Справа к ней прильнула белая как мел Алла Егоровна. Это она сжимала ее руку. Кажется, схватилась за нее еще там, в подъезде. Или Олеся сама вцепилась в соседку? Она уже не помнила. Все произошло слишком быстро.
Стоявшая с другой стороны Ангелина Петровна дрожала. С ее безвольно повисшей руки капала кровь, казавшаяся почти черной в рахитичном свете, исходящем от лампы под пыльным плафоном над дверью. Снаружи по-прежнему было тихо. В квартиру никто больше не ломился.
– Уш-шел… – с шелестом выдохнул скелетообразный незнакомец, и ободранные стены вокруг сразу сделались плотнее, приобрели какую-то обнадеживающую вещественность.
Раненая женщина испустила короткий стон.
– Надо бы перевязать, – выдавил Виктор Иванович, быстро скользнув взглядом по ее окровавленной руке. – Есть у вас что-нибудь для этого?
Вопрос был адресован незнакомцу.
– Ничего нет, ничего, – забормотал тот и мелко затряс головой из стороны в сторону.
Высохший, сплошь покрытый неприятными пигментными пятнами (почему-то серыми), этот худенький человечек все же не производил впечатления немощного старика. Он был испуган, но не шокирован, как все остальные, а его выцветшие глаза с любопытством изучали присутствующих. Судьба раненой Ангелины Петровны его, похоже, не слишком волновала.
Вновь наступила тишина, нарушаемая лишь шумным дыханием толстой соседки. Виктор Иванович по очереди оглядывал присутствующих, как будто недоумевая, почему ни у кого нет с собой аптечки. Сбоку от него съежилась его субтильная жена, наконец отцепившаяся от Олеси.
– Да что же это… – разлепив трясущиеся губы, принялась причитать Аллочка, – что же это такое происходит…
Следующим зашевелился Семен. Медленно, будто с чужого тела, он стащил с себя футболку и протянул ее Олесе:
– Вот, можно этим перевязать.
Не понимая, почему он обращается именно к ней, Олеся уставилась на руки Семена. Даже в тусклом свете на фоне загорелой кожи выделялись более бледные тяжи и пятна, расчертившие кожу в области локтевых сгибов. Олеся никогда не видела «дорожек» вживую, только в учебнике. Но она знала, что это. И от чего это бывает.
– Олесь, надо перевязать ей руку, – повторил Семен. – Ты же медсестра. Ты знаешь, как правильно.
– Да, конечно. – Казалось, что вместо нее отвечает кто-то другой. – Сейчас.
Повернувшись к соседке, Олеся повнимательнее взглянула на ее рану. Висящий лохмотьями рукав халата потемнел от крови. В большой прорехе чуть выше локтя виднелась бледная, рассеченная в нескольких местах кожа. Глубокие порезы продолжали истекать кровью.
Олеся сглотнула, не чувствуя одеревеневшего горла. Только тошноты не хватало! Два с небольшим курса в медколледже показались ерундой. Ничем. Пустым местом. Как и полтора года на медфаке.
Теоретические занятия в чистеньких классах и ущербная практика в роли «принеси-подай» не шли ни в какое сравнение с видом настоящей, живой и беззащитной плоти, нуждающейся в помощи здесь и сейчас. А она даже кровь из вены брать толком не научилась, не то что…
– Значит, промыть нечем… – произнесла она вслух, обращаясь скорее к самой себе в поисках запропастившихся, как нарочно, знаний.
– Нечем, нечем, ничего нет, – снова зачастил тощий. – Только если у вас, у соседей. – Слегка выпрямившись, он приник к дверному глазку. – Нюхач уже ушел. Если аккуратно, через тамбур, если у вас есть чем промыть…
– У нас вроде перекись водорода была, – сказал Виктор Иванович, державшийся поодаль. Прижимая слегка непослушную руку к левой половине груди, он вопросительно посмотрел на супругу, но та никак не отреагировала. Не дождавшись ответа, он тихо добавил: – Только вот… если там… это…
– Я схожу, – перебил его Семен. – Где она лежит?
– В шкафчике в туалете, заходите и сразу направо…
Прежде чем выскользнуть в тамбур, Семен некоторое время прислушивался, присматривался: сначала через глазок, потом, осторожно приоткрыв дверь, через щель. Олеся проводила его тревожным взглядом.
«Пусть все будет хорошо. Пожалуйста».
Она видела, что в маленьком тамбуре, отделенном от остального этажа двойными дверями, было пусто. Тот, кто преследовал их (нюхач), спрятаться там никак не мог.
Услышав еще один короткий стон за спиной, Олеся повернулась к раненой. Сердце беспокойно кувыркалось в груди: она ведь ничего, абсолютно ничего не помнила и не умела!
– Надо убрать рукав. – В голове обрывками возникали знания из курса хирургии. – Есть ножницы или нож?
– Есть, есть! – Незнакомец юркнул мимо них в комнату. – Это у Толеньки есть… – Его бормотание заглушил скрип открываемого шкафа.
– И жгут, – Олеся глянула на присутствующих и, осознав бессмысленность просьбы, принялась выдирать пояс из петелек по бокам своего халата. – Еще нужно где-то присесть, – наконец спохватилась она, поддерживая нетвердо стоящую на ногах Ангелину Петровну.
– Сюда, сюда, – неосторожно размахивая заржавленными ножницами, суетился рядом пятнистый человечек, называвший себя в третьем лице Толенькой.
Все так же блекло вспыхнула люстра, высветив запущенную немилосердно комнату с пыльной мебелью вдоль стен и большим столом посередине.
– Уберите все со стола! – скомандовала Олеся.
Голос ее заметно окреп, хотя внутри она не ощущала и десятой части той уверенности, которая в нем звучала.
Со столешницы на пол посыпался какой-то мусор и обрывки бумаги. Рядом появился потребованный Олесей стул. Стащив с себя халат, она накрыла им грязный стол. В квартире было прохладно, но тонкая пижама липла к покрывшейся потом коже.
– Садитесь сюда, руку кладите на стол, – она указала Ангелине Петровне на стул, и та грузно уселась. Когда импровизированный жгут высоко сдавил ее руку поверх свернутых остатков окровавленного рукава, она снова застонала.
Возвращения Семена Олеся не заметила. Прокравшись обратно в квартиру, он быстро прикрыл и запер за собой дверь, стараясь не шуметь. На последнем обороте замок тихонько лязгнул, и Семен на миг застыл, прислушиваясь к чему-то. В скудном свете его побледневшее лицо казалось таким же серым, как слой пыли на стенах.
Слегка успокоившись, он вошел в комнату с двумя пластиковыми флаконами в руках.
– Я еще бинт нашел, – не глядя на залитую кровью Ангелину, Семен вытащил из кармана джинсов округлый брикет с красным крестом по центру и положил на стол.
– Хорошо, спасибо.
Олеся уже не видела окружающих. Сердце, до этого пустившееся в пляс, теперь шло ровно, отстукивая, как метроном, в груди и немного в висках. В пальцах ощущалась непривычная сила, и откуда-то Олеся знала: они не подведут и не задрожат, как у Хлопочкина, до сих пор державшегося за сердце.
– Ангелина Петровна, вам придется немного потерпеть.
– Ладно, – выдохнула та сквозь слезы.
Олеся едва заметно кивнула. Все, что было нужно, она сумела вспомнить. Теперь оставалось только воплотить знания в жизнь, превратить из теории в практику.
– Сейчас я промою рану, а потом наложу повязку. Все будет хорошо.
Ноги предательски дрожали. Отчаянно хотелось закурить, но сигареты остались в Олесиной квартире, на столике у дивана. Прошагав через комнату, Семен опустился в засаленное кресло в углу и сморщился от поднявшейся затхлой волны запахов.
Стены с отслоившимися кусками обоев, покрытый сухой грязью пол, корка слипшейся застарелой пыли на мебели… Раньше – во времена До – он с презрением называл такие квартиры бомжатниками. А потом сам стал проводить время в подобных, если не хуже. После Центра Семен был уверен, что никогда больше не окажется в таком месте. И вот он здесь.
Выпрямив ноги, Семен обмяк в кресле. В его сторону никто не смотрел. Олеся перевязывала руку жирной соседки, тощий сморчок крутился вокруг, бросая какие-то отрывочные реплики, а муж и жена Хлопочкины стояли в другом конце комнаты, у занавешенного выцветшей шторой окна.
Дрожь в ногах сменялась муторной слабостью. Вытянутые руки покоились на подлокотниках кресла. Теперь, когда он остался без футболки, все могли видеть старые следы инъекций на его предплечьях. Но до «всех» Семену дела не было. А вот Олеся… Он видел, как она смотрела на «дороги». Она все поняла.
Теперь она знает, кто ты на самом деле.
Что ж… Пусть знает. Учитывая обстоятельства, это уже не имеет значения.
Семен обхватил пальцами подлокотники, грязные даже на ощупь, и прикрыл глаза. Безумная реальность, в последний час или около того сделавшаяся обжигающе яркой, неотвратимо материальной и четкой, как фильм в высоком разрешении, не давала покоя даже под закрытыми веками.
А ведь эта тварь могла схватить и его тоже. Могла ранить – так же, как соседку из двадцать второй, или еще хуже. Но в тот момент, выдирая полузнакомую толстуху из невозможной изломанной лапы, он не думал об этом. Просто знал, что должен помочь. Как тогда, когда вызывал скорую умершей от передоза Ленке и, пачкаясь в подсыхающей рвоте, пытался сделать ей искусственное дыхание. Думал, что еще не поздно…
Дурак.
Может и так. Но бросить человека в беде… Нет, хорошие люди так не поступают. А он – хороший человек, несмотря ни на что.
Ты двинутый торчок, вот ты кто. Ты собирался избить девчонку, забыл?
Нет, Семен не забыл. Воспоминание о дикой, необъяснимой вспышке гнева жгло изнутри, как пролитая кислота. Как он мог поднять руку на Олесю? Вообще поднять руку на кого-то? Что на него нашло?!
А там, в тамбуре? Только что? Разве это поступок хорошего человека? Чем ты это объяснишь?
«Что-то здесь влияет на нас». Олеся не раз говорила это.
На тебя влияет то, что ты наркоман. Псих. Неуравновешенный. Дефектная личность.
Семен стиснул зубы и сильнее сжал подлокотники кресла. Может, он и был таким, но это все в прошлом. Центр изменил его. Ему вернули самого себя. Он спас соседку, достал принадлежности для перевязки – разве плохой человек стал бы это делать? Нет. Он всегда был хорошим человеком. Просто ему не повезло. Он ведь и Ленку пытался спасти. Не убежал, не бросил ее, хотел помочь!