— Да, — согласился он. — Было именно так…
— Я тогда проплакала всю ночь. А утром…
— …позвонила мужу.
Она оглянулась на него с грустной, сочувствующей улыбкой.
— Не ершись. Мы договорились не перебивать друг друга.
— Не было такого уговора, — возразил он. — Но это неважно. Продолжай. Я постараюсь не перебивать.
— А утром я поняла, что не могу без тебя. Что буду самой несчастной женщиной на земле, если тебя потеряю. Поняла, что мое место — рядом с тобой. Все равно, на каком положении, лишь бы ты был рядом.
— Так… — тихо, почти про себя произнес он, но она услышала.
— Думай, что хочешь. Я приехала в Домодедово с твердым намерением навсегда остаться с тобой.
— Не многовато ли эмоций? Все-таки двадцатый век…
— Перестань корчить из себя циника. Пожалуйста…
— И Шахерезада продолжила дозволенные речи, — продекламировал он.
— Да?
— Да.
— Ну что ж. — Она выпрямилась. — То, что я говорю, тебя не устраивает. Так?
Он молча пожал плечами.
— Тебе нужна правда. Все равно какая, лишь бы она укладывалась в твою схему. Хочешь услышать такую правду?
— Хочу! — Он тоже завелся, но сдерживал себя и говорил почти спокойно. — Да, хочу.
— Ну, так слушай, и забери, пожалуйста, свои сигареты. Можешь курить. Я не возражаю. Итак, тебя интересует Приходько?
— Кто?
— Леопольд Владиславович Приходько, — отчеканила она. — Ты что, не знаешь его фамилии?
— До этой минуты не знал.
— Ну так будешь знать. Он мой муж.
— Он?!
— Да, он! Это тебя удивляет?
— Нет… Теперь уже нет.
— Вот и отлично. Будут еще вопросы?
— Один. Скажи, ты…
— Что я? Счастлива? Представь себе, да. Он работает в каком-то промкомбинате, огребает кучу денег, А что еще требуется?
— Еще бы!
— Что «еще бы»?
— Да так, ничего… Просто двадцатый век…
— …век решительных и расторопных.
— Век торжествующей серости.
— Пусть! Зато эта серость умеет жить. Широко. С размахом. Ни в чем себе не отказывая. А ты увалень и всю жизнь будешь тянуть на зарплату. Нет?
— Ты права.
— То-то же. Еще вопросы?
— Нет. — Он чувствовал, что еще немного и неудержимое желание хлестнуть ее по губам взметнет его руку с подлокотника кресла. — Спасибо за откровенность.
— Не за что. А теперь оставь меня в покое. И не строй из себя оскорбленную добродетель. — Она резко отвернулась к иллюминатору.
Нестерпимо пылало лицо, боль петлей перехватила горло, стесняя дыхание. Теперь он едва различал ее сквозь розоватый туман, смутный, с размытыми очертаниями силуэт, неподвижно застывший на светлом фоне иллюминатора. Туман постепенно рассеялся. Предметы обрели привычную четкость и, отводя от нее взгляд, уже боковым зрением он вдруг отметил короткий отблеск, мгновенно погасшую искру, и, еще не осознав до конца, но уже оглушенный лавиной непонятно откуда хлынувшей на него ликующей радости, стремительно наклонился к ней и увидел, как слеза скользнула с ресниц и медленно поползла по щеке. Бережно, двумя руками, он взял ее руку, преодолевая сопротивление, поднес к губам, стал целовать, роняя в промежутках между поцелуями короткие задыхающиеся фразы:
— Родная… глупая-глупая… ни одному слову… не верю! — чувствуя, как снова стискивает горло спазма, мучительно-сладкая спазма человека, готового расплакаться от счастья.
— Не надо, — шепотом попросила она, попыталась отнять руку, не смогла и повторила с отчаянием в голосе: — Не надо, слышишь? Я оказала правду. Оглянись, если не веришь…
Он глянул через плечо и замер, ощущая, как что-то острое, жгуче-холодное, медленно и неумолимо повернулось в груди, кромсая и калеча все, чем он жил еще минуту назад. Со спинки заднего кресла на него в упор глядела самодовольно ухмыляющаяся крысиная физиономия Леопольда.
— Пристегните привязные ремни, — резанул по нервам безразличный голос бортпроводницы. — Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту города Ташкента…
…Он первым спустился по трапу и, не дожидаясь автобуса, зашагал через летное поле к белеющему вдали зданию аэровокзала. Было жарко, пот заливал глаза, сзади от самолета кто-то несколько раз окликнул его, потом рядом прошел автобус, обдав зловонием бензинового перегара, но он продолжал идти, ничего не слыша и не замечая, и очнулся уже на стоянке такси, когда хорошо поставленный баритон произнес рядом:
— …вы услышите по «Маяку» сегодня, тридцатого мая…
Он оглянулся: парнишка в джинсах и зауженной в талии рубахе навыпуск вертел настройку «Спидолы».
— Тридцатое мая, — механически повторил он и шагнул к остановившемуся рядом такси.
ТАШКЕНТ. ИЮНЬ 1976 ГОДА
А потом опять пошли будни. И он с исступленным наслаждением окунулся в работу, не оставляя ни минуты воспоминаниям, оттесняя их все дальше и дальше на задворки памяти. Возвратившись домой, наскоро ужинал, садился за письменный стол и писал, перечеркивал, рвал в клочья и снова писал до изнеможения, до гудящей ломоты в висках.
Все, над чем он работал до «ашхабадской одиссеи» — как он уничижительно называл про себя последнюю поездку — отступило на второй план, потускнело, утратило смысл. Он писал новую вещь, еще не зная, что это будет — роман, повесть или короткий рассказ, но ощущая неодолимую потребность излить душу бумаге, высказать все пережитое им за те короткие и бесконечно длинные два дня в городе у Копетдага. «Зачем? — думал он, выключив лампу и прижимая ладони к ноющим, словно запорошенным горячим песком глазам. — Кому и зачем это нужно знать? Тебе… Может быть, ей… А всем остальным до этого просто нет дела…» Но он снова включал настольную лампу, и опять писал, перечеркивал, рвал в клочья и все начинал сначала. А за открытым окном жил своей ночной жизнью огромный город, скопище железобетонных громад, прорезанное мерцающими реками улиц, с озерами площадей, тенистыми заводями парков и скверов. И в конце концов над городом занимался рассвет и по-журавлиному тревожно начинали перекликаться ранние трамваи, и откуда-то издалека доносился глухой, утробный гул первых поездов метрополитена…
В понедельник, придя на работу, он, как всегда, увидел на своем столе свежие газеты и одно-единственное письмо, предусмотрительно положенное секретаршей отдельно, чтобы он сразу же обратил на него внимание. Он машинально взял его, взглянул на обратный адрес и саркастически усмехнулся: письмо было от нее.
После всего письмо показалось ему кощунством, жестокой, бесчеловечной насмешкой. Он достал из ящика стола коробок, чиркнул спичкой и, не распечатывая, поджег его над пепельницей. Глядя, как корчатся черные, простроченные золотистыми искорками хлопья; он вдруг ощутил, как болезненно сжимается сердце, медленно опустился на стул, и в то неуловимо короткое мгновение, когда погас язычок пламени и над крохотным пепелищем взвилась струйка, голубовато-белесого дыма, внезапно вздрогнул от резкого телефонного звонка.
— Здравствуйте. — Голос был мужской, низкий, с бархатистыми оттенками. Где-то он уже слышал его. Где? — Простите, что беспокою. Дело к вам.
— Слушаю.
— Разговор не для телефона. Вы ко мне не могли бы приехать?
— Говорите яснее.
— Яснее? — Человек на другом конце провода вздохнул. — Что ж, постараюсь. Речь о Дадабековой. Она…
— Меня это не касается! — резко оборвал он.
— Вы уверены? — Человек помолчал. — А может быть…
— Нет.
— Ну что ж, я буду у вас минут через десять.
Он молча пожал плечами, словно собеседник был рядом, и положил трубку. «Кто бы это мог быть?» И вдруг он вспомнил: «Алтай», телефон на столике дежурной по этажу, ночной звонок из Ашхабада…
— Так, — подумал он вслух, доставая сигарету. — Забавно. Кто же из них ее муж? Этот или тот, крысомордый? А, да не все ли равно!
Он вдруг почувствовал опустошенность и безразличие, Закурил и подошел к окну. Внизу, в замкнутом с четырех сторон высокими кирпичными стенами дворе, садовник копался среди чахлых кустов роз. Он на минуту представил себя на его месте и даже ощутил пряный сладковатый аромат нагретых цветов и влажной земли. Это было бы здорово: никаких сложностей и треволнений, все предельно просто — ты, земля и розы, за которыми надо ухаживать. Размеренное, примитивно-мудрое бытие.
— К вам пришли, — сообщила секретарь, приоткрыв дверь.
Он кивнул и, проходя к столу, опустил сигарету в пепельницу. В кабинет вошел худощавый высокий мужчина в светло-зеленой навыпуск рубашке с короткими рукавами, джинсах и коричневых сандалетах.
— Здравствуйте. Аннаев моя фамилия, — представился вошедший.
Они обменялись рукопожатием. Ошибки быть не могло — это был тот самый ее «земляк», которого он видел в «Березках» и на Красной площади.
«Вот как? — Теперь он не знал, что и подумать. — Если это действительно ее муж, то как понимать все, что произошло в «Березках»? Флирт? На глазах у супруга? Чушь! Но тогда зачем он назвался ее мужем по телефону?»
Он внимательно вгляделся в лицо посетителя, словно надеясь прочесть ответ на мучившие его вопросы. Лицо было усталое, болезненного серовато-землистого оттенка. Массивный, с ямочкой, гладко выбритый подбородок. Резко очерченные губы. Большой с едва заметной горбинкой нос. Выразительные карие глаза под густыми бровями. Белая полоска бинта пересекала лоб.
«Лицо как лицо, — отметил он про себя, с удивлением обнаружив, что не испытывает к незнакомцу ни малейшей антипатии. — Что я в нем находил лошадиного?»
— Я вас слушаю, — и, спохватившись: — Да вы садитесь.
— Благодарю. — Аннаев достал из кармана какой-то предмет, завернутый в газету, и положил на стол. — Дадабекова просила передать.
Что-то в голосе гостя заставило его насторожиться. Он неловко развернул бумагу, и на стол выпал серый замшевый котенок с оранжевыми глазами.
— Так… — Он машинально взял котенка со стола, посадил на ладонь, медленно сжал пальцы.
— Просила передать еще что-нибудь?
Он сознательно не произнес слова «она», ощущая, как опустошенность и тупое безразличие овладевают им все больше и больше.