— Я буду ждать, слышишь? Днем, вечером, ночью. Все время, слышишь? — Она почти кричала.
— Успокойся…
— Найди меня, слышишь? Обязательно найди! — В голосе ее звучали мольба, боль и отчаянье.
— Успокойся. Я отыщу тебя, как только приеду в Москву. В «Алтае», на Памире, Тянь-Шане — найду. А теперь закрой форточку и ляг, поспи хоть немного. До свидания.
В столовой за завтраком он тщетно искал ее глазами. Неизменно улыбающийся Аъзамджон сочувственно подмигнул:
— Зря стараетесь. Нет ее. Я за дверью наблюдаю. Не входила.
За стеной, заставляя дребезжать оконные стекла, работали двигатели готовых к отправке автобусов.
АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА
Он сбежал по лестнице и встретил ее возле дверей.
— Здравствуй! — Она явно была создана для того, чтобы ошеломлять. Теперь перед ним стояла ослепительно красивая молодая женщина, лишь отдаленно напоминающая ту, с которой он полгода назад расстался в Москве. Легкое, плотно облегающее платье подчеркивало гибкие очертания по-девичьи стройной фигуры. Новая, совсем другая прическа. Продолговато-овальное лицо. Но выражение иное: преисполненное достоинства, пожалуй, даже немного высокомерное и уж наверняка непоколебимо уверенное в собственной неотразимости. И только глаза — огромные, невиданной, немыслимой голубизны — остались прежними.
— Ну, здравствуй.
Она подала, а, вернее, величественным жестом протянула ему руку. Это было настолько неожиданно, что он растерялся.
«Королева, да и только. Испанского бы гранда сюда. А вообще, так мне и надо! Ждал, небось, что на шею кинется, слезами умоет! Ну, погоди у меня. Играть, так играть!» И он церемонно взял ее руку и, склонившись в поклоне, торжественно поднес к губам. Со стороны это, должно быть, выглядело забавно.
Она поспешно отняла руку, испуганно огляделась, но никому до них не было дела, и она успокоилась.
— С приездом.
— Премного благодарствуем.
— Это уже из другой оперы.
— Прости. Не успел отрепетировать.
— Может, перестанешь кривляться?
— Уже.
— Что «уже»?
— Перестал. Ты торопишься?
Она удивленно захлопала ресницами.
— С чего ты взял?
— Показалось. — Он пожал плечами. — Со мной такое бывает.
В ее зрачках вспыхнули и тотчас погасли тревожные искорки.
— Пойдем?
— Куда?
У нее поползли вверх брови.
— К тебе, куда же еще?
«Куда же еще…» — с горечью повторил он про себя.
— Пожалуй, не надо.
— Ты не один?
— Один, как перст.
— Так в чем же дело?
— А черт его знает! — Он вдохнул полную грудь воздуха. Медленно выдохнул. — Ладно, идем.
Возле двери он остановился и стал шарить в кармане трико, но ключ торчал в замочной скважине, и он даже забыл, уходя, повернуть его, она нажала на дверную ручку, дверь раскрылась, и они вошли в номер. В комнате пахло «Шипром».
МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА
«Алтай» отыскался довольно легко, хотя и был у черта на куличках, далеко за ВДНХ. Их было четверо, и комнату им дали на четыре персоны, и всепонимающий Аъзамджон, критически осмотрев апартаменты, безапелляционно заявил:
— Сейчас идем кушать в ресторан. А потом мы вас покинем. Покажу ребятам Москву, к моей сестре поедем. Квартира у них огромная, так что наверняка ночевать оставят. Вы уж тут без нас не скучайте.
Ребята пошли занимать стол, а он навел справку в регистратуре и позвонил на этаж. Ему ответили, что жилица ушла, пообещав вернуться часа через два.
«…буду, ждать, слышишь? — зазвучал в сознании ее голос, словно записанный на магнитную ленту. — Днем, вечером, ночью. Все время.. Найди меня… Обязательно найди!..»
Опять, как вчера, в «Березках», тревожно защемило в груди.
— Ну вот и нашел, — произнес он вслух и опустил трубку.
— Вы мне? — откликнулась женщина за окошком регистратуры. Он покачал головой.
— Сам себе. Бывает такое?
— Бывает, — равнодушно согласилась дежурная, возвращаясь к своим бумагам.
В ресторан идти расхотелось. Он вышел на улицу, постоял несколько минут, вдыхая морозный воздух, и побрел по заледенелому тротуару, просто так, куда глаза глядят. Смеркалось. Прогрохотала где-то неподалеку электричка. Замигали, вспыхнули, озарив улицу синевато-белым сиянием, уличные светильники. Изумрудный огонек такси вынырнул из-за дальнего поворота, поплыл навстречу.
Он вдруг решился, шагнул на проезжую часть улицы, поднял руку.
— В агентство «Аэрофлота», — оказал он, усаживаясь рядом с таксистом.
— На Дзержинку придется.
— Поехали на Дзержинку.
Вернувшись в гостиницу, он не спеша побрился, сполоснул лицо остатком одеколона, причесал волосы перед вделанным в дверцу шифоньера зеркалом.
В дверь постучали. Он распахнул ее и замер от неожиданности: это была о н а.
— Может быть, пригласишь войти?
— Конечно, входи, — засуетился он, помогая ей снять пальто и шарф.
— Ты один?
— Да.
— А здесь? — Она указала на пустующие кровати.
— Ребята. Но их сегодня не будет.
— Даже так?
— Да.
В том, как она произнесла это «даже так», ему почудилось что-то обидное, и он опять внутренне сжался. За окном прогромыхала электричка.
Она поднесла ладони к раскрасневшимся от мороза щекам.
— Где ты был? Третий раз прихожу. — Она потянула носом и скорчила брезгливую гримасу. — Пахнет, как в дешевой парикмахерской. Открыл бы окно, что ли!
— Йет мы мигом, — разозлился он, — йет мы щас!
Он распахнул окно, стремительно обернулся к ней, сгреб в охапку и, не давая опомниться, стал целовать ее в губы, щеки, глаза, волосы. Она попыталась вырваться, что-то оказать, но он кружил ее по комнате, легко, словно пушинку, и целовал, целовал, целовал… И когда утих, наконец, первый порыв и он встретился с нею глазами, — она сама обняла его за шею и срывающимся от волнения шепотом попросила:
— Потуши свет… Пожалуйста, потуши… И закрой окно…
Под утро обоим нестерпимо захотелось есть. Мысленно проклиная себя за непредусмотрительность, он полез в шифоньер и нежданно-негаданно наткнулся на яблоки в портфеле все того же запасливого Аъзамджона. И они устроились рядышком на подоконнике и, глядя на заснеженную, озаренную матовым сиянием светильников улицу, съели их все без остатка, и в комнате еще долго держался терпкий аромат жаркой азиатской осени.
— Расскажи что-нибудь о себе, — неожиданно попросил он.
— Что, например? — Голос ее прозвучал напряженнее, чем обычно, но он не обратил на это внимания.
— Да все. Я ведь о тебе ничего не знаю.
— Тебе это будет неинтересно.
— Ты так думаешь? Она пожала плечами.
— Ну что ж, слушай. Родилась на заставе.
— Ого!
— Вот тебе и «ого!» Отец служил в пограничных войсках. Я была совсем маленькой, когда он погиб…
Она помолчала.
— Смутно помню, как его хоронили: оркестр, залп над могилой… А потом мы с мамой уехали в город, и дальше все уже совсем просто: школа, университет, работа. И вот — ты.
— Проще некуда.
— Не сердись. — Она ласково коснулась пальцами его губ. — Это и в самом деле неинтересно. И потом…
— Что «потом»? — спросил он, целуя ее пальцы, каждый в отдельности.
— Так, ничего. — Она приблизила к глазам часы. — Давай спать, скоро светать начнет.
И они уснули, обнявшись, счастливые и беззаботные, как в детстве, позабыв обо всем на свете, и проснулись, когда было уже совсем светло, бодрые и голодные еще больше, чем ночью. А потом был день, бесконечно длинный и до отчаяния короткий, то пасмурный и моросящий, то насквозь высвеченный неярким осенним солнцем, единственный день, который они вдвоем провели в Москве.
АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА
— Пахнет, как в дешевой парикмахерской! — Она поморщилась, отыскивая глазами, куда положить зонтик.
— Хочешь, открою окно? — предложил он. Она перевела взгляд с распахнутого настежь окна на него и недоуменно пожала плечами.
«О н а н е п о м н и т. — Догадка обожгла нестерпимым холодом. — О н а н и ч е г о н е п о м н и т».
— Садись. — Он подвинул кресло к журнальному столику, мучительно соображая, что говорить и как вести себя дальше.
— Я позвоню?
— Конечно.
Он переставил к ней телефонный аппарат и вышел в лоджию, прихватив с собой сигареты. Туч уже не было, в небо над горами светилось нежно-бирюзовыми оттенками, и сами они были фиолетово-бирюзовые, и ассоциировались с прохладой весенних ночей, и голуби, белыми крапинками мелькающие на их фойе, отдаленно напоминали звезды.
Он не прислушивался к ее словам, старался не слышать, но уже по тому, как она говорила — негромко, низко пригнувшись к аппарату, по интонациям голоса — догадался, что разговаривает она с мужчиной.
«Черт меня дернул выйти в лоджию, — подумал он с досадой, — шел бы лучше в коридор, там по крайней мере ничего не слышно». И он уже шагнул в комнату, чтобы пройти через нее в коридор, но она поспешно опустила трубку и поднялась ему навстречу, и в ее глазах появилось какое-то новое, незнакомое ему выражение: было в них что-то затаенное, скрытно-настороженное, ускользающее, неуловимое.
Он затянулся в последний раз и раздавил окурок о пепельницу.
— Ты стал много курить.
— Да.
— Устаешь?
— Бывает.
Он взглянул на нее о участием, почти с жалостью: кажется, он понимал ее состояние. Это было, как в детской игре, когда, закрыв глаза, сводят указательные пальцы: сойдутся — да, не сойдутся — нет.
— Послушай, — он присел на краешек стула против ее кресла, наклонился к ней, опустил ладонь на ее округлое литое колено. — Давай поговорим начистоту.
— Нет! — Восклицание вырвалось у нее непроизвольно, в нем прозвучали неподдельный страх и искренняя мольба. Он удивленно покачал головой и убрал ладонь.
— Ты не поняла меня.
— Я поняла правильно. — Она не выдержала его взгляда, отвела глаза. — Не теперь… Поговорим позже… Хорошо?..
Он молча кивнул.