— А вот и ты, — глухо сказал низкий голос. Удивительно, но он будто бы доносился из горла нарисованного котенка.
— Орма?
Как он это сделал? Это что, какая-то драконья техника?
— Если ты готова, давай начинать. Впереди много работы.
Так он спас мне жизнь в третий раз.
4
Следующие пять лет Орма был моим учителем и единственным другом. Он отнесся к своим воспитательским обязанностям очень серьезно, если учесть, что до этого даже не собирался признавать себя моим дядей. Орма учил меня не только музыке, а всему, что, как он считал, я должна знать о драконьем племени: истории, философии, физиологии, высшей математике (самое близкое к религии, что у них было). Он отвечал даже на самые дерзкие вопросы. Да, при определенных обстоятельствах драконы могут различать цвета по запаху. Да, весьма опрометчиво перекидываться саарантрасом, если только что съел целого тура. Нет, он не понимает точной природы моих видений, но полагает, что сможет мне помочь.
Пребывание в человеческом теле для драконов было непростым и часто ошеломляющим опытом, так что за многие годы они разработали стратегии, помогающие им, принимая человеческую форму, держать разум «в арде». Ард — центральная концепция драконьей философии. Примерно это слово можно перевести как «порядок» или «корректность». Гореддцы использовали его для обозначения драконьего батальона — такое значение у него тоже было. Но для драконов оно обозначало очень сложную и глубокую идею. Ардом называлось должное мироустройство, победа порядка над хаосом, этическая и физическая правильность.
Человеческие эмоции, запутанные и непредсказуемые, в драконьей системе ценностей были противны арду. С помощью медитации и того, что Орма называл когнитивной архитектурой, драконы умели разделять свой разум на самостоятельные ячейки. К примеру, в одной из таких ячеек запирались материнские воспоминания, поскольку были очень напряженными и отвлекали — чтобы свалить меня, хватило одного-единственного. Эмоции, которые саары находили неудобными и назойливыми, были надежно заперты и никогда не просачивались наружу.
Орма ни разу не слышал о таких видениях, как у меня, и не знал, что их вызывало. Но он был уверен, что система когнитивной архитектуры поможет мне научиться не терять от них сознания. Мы попытались создать для меня ячейку материнской памяти, похожую на его собственную: запирали видения (точнее, воображаемую книгу, которая их представляла) в сундуке, в склепе, наконец, в темнице на дне морском. На несколько дней это помогало, но потом по дороге домой от святой Иды я теряла сознание, и приходилось начинать сначала.
Видения показывали мне одних и тех же людей снова и снова; они стали мне настолько привычны, что я дала им всем прозвища. Их было семнадцать — замечательное простое число, которое Орму безмерно интересовало. Наконец его осенило, что можно попытаться запереть именно их, а не сами видения.
— Постарайся создать образ, ментальный аватар каждого из них, и обстановку, в которой им хотелось бы находиться, — сказал тогда он. — Тот мальчишка, Летучий мыш, все время залезает на деревья, так посади в своем разуме дерево. Посмотрим, захочет ли его аватар забраться на это дерево и остаться на нем. Возможно, если ты начнешь развивать и укреплять связь с этими сущностями, они перестанут искать твоего общества в неподходящее время.
Из этого предположения вырос целый сад. В саду гротесков у каждого аватара было свое место; я навещала их каждый вечер, а если забывала, расплачивалась головными болями и видениями. Но пока у этих странных жителей все было тихо и спокойно, видения меня не мучили. Ни я, ни Орма не понимали точно, почему все получилось. Орма утверждал, что никогда не слышал о более необычайной ментальной структуре и сетовал, что не может написать о ней диссертацию; но я была тайной даже среди драконов.
Вот уже четыре года меня не мучили нежеланные видения, но ослаблять бдительность было нельзя. Мигрень, которая началась после похорон принца Руфуса, означала, что гротескные жители моего сада возбуждены; очень возможно, что скоро начнется приступ. Когда Орма оставил меня на мосту, я поспешила как можно скорее вернуться в замок Оризон, предвкушая целый час ментальной гигиены или, как говорил Орма, приведения разума в ард.
В моих дворцовых покоях было две комнаты. Первая — гостиная, где я занималась музыкой. Спинет, который мне подарил Орма, стоял у дальней стены; рядом был шкаф, где хранились книги, флейты и уд. Шатаясь, я добралась до второй комнаты, где стояли шифоньер, стол и кровать; я жила здесь всего две недели, но успела настолько ко всему привыкнуть, что чувствовала себя как дома. Прислуга замка уже разобрала постель и разожгла огонь в очаге.
Я разделась до полотняной нижней сорочки. Следовало первым делом вымыть и смазать чешую, но каждый дюйм тела умолял поскорее лечь в кровать, да еще нужно было разобраться с головной болью.
Стянув с кровати подушку-валик, я села в позу лотоса, как учил Орма. Закрыла глаза — боль была к тому времени уже настолько сильной, что выровнять дыхание удалось не сразу, — и до тех пор повторяла мантру «все в арде», пока не увидела, как перед мысленным взором до горизонта раскидывается пестрый, пышный сад.
Оглядываясь, я поначалу немного растерялась — в каждое мое посещение план сада менялся. Передо мной расположилась изгородь из древних плоских камней; из каждой щели, словно пучки зеленой шерсти, росли папоротники. За нею я разглядела фонтан Безликой дамы, маковый вал и лужайку с запущенными, буйно разросшимися садовыми деревьями. Следуя наставлениям Ормы, я каждый раз останавливалась на несколько секунд у входа, положив руки на ворота — на этот раз чугунные — и говорила: «Это сад моего разума. Я возделываю его, я владею им. Мне нечего бояться».
Среди деревьев виднелся Пеликан, получивший свое прозвище за большой, мягкий зоб, который подрагивал у него на шее и свисал на тунику, будто кожаный слюнявчик. Всегда было тяжело, если первым попадался кто-нибудь с уродством, но я натянула на лицо улыбку и ступила на траву лужайки. К моему удивлению, ноги тут же промокли от росы; я даже не заметила, что была босиком. Пеликан не обратил никакого внимания на мое приближение и не отрывал глаз от неба, которое в этой части сада всегда было темным и звездным.
— Как поживаете, мастер П.? — Гротеск недобро закатил глаза; он был встревожен. Я попыталась было взять его за локоть (старалась не трогать их за руки, если этого можно было избежать), но он отстранился. — Да, день был непростой, — мягко сказала я, потихоньку оттесняя Пеликана к его излюбленной каменной скамейке. Углубление в сиденье было заполнено землей и засажено душицей, от которой разливался успокаивающий аромат, стоило присесть на скамью. Пеликан находил это приятным. В конце концов он отправился туда и устроился среди ростков.
Я еще несколько мгновений понаблюдала за ним, чтобы убедиться, что он окончательно успокоился. Кожей и темными волосами он был похож на порфирийца, а вот красное растянутое горло, которое расширялось и опадало с каждым вздохом, не было похоже ни на что на свете. Хотя мои видения и были очень четкими, тревожно было думать, что они — и другие, еще более изуродованные — на самом деле живут где-то в реальном мире. Не может же быть, чтобы боги Порфирии были так жестоки, что позволили Пеликану существовать на самом деле? Мое бремя чудовищности по сравнению с этим было ничтожно.