ьше он ее никогда не увидит. Он и сам не знал, откуда пришла эта уверенность, пришла и все тут.
— Ладно. — Он усмехнулся, помог снять пальто, повесил на плечики и убрал в шифоньер. — Пойду принесу ветчину.
— У тебя такой голос… — она помолчала, подыскивая нужное слово. — Ты словно прощаешься.
«Если бы ты знала, как ты близка к истине, — тоскливо подумал он. — Если бы ты только знала!..»
— Голос как голос, — он прокашлялся. — Я мигом. А ты пока нарежь хлеб.
Он положил перочинный нож на край стола и поспешно вышел из комнаты.
Дежурной на месте не оказалось. Он закурил и встал у темного, запотевшего окна, за которым смутно угадывались уличные огни. «Чего ты, собственно, от нее хочешь? — подумал он с неожиданным ожесточением. — Любит, не любит! Идиотская блажь! Что ты о ней знаешь? Что она о тебе? Ты-то сам ее любишь?»
Он поискал, куда бросить окурок. Пепельница — штампованная с погнутыми краями жестянка — стояла на столике дежурной. Он ткнул в нее окурок и вздрогнул от резкого телефонного звонка. Звонок повторился. Коридор был виден из конца в конец, пустынный и длинный. Дежурная не показывалась, и он снял трубку.
— Гостиница? — Голос был мужской, глубокий, с бархатистыми оттенками. — Из Ашхабада звонят. Попросите к телефону Дадабекову из сорок девятого.
Подошла дежурная, полная, миловидная женщина. Вопросительно глянула чуть заспанными глазами.
— Передаю дежурной, — он протянул ей трубку. — Из сорок девятого кого-то просят.
Женщина взяла трубку.
— Минуточку, — она прикрыла мембрану ладонью. — Вы меня ждете?
— Я из шестнадцатого. Ребята ужин в холодильнике оставили.
— Ага. — Она достала ключ из кармана халата. — Сами откроете, ладно? Здесь, в служебке. — И опять в трубку: — Слушаю вас. Там двое, в сорок девятом. Фамилию скажите. Как? Не кладите трубку.
Ветчина была аккуратно упакована в целлофан, бутылки с пивом почему-то в полиэтиленовом пакете.
Он захлопнул холодильник, запер дверь и положил ключ на стол. Вернулась дежурная.
— Слушаете? Нету ее, вышла. Что передать? Муж звонил? Передам, не беспокойтесь. Пусть утром позвонит? Хорошо. До свидания.
— Спасибо, — он кивнул на пакет.
— Ужинайте на здоровье, — улыбнулась дежурная. — Записать, пока не забыла. Фамилия какая-то чудная… Додо… Вот и позабыла.
— Дадабекова, — подсказал он и вдруг почувствовал, как пропасть разверзлась у него под ногами…
— Точно, — обрадовалась женщина, доставая из ящика стола бумагу и карандаш. — Додабекова и есть.
Он машинально смотрел, как карандаш в ее руке крупными буквами выводит:
«Додабековой позвонить утром в Ашхабад».
— Да… — произнес он вполголоса.
— Что? — переспросила дежурная.
— Дадабекова, — повторил он, делая ударение на первом слоге. — Вторая буква «а».
— Какая разница? — Женщина зевнула, прикрывая рот ладонью. — Придет, скажу, чтобы позвонила, и вся грамматика.
АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА
Налетел откуда-то из темноты порыв ветра, качнул причудливую мозаику света и теней на бетонных плитах аллеи. Казалось, будто земля ходуном заходила под ногами. Она зябко поежилась.
— Пора, — сказал он, вкладывая в короткое слово вопрос и утверждение.
— Ты спешишь?
— Какое это имеет значение? Просто пора идти.
— Как знаешь.
На пустынной, словно заброшенный полустанок, троллейбусной остановке ветер кружил по асфальту забытую кем-то газету. Часы на столбе показывали без четверти девять. Она заметила его взгляд, истолковала по-своему.
— Здесь так принято. Рано ложатся спать.
— Теперь, наверное, везде так.
Он не договорил. Она стремительно поднялась на цыпочки, обняла его за шею и припала губами к его губам.
— Я люблю тебя.
Он промолчал.
— Слышишь?
— Да.
— Люблю.
— Да.
Она целовала его еще и еще, оставляя на губах сладковатый привкус то ли духов, то ли помады, — он в этом никогда толком не разбирался, — потом прижалась щекой к его груди и притихла, совсем как тогда, в «Березках», и ему вдруг мучительно захотелось укрыть ее полами своего пальто, но он только ласково провел ладонями по ее плечам, вниз до локтей. Ладони скользнули и легли на ее талию. На мгновенье к нему снова вернулось незабываемое и все же полузабытое ощущение нереальности происходящего, словно, перешагнув невидимую грань, он очутился в мире, где явь и волшебство переплелись причудливо и неотделимо. Он уткнулся лицом в ее волосы, с силой вдыхая их пряный, родной, кружащий голову аромат. Время замерло. Потом яростно рванулось с места и понеслось среди свиста и грохота, все быстрее с каждым ударом пульса. Нервы напряглись до предела. Сердце бешено колотилось в груди, словно стремилось во что бы то ни стало взорвать ее и самому взорваться ослепительной вспышкой страсти. Он любил ее в эти мгновенья больше всего на свете.
И вдруг все кончилось…
Она отшатнулась, одергивая платье и не сводя с него не то испуганного, не то восхищенного взгляда.
— Ты сумасшедший!
Он вздрогнул — так, взметнув вокруг себя радужный ореол брызг, встряхивается всем телом крупный зверь, только что одолевший яростную стремнину и выбросившийся на крутой каменистый берег, — провел по лицу плотно прижатыми ладонями и возвратился на землю.
— Твой троллейбус, — хрипло произнес он и закашлялся. Она оглянулась и удивленно вскинула плечи.
— Правда, мой! Как ты угадал?
— Спокойной ночи! — невпопад бросил он и зашагал прочь, пошатываясь и не разбирая дороги. Она что-то крикнула ему вслед, он не расслышал и даже не оглянулся; она была уже далеко-далеко, в другом измерении, и все, что было связано с нею, отступило куда-то в сумеречные тупики сознания.
Наутро он тщетно пытался вспомнить, как и когда добрался до гостиницы, зато хорошо помнил, что ночью несколько раз звонил телефон и в его ритмичной настойчивости было что-то жалобное и обреченное. Он не стал поднимать трубку, лежал, безучастно глядя в озаренный отсветами уличных огней потолок, курил сигарету за сигаретой, а рядом, у изголовья, опять и опять размеренно звонил телефон, словно там, на другом конце провода, потерявший рассудок радист выстукивал одну и ту же нескончаемую монотонную фразу. И только под утро пришло долгожданное забытье.
МОСКВА. НОЯБРЬ 1975 ГОДА
Тогда, в «Алтае», он ни словом не обмолвился о звонке из Ашхабада. И лишь после ужина, когда она по домашнему привычно стала разбирать постель, спросил от окна, где курил, стоя возле открытой форточки:
— Ты давно замужем?
«Какой же я негодяй!» — подумал он с ужасом и омерзением. Она вздрогнула и, не оборачиваясь, распрямила спину. Молчание становилось невыносимее с каждой минутой. Он понял, что вот-вот закричит, и изо всех сил стиснул зубы.
— Давно.
Голос ее был тускл и бесцветен.
Он чувствовал себя последним негодяем, но пути к отступлению уже не было.
— Звонил. Интересуется, как ты тут.
— Кто говорил с ним? Ты?
Он покачал головой, хотя она продолжала стоять к нему спиной и не могла этого видеть.
— Нет. Дежурная.
Она медленно подошла к окну. Взяла из пачки сигарету. Закурила, морщась от дыма.
— К чему этот разговор?
— Не знаю. — Он, не отрываясь, смотрел на ее лицо, осунувшееся, бесконечно усталое лицо много повидавшей женщины. И было на этом лице выражение тоскливой безысходности, какое бывает у маленьких, незаслуженно и жестоко обиженных детей, — Сам не пойму, что на меня нашло.
Он попытался взять ее за руку, но она отстранилась, шагнула к шифоньеру и достала пальто.
— Не уходи.
— Зачем?
— Сядь.
Он отобрал у нее пальто, повесил на плечики и спрятал в шкаф.
— Сядь, прошу тебя.
Она опустилась на стул, безвольно уронив руки на колени, он пододвинул другой и сел рядом.
— Глупо все получилось. Может быть, никогда больше не увидимся, а я… Прости… Я не могу так, пойми меня правильно. Для меня нет середины. Все или ничего.
Она подняла на него глаза, словно хотела что-то сказать, но он остановил ее, мягко опустив ладонь на кисти ее рук.
— Не надо. Я знаю, что ты хочешь сказать. Это ни к чему. Не обижайся, пожалуйста. Так будет лучше.
— Кому?
— Нам обоим.
Она медленно покачала головой.
— Мне лучше не будет.
Жалость колючим клубком подкатилась к самому нёбу. Он наклонился и уткнул лицо в ее холодные, неподвижные руки. Руки дрогнули и медленно повернулись к нему ладонями. Следуя их воле, он выпрямился и взглянул на нее в упор. Лица он не видел — одни только глаза, голубые и бездонные, как небо. В глазах стыли слезы.
АШХАБАД. МАЙ 1976 ГОДА
Очнулся он сразу, словно от чьего-то оклика, с безотчетным ощущением непоправимой утраты. Несколько секунд лежал неподвижно, не открывая глаз и собираясь с мыслями, а затем решительно сбросил с себя простыню и поднялся с кровати.
Золотисто-зеленое утро встретило его в лоджии щебетом птиц, бормочущим плеском фонтана, фиолетово-синим величием Копетдага.
Задребезжал телефон. Расхлябанный аппарат все еще не терял надежды вернуть его к прошлому. Он передернул плечами, прошел в ванную и, встав на красный резиновый коврик, пустил холодную воду. Минут через пятнадцать, продрогший, но бодрый и освеженный, он вернулся в комнату, докрасна растерся полотенцем и надел спортивный костюм.
Опять зазвонил телефон. Поколебавшись, он поднял трубку и молча поднес к уху.
— Алло? — Для мужского голос был тонковат, и тем не менее явно принадлежал мужчине. «Ошибка, — подумал он, — набрали не тот номер». И уже хотел было опустить трубку, но какая-то смутная догадка удержала его и заставила ответить.
— Слушаю.
— Не спится? — Теперь в голосе явно сквозили злорадные нотки.
— Допустим. — Мысль лихорадочно ворошила архивы воспоминаний. — Вам-то какое дело?
— Никакого, — миролюбиво согласился голос. — Просто решил звякнуть. Как-никак знакомство обязывает.