н.
— С какой стати? — возразила она. — Ты меня устраиваешь такой, как есть.
— Тогда к чему этот разговор?
— Для твоей пользы.
— Трогает.
— Но?
— Что «но»?
— Ты ведь хотел продолжить?
— И все-то ты знаешь. Ну, хотел.
— Подсказать?
— Валяй.
— Ты хотел сказать, что другого я бы тебя не полюбила.
— А это не так?
— Это совсем не так, — ответила она задумчиво и серьезно.
Он не стал уточнять. Отвернулся в сторону и увидел серую кошку. Сидя посреди комнаты, она нахально чесала задней лапкой за ухом.
— Брысь! — цыкнул он на кошку. Та сверкнула на него оранжевым глазом, опрометью пронеслась между ними и исчезла в дальнем углу комнаты.
— Ты на меня? — искренне удивилась она.
— Ну что ты! — Он расхохотался и обнял ее плечи. — С суевериями воюю. Собирайся, пойдем бродить по Москве. И накинь что-нибудь на голову — дождь.
От станции метро пришлось добираться пешком, и они изрядно вымокли.
— Сейчас обсохнем, — заверил он, поддерживая ее под руку на скользких ступенях.
— Местов нет! — сообщил швейцар в щель приоткрытой двери.
— Подождем в фойе.
— Не положено.
— Что «не положено»? Не видишь — дождь.
— Все равно не положено.
— Да пойми ты!.. — вскипел он.
— Погоди, — она оттеснила его в сторону и что-то шепнула швейцару. Тот кивнул и услужливо распахнул дверь. — Заходите, чево там. Вон как хлыщет.
— «Хлыщет!» — передразнил он. — Давно бы так, а то «не положено»!
— Дак ведь местов нет. — Хитрые мышиного цвета глазки шныряли среди морщин, веером расходящихся от свекольно-бордового носа. — Што мне, жалко, что ли?
Он сдал в гардероб верхнюю одежду, сунул номерок в карман и, увидев, как из-за столика в глубине зала поднялись трое мужчин, тронул ее за локоть.
— Пойдем?
— Ты иди, — кивнула она. — Заказывай. Мне надо позвонить.
— Кому, если не секрет?
— Ты становишься невозможным, — рассмеялась она. — Успокойся, Отелло. Это всего лишь наши бывшие соседи по Ашхабаду. Мать и сын. Сережке пятнадцать лет. Я его зову Серый.
— А он?
— Откликается.
— Не увиливай. Как он тебя называет?
— Ты и в самом деле неподражаем. Он называет меня тетя Халида. Устраивает?
— Его?
— Тебя, несносный ты человек.
Он отошел, но еще некоторое время топтался возле двери в зал, делая вид, что высматривает свободные места, и услышал, как она заговорила с кем-то по телефону.
— Серый? Здравствуй, Серый! Узнал? Ну, молодец! Как у тебя дела? У меня все в порядке…
Рядом с дверью в зал девушка в джинсовом платье и белой пуховой кофточке расставляла сувениры в застекленном лотке.
Он машинально следил за движениями ее ухоженных пальцев с ало-золотистыми ногтями, продолжая прислушиваться к голосу Халиды.
— Да, здесь. Конечно, зайду. Обязательно. Привет маме. Пока, Серенький. Да, послушай, чуть не забыла…
Внезапно его внимание привлекла забавная фигурка из серой замши: отчаянно перепуганный котенок — хвост торчком, выгнутая дугой спина, ошалело выпученные глаза из оранжевых стеклянных бус — чем-то неуловимо напоминал кошку, почудившуюся ему утром в гостинице.
— Можно взглянуть?
Девушка подала ему котенка и улыбнулась.
— Последний остался. Берете?
— Беру.
Халида продолжала говорить по телефону, но он не стал слушать и решительно направился к свободному столику, за которым одиноко коротал время субъект неопределенного возраста, прямой и тощий, как швабра.
— Свободно?
Субъект окинул его безразличным взглядом мутно-водянистых глаз и вяло кивнул. Подошла официантка, заученно ловкими движениями собрала грязную посуду, смахнула крошки со скатерти, спросила, чуть заметно акая:
— Вы один?
— Двое.
— Выбирайте.
Она взяла с соседнего столика меню, положила перед ним на скатерть и ушла, унося на полувытянутых руках горку использованных тарелок.
Включили магнитофонную запись, и Анна Герман доверительно-задушевно сообщила обедающим, что обычные сады цветут один раз в год, а те, что у нас в душе, — «один лишь только раз».
Он покосился на субъекта. Костюм на его визави был серый, из дорогой добротной шерсти, тщательно отутюженный и пересыпанный по воротнику и плечам перхотью с длинных по последнему крику моды волос. И сам он был весь какой-то невзрачный, и ничего не меняло даже то, что повязанный огромным узлом галстук резал глаз немыслимой пестротой красок, а по фисташковому полотну рубахи были в хаотическом беспорядке разбросаны печатные схемы и другие детали какой то технической аппаратуры.
Сигареты у типа были особенные — удлиненные, с позолоченным фильтром, в футлярчике из искусственной кожи, открывавшемся на манер старинной шкатулки. В том, как он лежал раскрытым в стороне от его прибора, чувствовалось стремление во что бы то ни стало произвести эффект, никак не вяжущийся с крысиным выражением остроносого, со скошенным подбородком лица.
«Где-то я его уже видел», — подумал он, попытался вспомнить и не смог, испытывая нарастающее чувство неприязни и раздражения.
Неожиданно субъект подвинул к себе пепельницу, выудил из нее окурок с позолоченным фильтром и принялся щелкать зажигалкой. «Силен, — удивленно подумал он, — видно, не густо у тебя с куревом».
Зажигалка так и не сработала. Досадливо морщась, субъект сунул ее в карман и поискал глазами официантку. Ее поблизости не оказалось.
— Позвольте воспользоваться спичками? — Голос у него был высокий, почти писклявый.
«Ну и голосишко! — подумал он, протягивая коробок. — А в общем, какое мне дело?»
— Благодарю! — Тип явно не собирался брать спички, и он опять ощутил раздражение и неприязнь, взглянул на типа в упор и вдруг обнаружил, что тот смотрит мимо него, куда-то в глубину зала. Следуя за его взглядом, он оглянулся, заранее догадываясь, кого увидит, и не сшибся: по широкому, застланному ярким ковром проходу между столиками шла она — невысокая, ладная, в черно-красном свитере и темно-синих, облегающих, расклешенных книзу брюках. Выражение обрамленного волнистыми волосами улыбающегося лица казалось по-мальчишески задорным, юным и даже чуточку вызывающим.
Он перевел взгляд на соседа по столику. Тот весь подался вперед, словно порываясь вскочить. Блекло-белесая прядь свесилась через всю его физиономию, но субъект этого не замечал.
«Готов», — подумал он со смешанным чувством досады, удовлетворения и гордости, встал и шагнул ей навстречу.
Что-то с нею было не так, он это сразу почувствовал. Продолжая улыбаться, она кивнула субъекту, тот осклабился в ответ, обнажив прокуренные редкие зубы, и приглашающе похлопал по сиденью кресла рядом с собой.
«Ах ты, мразь!» — то ли подумал, то ли прошептал он, чувствуя, как все холодеет внутри и желудок поджимается куда-то под ребра. Она поняла его состояние, быстро повесила сумку на спинку кресла, взяла его за руку и усадила рядом с собой.
— Перестань, — шепнула она по-туркменски. — Ну чего ты? Было бы на кого…
Он кивнул. «В самом деле, чего это я? Стоит ли обращать внимание?» Легче от этой мысли не стало.
За окном дождь перешел в снег, и по необъяснимому совпадению Анну Герман с ее цветущими раз в году садами сменил Иосиф Кобзон:
«…и память-снег
Лети-и-ит и пасть не может!»
«Семнадцать мгновений весны», — машинально подумал он. — А почему, собственно, семнадцать?»
— Почему семнадцать? — спросил он вслух. — Семнадцать чего? — удивилась она.
— Мгновений весны.
— Ты дервиш, — рассмеялась она.
«Дер-виш, — произнес он про себя. — Дервиш». И попросил:
— Повтори еще раз, пожалуйста.
— Ты дер-виш, — в глазах у нее скакали веселые шайтанята. — Дер-виш, дер-виш!
Что-то дрогнуло в нем, ослабилась какая-то потайная, натянутая до предельного звона струна, и на душе стало легко и радостно, как бывает во сне, когда видишь себя мальчишкой. И — странное дело — субъект по ту сторону стола перестал его раздражать, отступил куда-то на задний план.
Шашлык был отменный, и рислинг приятно холодил нёбо. Утолив голод, он откинулся на спинку кресла и с наслаждением закурил. Они успели перекинуться всего несколькими фразами. Она по-туркменски поинтересовалась, кто этот тип напротив, он по-узбекски ответил, что не имеет ни малейшего представления, но раз это ее интересует, сейчас же наведет справки, она поспешно заверила, что нужды в этом никакой нет, просто этот тип таращит на нее глаза, а они у него препротивные, он предложил турнуть типа из-за стола, но она резонно возразила, что это будет нетактично с их стороны, ведь это они подсели к нему, а не он к ним, что же касается его глаз, то их в конце концов можно просто не замечать, и вообще не мешает быть повежливее с незнакомыми людьми, он хотел возразить, что именно вежливости их соседу по столику и не хватает, но она уже перешла от слов к делу и задала субъекту какой-то ничего не значащий вопрос, и тот опять выставил напоказ свои гнилые зубы.
— …в командировке тут. Сегодня отчаливаю, — уловил он конец фразы, произнесенной писклявым, как у лилипута, голосом.
— А я завтра. Утренним рейсом, — зачем-то уточнила она.
— Рано небось? — поинтересовался субъект.
— В половине одиннадцатого.
«Какого черта она ему все это докладывает?» — возмутился он и вдруг почувствовал себя лишним в этой компании: они говорили о чем-то, а он был всего лишь сторонним наблюдателем. Чтобы избавиться от этого ощущения, он решил выпить вина, но бутылка была пуста, и он стал оглядываться по сторонам в поисках официантки, совсем, как несколько минут назад субъект, у которого не сработала зажигалка.
— Может, коньячку желаете? — предложил субъект, поднимая пузатый графинчик.
Он хотел ответить резкостью, но ничего путного на ум не пришло, и тут, к счастью, объявилась официантка.
— Бутылку «Рислинга», — громче, чем следовало, сказал он.