– Другой мир, – произнесла Олеся после паузы. – Я подумала об этом, когда смотрела в окно у соседей. Но… – Она помедлила и задала очередной беспомощный вопрос: – Как? Как такое…
Ее прервал чей-то крик. Кричали в подъезде, отчаянно и дико.
Отяжелевшей, словно во сне, рукой Олеся коснулась исцарапанной оконной рамы. Стекло и пластик в нескольких местах исчертили глубокие неровные борозды: две-три с внутренней стороны, по самому краю, остальные – снаружи. Их рваные края ершисто скребли по подушечкам пальцев.
«Что могло оставить такие следы?»
Ниже на подоконнике теснились керамические горшки с каланхоэ и «декабристами». Содержимое горшков уныло поникло: цветы скукожились, а листья напоминали размокшую бумагу. На крекерах, хранившихся тут же в стеклянной банке, Олеся заметила зеленоватые пятна плесени. В незнакомой чистенькой кухне, где скатерть была обшита по краю кружевами, а вышитые прихватки и резные полочки с сувенирами чинно выстроились в ряд на стене, этот островок гниения выглядел слишком уж неуместно. Что-то неправильное происходило и здесь тоже.
– Там… Там была птица… Огромная просто… – сбивчиво объясняла толстая женщина в очках, обмякшая на табурете у холодильника. – В окно пролезла… На балконе открыто было…
Эту женщину они обнаружили, когда выглянули из квартиры на крик. Олеся ее узнала. Пару раз они пересекались в подъезде, и оба раза Олесе пришлось идти по лестнице пешком: в лифт вместе с обрюзгшей соседкой поместился бы разве что ребенок. Когда они подошли к ней, соседка уже не кричала, только отчаянно барахталась, полулежа на пороге зеленого тамбура: то ли зацепилась одеждой, то ли застряла из-за собственных габаритов.
После того как Олеся с Семеном помогли ей подняться (не без труда), толстуха принялась не переставая твердить про какую-то птицу. Втроем они осмотрели ее квартиру, но внутри никого не оказалось.
– Она в окне была! – не успокаивалась толстая соседка. – Прямо на кухне!
Отчаявшись совладать со сломанной кухонной рамой, она закупорила все окна на лоджии, а потом вернулась обратно и бессильно плюхнулась на табурет. Разошедшееся на груди пальто неаккуратно топорщилось, на месте оторвавшейся пуговицы свисал хвостик нитки. На полу у холодильника стояли маленькие миски с водой и кошачьим кормом, но самой кошки нигде не было видно.
– Что именно вы видели? – в сотый, наверное, раз спросила Олеся. – Как эта птица выглядела?
– Да не знаю я! – с плаксивым раздражением выкрикнула женщина. – Большая, и все! Черная какая-то! А до этого лестница… – Протяжно всхлипнув, она вдруг расплакалась, некрасиво сморщив круглое лицо со слишком маленькими очками. – Д-дурдом к-какой-то…
Олеся понятия не имела, как ее утешить. Похлопать по плечу? Прикасаться к резко пахнущей потом женщине, напоминающей гору сала, ей хотелось меньше всего. Семена эмоции соседки вообще не волновали. Он продолжал изучать царапины на поврежденном окне.
Заметив пузатый кувшин с водой, Олеся взяла из сушилки первый попавшийся стакан.
– Вот, выпейте.
Толстуха отпила из стакана, расплескав остальное себе на грудь.
– Как вас зовут? – спросила Олеся, принимая из сарделькообразных пальцев опустевший стакан.
– Анг-гелина П-петровна, – сквозь всхлипы ответила женщина, наконец взглянув на нее более-менее осмысленно.
– А меня Олеся. Я ваша соседка, из двадцать третьей. А это Семен.
– Оч-ч приятно, – выдавила Ангелина Петровна, продолжая глотать слезы.
Семен никак не отреагировал. Застыв у подоконника спиной к женщинам, он пристально вглядывался во что-то за окном.
– Вы это видели? – вдруг спросил он, повернувшись боком и ткнув пальцем в стекло.
Олеся проследила за его жестом. На фоне беспросветно-серого неба над домом напротив кружил темный силуэт. Олесе вспомнился знакомый образ птеродактиля из детской энциклопедии: большой острый клюв, длинные узкие крылья, тонкая черточка хвоста… Вот только таких непропорциональных, рахитично скрюченных птеродактилей в детских книжках никогда не изображали.
Подслеповато щурясь сквозь очки, соседка поднялась с табурета и тоже подошла к окну.
– Да, это она, – прошептала Ангелина Петровна, не отрывая испуганного взгляда от парящей в небе твари.
Из-за верхнего угла дома показалось еще одно темное пятно. Цепляясь когтистыми лапами и крючьями на сгибах крыльев, существо ползло по кромке крыши. На секунду оно застыло, вытянув клювастую (но вовсе не птичью) голову на длинной складчатой шее, а затем тоже взвилось вверх. Ватную тишину снаружи разрезали приглушенные окнами скрежещущие вопли. Перекрикиваясь, птицы-динозавры рванули влево и скрылись из поля зрения.
Старики. Вот на кого они походили. На древних, сгорбленных, высушенных болезнями злобных стариков, которым вместо ямы в земле вдруг достались острые клювы, крепкие мышцы и мощные крылья.
«Мы здесь не одни».
Эта мысль больше не внушала надежду.
Семен поднял крышку унитаза и уставился внутрь. Дверь была заперта на защелку, и никто не мог потревожить его. Но он медлил.
Жидкий полусвет будто впитывался в кафель, позволяя теням расползаться шире, чем должно, и заставляя напрягать зрение. Прикрыв сухие, как песком присыпанные глаза, Семен наконец вытащил из заднего кармана пакетик. В суете он почти забыл о нем.
И почему он не избавился от него сразу, как только решил это сделать?
Одно бесконечное мгновение в памяти царила пустота, а затем Семен сообразил: вода. Она отключилась, а он ведь представлял, как смывает пакетик в унитаз – вот и растерялся.
На всякий случай Семен крутанул кран над раковиной. Ничего. Ни капли.
И что теперь?
Он глянул влево, где в ванне стояли таз и ведро с водой. Дно обеих емкостей покрывала серая илистая масса. Тратить последнюю воду на то, чтобы смыть наркоту? Они с Олесей уже договорились, что придется не промывать унитаз, пока вода не появится. Соврать, что забыл?
Она все равно узнает.
Кончики пальцев, мнущих пересыпающиеся в полиэтилене кристаллы, снова стали влажными.
Нет. Семен не собирался никому врать. И не собирался уменьшать их и без того скудные запасы воды. Надо просто высыпать кристаллы в унитаз, и все. Они растворятся. Их даже не будет видно.
Да, ты просто высыплешь их.
Согнутая рука с пакетиком оставалась неподвижной.
Высыплешь наркоту в толчок, и все дела.
Внутренний голос звучал знакомо. Мягко. Успокаивающе. Семен вроде бы знал его, но никак не мог вспомнить откуда.
Ты высыпаешь. Ты рвешь пакет и высыпаешь.
– Высыпаю, – зачем-то вполголоса повторил Семен. Он снова смотрел перед собой, и очертания руки, протянутой к унитазу, размывались.
Ты высыпал. Вот и все. Порядок.
Правая рука скользнула в карман джинсов. Липкие пальцы затолкали пакетик поглубже.
Ты избавился от него.
Левой рукой Семен нажал кнопку на бачке. Он вроде бы понимал, что это необязательно, но не мог вспомнить почему. Главное, что он избавился от пакетика.
Крышка унитаза хлопнула о сиденье, и Семен вышел из ванной.
Темнота, не разбавленная светом уличных фонарей и окон соседних домов, обволакивала все вокруг. Олеся лежала на спине, опустив руки поверх одеяла. Под волосами над левым виском пульсировала болью свежая гематома. Припадок все-таки случился.
Она была в ванной: склонилась над тазиком, чтобы зачерпнуть воды, когда чернота начала застилать глаза. Олеся успела присесть, а после стало темно. Это длилось недолго. Семен даже не заметил, что она задержалась. Очнувшись, девушка поняла, что все же приложилась головой о край ванны. К счастью, крови не было. Иначе пришлось бы объяснять, что случилось, а этого ей совсем не хотелось. Пусть эпилепсия и не была чем-то мерзким, вроде сифилиса или проказы, но…
Вдруг это не эпилепсия? Ведь сейчас все происходило иначе. Не только приступы, не только чернота, но еще и тот голос. Не интуиция. Не ее настоящие мысли. Нечто постороннее.
«Как будто твой разум принадлежит не только тебе».
Олеся осталась один на один с этим пугающим соображением. Она знала, что дверь спальни открыта, но темнота, наполняющая комнату и весь мир за окном, была такой плотной, что не давала разглядеть даже собственные ладони.
И зачем она погасила свет? Чахоточное сияние помутневших ламп – сияние ненастоящего электричества – было бы всяко лучше этого первобытного мрака. Но чтобы нажать на выключатель, нужно было подняться с кровати, а Олеся не могла: иссушающая усталость прижимала ее к матрасу, давила на грудь, и только тревога беспомощным червем извивалась внутри. Хорошо, что хотя бы дверь спальни осталась открытой. Олеся слушала, как ворочается на диване в гостиной Семен. Шорох простыней и поскрипывание искусственной кожи были единственными звуками, нарушающими абсолютную, густую, как дрожжевое тесто, тишину, и все же их присутствие утешало.
Ночь наступила внезапно и как будто раньше, чем следовало. А может, так только казалось. Олеся уже не была уверена в своих внутренних ощущениях. Лестница и улица, пространство и время, еда и даже электричество – все изменилось. Сделалось иным. Чуждым.
– Ну о чем вы говорите, Олеся! – восклицала Алла Егоровна после знакомства с Ангелиной Петровной, когда все пятеро собрались в подъезде. – Это же наш подъезд, наши квартиры! Что тут могло измениться? Это все там, – неопределенный взмах рукой в сторону лестницы, – это снаружи… Что-то…
Смолкнув, она поднесла руку к щеке. Ухоженные ногти проехались по дряблой коже, оставляя неприятные полосы. Виктор Иванович проследил за этим движением, но ничего не сказал супруге. Она в его сторону вообще не смотрела.
Ангелина Петровна ужасалась вслух, пучила поросячьи глазки из-под очков и требовала от окружающих ответов, которых ни у кого не было. Тень, вдруг наползшая на окна подъезда, заставила ее сжаться и замолчать. Почти одновременно с ночным мраком, хлынувшим снаружи резко, будто расплесканные кем-то чернила, в подъезде сам собой вспыхнул свет, такой же тусклый, как и в квартирах.