— Она любит меня.
— Допустим. Но это опять эмоции. Будем исходить из реального положения вещей. Итак, рядом с тобой сидит замужняя женщина.
— Да!
— И характер у нее — далеко не мед!
— Да, но…
— Возражения потом. Сейчас — факты. Об этой женщине ты знаешь ровно столько, сколько она сочла нужным тебе сообщить.
— Пожалуй.
— И у тебя к ней миллион вопросов.
— Ну… да, в общем…
— И с ответами на них она не торопится.
— Я еще ни о чем не спрашивал. У нас не было времени.
— Вздор. Времени было достаточно. И вовсе не обязательно спрашивать. Она это отлично понимает.
— Ты думаешь?
— А что тут думать? Не считает нужным, вот и молчит.
— Допустим. Что из этого следует?
— Для выводов маловато информации. Я бы на твоем месте не торопился принимать решение.
— Вот как?
— Не валяй дурака. Зачем она в самолете?
— Решила лететь со мной.
— Ты уверен?
— Н-нет, пожалуй.
— А если это простое совпадение? Летит по каким-то своим делам? И ты тут ни при чем? На Ташкент, кстати, всего два рейса, так что вероятность совпадения достаточно велика. Что ты скажешь?
— Не знаю!
— Так. Пойдем дальше. Кем ей приходится этот псевдохудожник?
— Почему «псевдо»?
— Потому что он такой же художник, как ты летающая тарелка. Что в нем от художника?
— Манера держаться?
— В том-то и дело. Леопольд-свет-Владиславович играет под художника. И — заметь — не очень старательно. Так кто же он? Что у них общего? Супруги? Тогда для чего эта мистификация в Москве? И потом, — звонил ведь из Ашхабада в «Алтай» не он?
— Нет.
— Развелась с мужем и вышла за Леопольда? Маловероятно.
— Невозможно.
— Не так категорично. Чужая душа потемки, а тем более — женская. Просто времени прошло маловато. Такие, как она, с маху замуж не выходят.
— Ты думаешь?
— Уверен. И все-таки, что же их связывает? Почему оба оказались на одном телефоне?
— Параллельные аппараты?
— Исключено. Служебные еще куда ни шло. А на квартирные давно устанавливаются блокираторы.
— Тогда что?
— Вот это тебе и предстоит узнать.
— Прямо сейчас?
— Ты повторяешь ее слова.
— Пошел ты!
— Не горячись. Ты знаешь, что я имею в виду. Не строй воздушные замки. Узнай ее поближе, постарайся понять, а уже потом давай волю чувствам и действиям. И учти два обстоятельства.
— Какие?
— То, что случилось в «Березках», ни к чему тебя не обязывает.
— Да?
— Да. И ее — тоже. Но она понимает это, а ты — нет.
— Ну, знаешь ли!..
— Да перестань ты. Она сама дала тебе это понять. И достаточно недвусмысленно.
— Чем же это?
— Тем, как держалась с тобой. Здесь, в Ашхабаде. Согласен?
— Пожалуй, да.
— Там, в «Березках», была ослепительная вспышка. Разряд. И у вас обоих полетели предохранители.
— Выбирай выражения!
— Не придирайся. На какое-то время вы ушли в другое измерение. Создали замкнутый мирок, который устраивал вас обоих, пробыли в нем ровно столько, сколько было можно, а потом один за другим возвратились в реально существующий мир.
— Не надо!
— Что «не надо»? Разбираться, так до конца. Ты ведь сам хочешь знать правду? Ну так имей мужество смотреть ей в глаза. Продолжать?
— Да.
— Беда не в том, что между вами произошло. В конце концов люди остаются людьми со всеми их слабостями, непоследовательностью, алогизмом поступков. Людям присуще заблуждаться. Если угодно, вся история человечества — это история заблуждений, ошибок и мучительно трудного возврата на верную дорогу.
— Эк тебя заносит!
— Беда в том, что ты сам не хочешь расстаться о этим призрачным мирком, тащишь его за собой, как рак-отшельник раковину, хотя давно вырос из нее, она тебе тесна, трещит по всем швам.
— Ну и сравнения у тебя!
— Мало того, ты стараешься во что бы то ни стало вернуть в этот мирок и ее. Причем даже в мыслях не допускаешь, что ей это может быть не по душе. Как же! Ведь ты ее любишь! А, стало быть, ей, бедняге, остается только одно: с воплями кинуться к тебе в объятия и идти за тобой сквозь огни и воды!
— Зачем ты так….
— Прости. Я утрирую, но в общем все именно так и обстоит.
— Да нет же, нет!
— Не кричи.
— Ладно. Не буду.
— Дать добрый совет?
— Да.
— Предоставь ей решать, как быть дальше. Нельзя навязывать человеку свою волю.
— Вообще?
— В частности тоже.
— Но ведь я от нее ничего не требую!
— Требуешь. Молча. Всем своим поведением.
— Не понимаю.
— Понимаешь.
— Допустим. Что же прикажешь делать теперь, когда она рядом?
— Ничего. Пусть все решает сама.
— Так будет лучше?
— Так будет правильно. Для вас обоих.
— Откуда ты знаешь, что для меня лучше?
— Не догадываешься?
— Нет.
— А мог бы.
Голос умолк. Растаял в басовитом гуле моторов. Он приоткрыл глаза и, не поднимая головы, глянул в ее сторону. Она сидела все в той же по-домашнему уютной позе, подобрав под сиденье ноги. Синяя юбка слегка задралась, оголив круглые, отливающие теплым матовым глянцем колени. Выражение лица было сосредоточенно-спокойным. Казалось, она спит, но когда он попытался осторожно поправить юбку на ее коленях, она открыла глаза. На какую-то долю секунды в них отразилось недоумение и тотчас уступило место нежности. Он хотел убрать руку, но она опустила на нее свою ладонь, прижала к коленям, улыбнулась как-то по-особенному, задушевно и ласково.
— Задремал?
Он отрицательно качнул головой.
— Думаю.
— Обо мне?
— О нас.
Она понимающе кивнула.
— Послушай, — он отвел от нее взгляд и прокашлялся. — Нам необходимо поговорить.
Ее пальцы чуть заметно дрогнули на его руке.
— Ты никак не можешь отложить этот разговор?
— Нет.
Ола вздохнула.
— Ну что ж, спрашивай.
— Что делает в Ашхабаде Леопольд?
— Кто? — вздрогнула она.
— Не притворяйся, Леопольд Владиславович. Наше тобой общий знакомый.
— Н-не знаю.
— А если серьезно?
— Тебя это волнует?
Он решительно убрал руку с ее коленей и достал сигареты. Взглянул вперед, на переборку — табло не светилось, чиркнул спичкой и жадно затянулся.
— Это ты звонил вчера утром?
Он продолжал смотреть прямо перед собой и скорее почувствовал, чем увидел, как она в ожидании ответа повернулась к нему всем телом.
— Ты не ответила на мой вопрос.
— Значит, это был ты… Я так и знала…
— Чего ему тут нужно?
— Оставь его в покое. Дай мне лучше сигарету.
— В самом деле, чего я к тебе пристал? — саркастически усмехнулся он и, не глядя, протянул ей сигареты и спички.
На какое-то мгновенье пальцы их соприкоснулись, и впервые с тех пор, как они были знакомы, ничто не дрогнуло в его душе. Некоторое время оба молча курили. Щелкнул динамик над их головами, и деловитый голое стюардессы сообщил, что самолет пролетает над дважды орденоносной Хорезмской областью Узбекистана и что через несколько минут они пересекут реку Амударью.
— Твои края, — задумчиво произнесла она, не то спрашивая, не то констатируя. Он ничего не ответил. Она отвернулась к иллюминатору, а он еще глубже втиснулся в кресло и закрыл глаза.
«Странное дело, — подумал он отрешенно, словно о ком-то постороннем. — Мне бы клокотать, буйствовать, выходить из себя, а я спокоен… Что-то оборвалось во мне, умерло, ушло навсегда… И ничего не жаль… И ничего не хочется… Полное безразличие ко всему… И сосущая пустота…»
Он мысленно представил себе, как где-то там, далеко внизу, лимонно-желтое море Каракумов вскипает ослепительно-белой пеной солончаков на границе с оазисом, изумрудно-зеленые квадраты полей, игрушечные домики поселков, причудливыми гроздьями бусинок нанизанные на сизые нити асфальтированных дорог, прямоугольники зачехленных бунтов хлопка на заготовительных пунктах, голубые всплески озер и коричневатые чаши водохранилищ с разбегающимися от них живительными артериями каналов. Там, внизу, должна вот-вот промелькнуть Хива — бирюзово-пепельное архитектурное чудо мусульманского ренессанса, затерявшееся между оазисом и пустыней. Это был город, где он вырос, край, где прошли лучшие — теперь он в этом не сомневался — годы его жизни.
Годы эти не были ни легкими, ни безмятежными. Он попал в Хивинский детдом в начале войны — перепуганный, большеглазый, остриженный под нулевку малец семи лет отроду и отнюдь не семи пядей во лбу, один из многих тысяч ровесников, чье детство безжалостно исковеркала и обожгла война.
Вначале они ходили в школу тесной гурьбой, настороженно озираясь по сторонам — мальчишки суровой военной поры, внезапно осиротевшие и еще не освоившиеся со своим новым положением.
Потом настороженность постепенно прошла, они сдружились с городской детворой и стали чувствовать себя такими же хозяевами извилистых, застроенных множеством старинных архитектурных памятников улиц Хивы, где одинаково легко было представить себя рыцарем из романов Вальтера Скотта, гайдаровским Тимуром с его дружной командой или Петькой — верным другом и соратником легендарного Чапая.
Скоро он уже знал город не хуже его старожилов, безошибочно ориентировался в лабиринте улочек и тупиков Ичан-Калы, мог, не задумываясь, сказать, где похоронен Асфандиярхан, сколько ступенек у винтовой лестницы минарета Ислам Ходжа, почему не достроили Кальта Минар и оставили торчать корявые концы карагачевых перекрытий на угловых башенках дворца Таш Хаули.
Город рельефной картой запечатлелся в его памяти, но, мысленно возвращаясь к той далекой поре, он всякий раз видел почему-то дорогу в школу мимо окаймленного тополями Ата хауза с зеленоватой зацветшей водой, вдоль белесых бастионов Акших-бобо по узенькой немощеной улице имени 26-ти бакинских комиссаров.
К школе был и другой, более короткий путь, но и в осеннюю слякоть, и в лютые январские морозы, и под проливными весенними ливнями они неизменно шли именно этой улицей, высоко запрокинув головы в суконных буденовках с алыми матерчатыми звездами. Буденовки были неотъемлемым атрибутом детдомовской формы, детдомовцы гордились ими, словно ощущая свою причастность к героям гражданской, о которых им ежедневно напоминало название улицы.