Звук лопнувшей струны повис над водами, и мир изменился на глазах. Огненно-белым камнем стало море, а с неба цвета декабрьского снега грозно насупилась луна, черная, как тоска Гуннара. И по аспидной лунной тропе сошли к нему Чужие Боги.
— Мы уходим! — сказал один из них, и мерзкий тролль на его плече оскалил голые десны. — Мы уходим и оставляем все, как было до прихода в ваш мир. Живите, люди, и поклоняйтесь тем богам, которых себе выдумаете… — И они повернулись, чтобы уйти.
— Стойте! — закричал им вслед Гуннар. — А Хельга? Я смогу снова увидеть Хельгу?
— Забудь о ней, — сказал, обернувшись, один из богов, и белые тени упали на лицо его. — Ваш корабль снова вернулся в свое время, и на том месте, куда вы приплывете, будет капище и золотой идол. Вы сможете перерезать всех биармов, если вам этого захочется. Или они перебьют вас… Но это уже не наша забота. Считай, что ни Хельги, ни серого коня, ни селения потомков ты не видел. Все это тебе пригрезилось… — И, отвернувшись, Бог пошел по лунной дорожке вслед за товарищем. В бессильном гневе выхватил Гуннар костяной кинжал и метнул его вслед Богу. Кинжал не долетел и упал в ожившие волны, рассыпав по ним руны тайных заклятий.
— Дикари… — еще раз услышал скальд чужую, угасающую мысль.
Гуннар в растерянности стоял на носу драккара. Все вернулось на круги своя. Посапывают во сне товарищи, которых он предал; видит хмельные сны старый Торвальд Луковица; полосатый бурундучок свернулся на груди мирно похрапывающего берсерка Эйрика. Все живы. Предательства не произошло. Впереди ничего не подозревающие биармы и капище, а между Гуннаром и Хельгой пропасть, которую не перешагнуть ни одному смертному, — пропасть веков. Мутно на душе у Гуннара.
Скальд нагнулся и нащупал рукой связку просмоленных сосновых факелов, разорвал пальцами веревку. Чуть поодаль в глиняном горшке тлеют угли. Скальд сунул в них факел, и тот, затрещав, занялся. Гуннар подождал, пока пламя разгорится, и бросил факел туда, где, свернутый, лежал сейчас парус. Потом он перевернул горшок с углями над связкой.
Первыми почуяли пожар овцы и заметались на корме. Проснулись и воины. Они бегали по судну и пытались потушить пожар, но пламя было уже сильнее их. Пробовали повернуть к берегу, но оба борта пылали. Горели и весла, и обитые железными полосами щиты викингов. Тогда с кормы начали прыгать за борт. Гуннар стоял среди пламени и мечущихся теней. Он думал о Хельге. Он мог бы сложить о ней вису, но не хотел. Он хотел ее видеть, держать ее руку в своей, закрыть за ней дверцу своей спальной ниши.
Толчок в спину заставил его обернуться. Сзади стоял Кале, сжимая в здоровой руке окровавленный нож. Гуннар не чувствовал боли, но и не слышал уже тех слов, которые бросал ему перекошенным ртом наперсник конунга. Ему пели русалки.
Никто здесь не должен
зло замышлять,
вред учинять
иль убийство готовить;
здесь рубить не пристало
острым мечом
даже брата убийцу,
в узах лежащего…
ОРИГИНАЛЬНЫЙ «УСАТИН» ТОРОПОВА И ЛЕНЦА(Фантазия в стиле «ретро»)
Пошел титулярный советник…
Уважаемые дамы и господа! Если у вас хранятся еще журналы прошлых лет, не поленитесь наведаться в чулан и смахните пыль с подшивки «Нивы» за 1907 год.
Внимательно перелистаем отделы объявлений. Нас интересует единственное. Вот оно — скромно приютилось между рекламой самоучителя вегетарианства с интригующим названием «Я никого не емъ» и панегириком в честь патентованных геморройных свечей товарищества «Юргенсъ».
Гарантірованное вырощеніе усовъ на всякой физіономіи.
!!!!!!!!!!!!!
«УСАТИНЪ».
!!!!!!!!!!!!!
Абсолютно безвредное, дешевое и общедоступное оригинальное средство.
!!!!!!!!!!!!!
Продается во всех аптекарскіхъ магазинахъ.
!!!!!!!!!!!!!
Цена одного флакона — 75 копеекъ.
!!!!!!!!!!!!!
ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ ПОДДЕЛОКЪ.
!!!!!!!!!!!!!
Поставщики для всей Российской Имперіи гг. Тороповъ и Ленцъ.
Городъ Саратовъ.
Вы разочарованы? Видит бог — зря! Сейчас я расскажу вам необычайную и, надеюсь, увлекательную историю об оригинальном «усатине» и о злоключениях его создателей. Ах да, я забыл представиться! Василий Гаврилович Торопов, собственной персоной…
Сразу сознаюсь: изобрел «усатин» не я. Я даже не знаю точно его автора. Но семинарист Вася Верейский, который отыскал этот рецепт в средневековой инкунабуле и променял мне его на чудесную золингеновскую бритву, уверял, что творец «усатина» — пресловутый библейский Самсон, сила которого заключалась не в волосах, а, вопреки легенде, в усах. Но, честно говоря, не верю я этому Васе — известному в городе вралю и выпивохе!
До того как судьба послала мне в руки рецепт «усатина», я содержал маленькую парикмахерскую на окраине Саратова и еле сводил концы с концами. С прекрасной немецкой бритвой расстаться было не просто, и, если бы какое-то шестое чувство не шепнуло мне: «Бери, дурень! Такой шанс выпадает только раз в жизни!» — я до сих пор прозябал бы в этой дыре. И я решился.
Надо сказать, что приготовление первых доз «усатина» влетело мне в копеечку, но результаты были превосходные. Концентрированный «усатин» не за три-четыре, как говорилось в рекламных объявлениях, а за один сеанс наводил клиенту такие усищи, что даже сбрить их потом было затруднительно.
Вот тут-то и появился на сцене господин Ленц. В любом начинании, как известно, должны соседствовать инициатива и кошелек. Инициативы у меня — хоть отбавляй, а вот кошелька, извиняюсь… А у г-на Ленца он был, и довольно тяжелый. Этот кошелек и стал финансировать нашу маленькую фирму.
Г-н Ленц был захудалым дворянчиком из полуобрусевших немцев с замашками коммерсанта. Иван Карлович пускал свой капитал, казалось бы, в самые сомнительные предприятия. Но какое-то безошибочное чутье помогало ему выйти из любой авантюры с прибылью. Коммерция намертво въелась в его сухое жилистое тело, и, казалось, не было на свете такой вещи, из которой не светил бы ему меркантильный интерес. Лично я готов биться об заклад, что и в раю Иван Карлович сколотил бы капиталец на поставках в грешный мир гуано ангелов.
Когда я продемонстрировал г-ну Ленцу действие своего «усатина» на его слуге Федоре и тот почти мгновенно обзавелся шикарными усами «а’ля Бисмарк», Иван Карлович сделал первый взнос в мое дело, и с этой минуты фирма стала называться «„Усатин“ Торопова и Ленца».
С тех пор как саратовские модники убедились в правдивости нашей рекламы, от покупателей у нас отбою не было. Приходилось разводить «усатин» водой, чтобы усы у клиентов росли не слишком быстро и количество продаваемого снадобья не уменьшалось.
Для начала мы приготовили двести четвертей «усатина» и разместили его в загородном имении Ивана Карловича. Имение стало пахнуть словно винокуренный завод («усатин» настаивался: на дорогом французском коньяке), и многие соседи-помещики начали частенько заглядывать сюда на запашок.
Я забросил парикмахерскую, перебрался в усадьбу г-на Ленца и занялся исключительно «усатином»: отвечал на письма иногородних заказчиков, рассылал по газетам рекламные объявления, отвозил на почту запломбированные посылки с зельем. Между делом я экспериментировал, пытаясь выявить новые свойства «усатина», а Иван Карлович в это время с удовольствием наблюдал, как набухает его банковский счет, поплевывал в потолок и обдумывал новые заманчивые начинания.
Мои опыты со снадобьем зашли уже далеко. Я выяснил, что неразбавленный «усатин» способен в кратчайшие сроки содействовать вырастанию усов практически на любой части человеческого тела.
Однажды Матрена, толстая и рябая служанка г-жи Ленц, мыла пол в комнате, где мы хранили запасы «усатина», а младший сын той же г-жи Ленц в шутку вылил ей на спину полуведерную бутыль. После этого Матрена подала на нас в суд, утверждая, что все ее тело тотчас же поросло щегольскими усиками и поэтому муж начал ее стесняться.
Этот процесс послужил нам прекрасной рекламой. Иван Карлович уплатил Матрене триста рублей золотом, и она уволилась из имения. Муж ее, Федор, остался, но с горя запил. Не найдя в доме трезвенника Ивана Карловича ничего спиртного, Федор по достоинству оценил вкус отменного хозяйского «усатина». Каждый раз после изрядного возлияния он начинал тяготиться человеческим обществом и искал уединения. С угрюмой обреченностью шлялся он по имению, распугивая малолетних усачей — хозяйских отпрысков.
Федор выпил треть наших запасов, но Иван Карлович не обращал на это внимания. Кажется, впервые в жизни г-н Ленц столкнулся с неразрешимой задачей. Долгое время выбирал он, вложить ли средства в перепродажу военной амуниции, оставшейся после русско-японской кампании, или заняться каким-нибудь другим, мирным делом. Кончились эти раздумья для всех нас неожиданно: Иван Карлович списался с более чем сомнительной итальянской фирмой и закупил на корню излишки животных из миланского зоопарка. Он посчитал, что саратовские обыватели охотно выложат денежки, чтобы поглазеть на разных заморских тварей, и оказался прав. Мы, простые люди, охочи до интересных зрелищ. Не учел г-н Ленц лишь одного: холодного российского климата. Доставленное из солнечной Италии зверье хирело и охотно дохло. Иван Карлович проклял все на свете.
— Уфы, герр Фасилий, — стонал мой компаньон, схватившись за свою многомудрую голову, — кторый тёйфель дернул меня брать дизе тире?! Я не должен был приобретать зверинец! Маленький фаенный спекуляций дал бы мне караздо больший доход!
Молитвы и проклятия Ивана Карловича не доходили до Всевышнего. Зверье дохло дюжинами, и к весне от всего зверинца моего компаньона остались лишь пожелтевший от старости белый медведь да Пронька — мрачная и слюнявая тварь, исправно проедавшая по пятнадцати рублей в месяц.
Кто такой был этот Пронька, одинаково похожий на лошадь и на корову, для всех оставалось тайной. Одним словом — неизвестный науке зверь. Когда зверинец ехал из Милана в Саратов, Пронька сожрал картонную этикетку со своей клетки. От длинного латинского названия на огрызке осталось лишь полуприличное словечко «гну», по которому остаток первоначальной надписи восстановить было невозможно. Только среди горожан ходили слухи, что он — потомок от мезальянса быка симментальской породы с любимой лошадью Наполеона Бонапарта. Иван Карлович продал белого медведя цыганам, а Проньку велел убрать с глаз долой — в коровник. На потомка монаршьей кобылы покупателя так и не нашлось.