Но новым гостем Серой крепости стал не курский купец, а измождённый старик, пришедший по льду Дона откуда-то с юга. Его, едва бредущего, заметили рыбаки, ставившие сети в специально продолбленные для этого проруби.
Худого, обросшего, одетого в некогда неплохие одежды невысокого мужчину, шатающегося от голода и усталости, немедленно привезли в городок на санях и первым делом напоили бульоном из готовящегося на обед супа. А потом, отмыв в нежаркой баньке и переодев в чистые одежды, отправили спать в одну из «гостевых» комнат.
Когда же найденный отоспался в тепле, наелся (пока лёгкой пищи, чтобы не угробить его заворотом кишок) выяснилось, что «старику» всего тридцать девять лет. И он таки имеет отношение к купеческому сословию. Не то, чтобы прямое, но… В общем, житель городка Городец Радилов нанялся к монахам, отправившимся «обращать неверных в истинную веру» в низовьях Волги, в «великом городе Саксин, ещё рекомым Семеркент». Нанялся торговать крестиками да ладанками среди новообращённых и уже имевшихся там христиан.
Как оказалось, монахи «не велми ведали» про то, что творится в тех краях, куда шли. Поскольку в низовьях великой реки бушевала война монголов с булгарами и иными степными народами, жившими там до их прихода. Спасло монахов от «безбожных татаровей» только то, что они уважительно относятся к священнослужителям любых религий. Даже препятствовать тому, чтобы те переправились в город, осаждаемый ими третий год, не стали.
В общем-то, и осада была не очень «злой», и купцы иноземные свободно в Саксин плавали по главному руслу Волги. Просто потому, что город стоит на острове, и просто так монгольская конница на него попасть не могла. Так и жил Титша с монахами всё время до этого лета. Только «в нонешнем годе» пришло к городу войск видимо-невидимо. Грозились дождаться маловодья, переправиться на остров «аки посуху» и вырезать всех жителей города, не имевшего даже стен, от мала до велика за восьмилетнее сопротивление.
И ведь дождались! Когда резня шла уже в городских кварталах, бросился Титша в воды Волги. Чудом переплыл главное русло, и из прибрежных камышей, наблюдал, как горит великий город, а монголы, добравшиеся до его другого края, рубят всех, кто им попадётся на глаза.
Немало оказалось и таких же, как он, укрывшихся в кустах и камышах. Говорили они, что дождутся, когда «татарове» уйдут, чтобы вернуться в город и восстановить его. Да только наш герой видел, как рубили одного из монахов, одетых в характерную одежду, и решил возвращаться на Русь.
Строги были монахи, заставляли и его ходить в чёрном с крестом напоказ. Но эта одежда и спасала его несколько раз по дороге к Дону и вдоль него. И монголы щадили, принимая за «служителя урусутского бога», и среди половцев было немало крещённых, которые и помогали ему и едой, и, когда похолодало, одёжкой.
От них-то Тит и узнал о «чудном», но «злом» городке «урусов» на прибрежном холме близ впадения в Дон реки Девица. К нему-то он и шёл, как к ближайшему от половецких кочевий русскому поселению. Дойти, а как уж дальше быть, «Бог подскажет». Ведь нёс он с собой весть страшную.
— Иди, — отпустил его где-то в степи татарский сотник. — И передай князьям вашей веры, чтобы молились за хана Батыя. И урусутским князьям велели покориться хану. Тем, кто не покорится — смерть. Великий Потрясатель Вселенной нам велел покорить урусов, и мы покорим их. Сперва болгаров перебьём, а потом и в их земли придём.
И верил его словам беглец из Саксина, поскольку своими глазами видел, что войск монголы собирают столько, сколько никогда в целом свете не собиралось.
— Знаем мы, Тит Митрофанович, и про планы походов татар на Русь, и про завет хана Чингиза, которого они зовут Потрясателем Вселенной, чтобы не произносить вслух его имя. И про то, сколько их придёт покорять русские земли. И что почти не будет городов, которые они не покорят. Для того, чтобы помочь хоть кому-то уцелеть, и поставили этот городок, — вздохнул говоривший с ним историк.
— Пошто ты меня «-вичишь»? Не князь я какой, а простой хрестьянин.
— Привыкли мы так. Нет для нас разницы, какого рода или знатности человек. Поэтому по отчеству и зовём всякого, уважение проявляем. Мой дед, вон, тоже землю пахал, а все кличут меня Василием Васильевичем. И ты для всех нас — не просто Титша, а Митрофанович.
Прослезился беженец, да тронул руку собеседника, заговорив приглушённым голосом.
— Откроюсь я тебе, Василий Васильевич. К монахам тем я пристал, поелику кат на меня уже топор точил. Тать я лесной был, душегубец. Вот и решил укрыться в дальних землях от смертушки неминуемой да лютой. А с ними будучи, раскаялся я, обет дал никогда в жизни больше не брать в руки оружия, ни единой жизни человеческой не погубить. Постриг хотел принять, даже благословение на службу Господу от митрополита Готского получил, да не успел из-за татаровей проклятых.
— И молитвы ты знаешь?
— Знаю, батюшка Василий Васильевич.
— И как службы проводить?
— И то ведаю, поскольку служкой у батюшки в Семеркенте-городе был. И грамоте да чтению священного писания обучен.
— А сможешь у нас в нашей построенной церковке службы служить?
— Не рукоположен я в сан, — горько вздохнул Титша.
— И что же? Пока нам рукоположенного батюшку кто-нибудь не пришлёт, нам так и без церковной благодати жить? Не дело ведь!
— Не дело… Только грех ведь это.
— Душегубствовать, значит, уже не грех, ежели покаялся, а слово веры людям нести — грех? Особенно — если тебя на службу Господу сам митрополит Готский благословил.
— Твоя правда, Василий Васильевич! Не может быть грехом святое дело.
Фрагмент 17
33
Тысяцкий курского князя — почитай, главнокомандующий сухопутными войсками очень важного удельного княжества, находящегося на границе Великого Княжества Черниговского с Диким Полем. Дядька серьёзный, даже не внешний вид. И свита у него немалая, пятьдесят дружинников, один другого матёрее. Вот только чем эту ораву кормить? С продуктами-то не очень…
Благо, только-только Шестак, сделавший второй рейс в Серую крепость, уехал. Но всё равно поварам пришлось выкручиваться, что-то диковинное из имеющихся запасов изображать. Но ничего. По сусекам поскребли, по амбарам помели, угостили Фёдора Юрьевича. Извинились, конечно, что хмельное на столе только ему, да ещё и в мизерной дозе: ну, не успели меньше, чем за год, разжиться оным в достаточном количестве. Но ещё не виданной в Евразии никем, кроме обитателей Серой крепости да некоторых пограничных стражей, жареной картошкой покормили. Понравилось блюдо из «земляного яблока» старому вояке. Вот только снова пришлось жаловаться, что в достаточном количестве это лакомство только к следующей осени уродится.
— И с хлебом бы туго было, ежели б не курские да донковские гости.
— Не уродился, что ли?
— Уродился. Да только мы сеяли его на меньшее число людей.
Пообедали гости с дороги, службу, что отец Тит вёл, отстояли. В сауне попарились да в бассейн («купель», как они его назвали) с прохладной, а не ледяной, водой окунулись, чудесам да диковинам поудивлялись. В общем, всё, как положено. А уж по утру и к делам перешли.
Городок гостей, с одной стороны, поразил, а с другой разочаровал. Поразил стенами каменными и размерами укрепления. Ведь тот же Курск, считающейся в это время одной из мощнейших крепостей, всего раза в три больше Серой крепости по площади. А каменных стен вообще на Руси не строят. Разочаровал тоже стенами, слишком низкими, чтобы выдержать серьёзный приступ. А ещё — малолюдьем. Ведь в курской крепости только княжеской челяди жило несколько сотен.
— На вырост строили, — соврал Минкин, не желавший сходу раскрывать все карты производственных возможностей поселения.
Передал Полкан весточку в град Курск о том, что Серая крепость просит у князя Юрия Святославича прав слободы. Вот и прислал тот тысяцкого, чтобы на месте разобрался с вопросом. А ещё — с «ябедой» откупщика Путяты на то, что побили его, руку сломали, коня покалечили, да всяческими хулильными словами позорили.
— Потому его за ворота и не пустили, что княжьего решенья по нашему прошению не было. Так что побить его мы никак не могли. Руку же он сам себе сломал, сверзившись с коня. Коня — да, коня ранили. Так не людей же калечить, которые в нас стали стрелы пускать. Тебя, Фёдор Юрьевич, как видишь, пустили к себе, потому как ты князем послан. А он — просто откупщик, решивший мошну набить без княжьей на то воли.
— А с хулой на него как быть?
— А ты, Фёдор Юрьевич, людей с которыми он был, поспрашивай, что мы ему якобы говорили. Да не всех скопом спрашивай, а по одному. И так, чтоб сговориться не могли.
— Спрашивал уже, — поморщился тысяцкий. — Кто во что горазд, тот то и бает. Скажи мне ещё: князем тебя по какому роду зовут?
— Ни по какому. Люди наши меня так назвали за то, что я нОшу тяжкую управления ими в тяжкие времена на себя взвалил.
— Самозванец, значит, — нахмурился княжий посланец.
— Всякий первый князь стал так зваться либо по воле его людей, либо сам себя так назвав. Я себя князем не называл и на княжий титул не замахиваюсь. Назовёт меня Юрий Святославич наместником, буду наместником зваться, ряд на тивунство со мной заключит, буду зваться тивуном. Людям нашим всё равно, как прозывают того, кто над ними встал.
— Вашим людям… Кто они такие? Откуда взялись?
— А вот про это я с тобой одним, Фёдор Юрьевич, говорить буду. Только тебе, да князю Юрию Святославичу такое поведать могу.
Задумался тысяцкий, но махнул рукой, давая приказ всем выйти вон. С Андроном «асимметрично» один лишь толмач Василий Васильевич остался, поскольку, как ни учили язык предков руководители крепости, а всё равно ещё и говорили на нём плохо, и понимали не очень.
— И тебе, Фёдор Юрьевич, и князю, как мне мыслится, наверняка баяли, что мы не от мира сего. Так вот, правду баяли. Пришли мы на это место не из заморских краёв, а с Руси. Только отстоящей от сего дня на семьсот шестьдесят лет в грядущее. Божьим промыслом пришли или дьявольскими кознями, про то каждый со своей колокольни судить будет. Не совсем по собственной воле явились, но с намерением облегчить пращурам своим самое тяжкое испытание в истории Русской Земли. То, которое начнётся уже меньше, чем через два года.